Подбежав к Егору, она вдруг бухнулась ему в ноги:
— Прости, братец...
— Не надо, зачем же так-то? — взяв ее за руку, сказал Егор.
— Не думано, да вот... Виновата, говорю, сама допустила этакий позор,— и, оглянувшись, увидела возле дома Фаньку на руках с дочуркой.
И опять пожалела его:
— Он ведь добрый до меня, Фанаил-то..
— И тебе веселее вдвоем...
— Как же не веселее, братец: одна-то ниточка не крепка, а две — веревочку вьют...
Первую ночь Егор спал на повети, и спал плохо, оттого ли, что был на новом месте, или оттого, что он засиделся с родственниками и, взволнованный встречей, все еще не мог уйти от новых впечатлений и мыслей, которые охватили его. А утром не успел еще через крохотное оконце под крышей пробиться солнечный лучик и повиснуть дрожащей золотистой струной, как уже послышался скрип дверей во хлеве, мычание коровы, потом услышал он ласковый голос Глафы и звук тугих струй молока о край подойника. Не открывая глаз, Егор лежал, как бывало в детстве... Вот-вот закончит мать доить, потом тихонько поднимется по ступенькам на поветь, неслышно подойдет к постели и тихим, ласковым голосом скажет: «Егорушка, вставай, дитятко, отец-то за лошадью ушел. Навоз пора возить. Вставай, соколик, деньком потом передохнешь... Вставай...» Помнится, как хотелось тогда спать, но его ждала работа. И Егорша-дитятко неохотно поднимался, кулачками протирал за-
спанные глаза. Тем временем и солнечный веселый лучик уже освещал поветь, значит, и впрямь пора вставать...
Но доброй мамы нет давно в живых, и некому его теперь вот так, как раньше, кликать ласково дитятком. «И отца уже нет»,— с грустью подумал Егор и, открыв глаза, удивился: тот же самый солнечный лучик, по которому он определял время в детстве, вдруг пробился через голубиное оконце и задрожал над головой, как живой, призывно и трепетно. Обрадовавшись ему, словно старому другу, Егор вскочил с постели, сделал для разминки несколько взмахов руками; подойдя к двери, распахнул их — и сразу окунулся в солнечное тепло деревенского утра.
Живыми лентами от дороги к лесу тянулись полосы, среди них одна полоска уже пожелтела, другая еще зеленеет, а третья чья-то, совсем, видать, ничем не вздоб-рена, стоит хиленькая, вся покрытая желтыми, пышно распустившимися цветами. А может, это оттого, что полоски очень узкие, пошире бы их сделать, сдружить две-три полоски в одну? Но вот уже слышится зычный голос Макухи: по всему видно, она сегодня пастушит — отводит очередь, и потому так настойчиво поторапливает баб, чтоб те заканчивали дойку и выгоняли своих коров. Смолкли в хлеву звуки подойника, и Глафа, открыв дверь, торопит свою Звездочку: «Ксы-ксы, голубушка, иди на работушку', иди, милая...» Позванивая подвязанным к шее колокольчиком, Звездочка выходит на волю и протяжно, будто приветствуя Макуху, собирающую стадо, мычит.
Все родное, знакомое, близкое... Егор окинул взглядом отцовский угол,—и тут все по-прежнему: вот верстак отца, а на верстаке — нехитрый инструмент: и стамески, и коловорот, и легкий топорик, по-хозяйски засунутый в топорищницу. Каждая вещица положена заботливой рукой. Егор взял рубанок, потрогал железку пальцем и положил обратно, он знал, отец порядок любил, чтоб каждый инструмент лежал на своем месте.
Выпив стакан парного молока с толокном, Егор спустился к реке, прошел по берегу, окидывая взглядом тихие омутки с заросшими кустарником берегами,— ребятишки перестали бывать здесь, война и тут наложила
свой отпечаток,— и, обогнув паровое поле, вышел к Коврижкам. Село это, Коврижки, возвышалось над крутым оврагом и впрямь напоминало ковригу, увенчанную посредине, будто солонкой, небольшой белой церквушкой. Помнится, раньше луковица купола сияла, как и крест, позолотой; теперь она не позолочена, а покрашена в ярко-красный цвет. Не перекрасился ли и здешний поп, отец Вениамин? Рядом с церковью — на два створа распахнулась бывшая лавка братьев Чемодановых. После того как бежали Чемодановы, в ней разместился магазин потребительской кооперации. За лавкой идут дома коврижкинцев,— тут и фотографа дом, и местного портного, и с мезонином — отца Вениамина, и учителя Петра Петровича... Самый же крайний в порядке дом — волостной Совет. Он обшит тесом и покрашен в светло-голубой цвет. Поверх конька, над вырезанным из белой жести петушком, полыхает алый флаг, и кажется, будто петушок его несет на своих крыльях и флаг надувается живым полыхающим парусом.
У крыльца волостного Совета толпятся мужики. В центре у них — рыжебородый Илька Кропот; разбросив локти в стороны, он медленно и старательно читает вслух сообщение о прорыве Первой Конной армией фронта белополяков на Украине.
— Не удержались, однако,— не выпуская газету, не то с радостью, а больше с сожалением сказал он и, подняв рыжую бороду, увидел перед собой Егора Ветлуги-на..— А-а, Егор Евлампиевич? — потянулся он к нему с рукой.— С прибытием вас, с прибытием, дорогой товарищ.
— Спасибо,— ответил сухо Егор и полюбопытствовал, о ком же он так горько сокрушается.
— Да и не сокрушаюсь, а радуюсь, что ляхов-то чертовых наши опять турнули под Варшаву... Туда им и дорога...
— Туда им, туда,— закивал головой Гавря Прялка и полез в карман за табаком.—Ты вот что, Илья, ты разыщи в газетке, когда мужику выдет облегчение?
— С продразверсткой облегчения не жди,— ответил кто-то сердито.
И тут заговорил Прялка.
— Вот ты, Евлампьевич, из городу, с фронту, можно сказать. А ведь тут товарищи-то наши совсем несправедлив о действуют, совсем разлучили мужика с землей. Потому и руки у нас не лежат к ней, милушке... Что ни вырастишь— все чистоганом забирает продразверстка.
— Иначе и нельзя, папаша,— ответил за Ветлугина Илька и подмигнул.— Уравнять всех нас надо вначале, а потом уж, как диктует военная коммунизма... Раз надо сдавать без остатку, то надо... для уравнения, для справедливости...
— Ну, ты, Илья Калиныч, и мастак же перевертываться,— сказал старик с шишковатым лбом.— Теперь же чадил кадилом нам так? Продразверстка, мол, дело незаконнорожденное...
— Да ты чего это? — насупился Илька.— Не зришь в политике, так помолчал хотя бы...
— Известно дело, молчать надоть. Ты — мельник... Ты теперь, при этой коммунизме, вместо Депрейса...
— Вот видишь, как он,— обиделся Илька.,— Ему, как бедняку, всегда мелю без очереди, а он, смотри-ка, про меня какие мысли...
— О мельнице ты, Иван, клевещешь,— заступился за Ильку тесть.— О мельнице да о кузнице говорить так-то грешно. Прикрой-ко, скажем, Фаньку Алешкина с кузницей, что запоем мы с тобой, а? Молчишь? И молчать будешь, потому без Илькиной мельницы да без кузницы мы при любой власти не обойдемся.
— Почему же не обойдемся? — возразил Егор Ветлугин.— Со временем у нас будут государственные мельницы.
— И кузницы разви государственные?
— И кузницы.
— Эва, значит, Ефанаил, свояк ваш, или кто он, по нынешнему вам приходится, тоже лишится своей кузенки,— подмигнул мужикам Илька и, довольный, что так ловко подрезал комиссара, добавил: — Не-е-т, Фанаил ваш не пойдет на это. Потому вон газетка-то как раз о нас с Фанькой говорит, не притеснять, мол, частную сектору...
— Одно другому не противоречит,— ответил Егор.— Ты стоишь за частный сектор, а я —за коллективный. Придет время, когда не только в городе, но и в деревне коллективный сектор вытеснит частника.
Илька Кропот сдернул с головы картуз и, картинно размахнув им, словно собирая подаяния, спросил:
— Тогда за что же, братцы, мы сражались?!
— Кто сражался? — взглянув на Ильку, спросил Егор и, вспомнив, что тот укрывал Прошку Морало, гневно добавил: — Да-а, ты, Илья Калиныч, верно, крепко сражался. Только вспомни, за кого ты сражался, за нас или за Колчака?
— Я был дома по болезни и, к вашему сведению, непричастный к Колчаку.
— Ныне и стены дома стреляют,— ответил Егор и, видя, как оживились мужики и согласно закивали головами, направился в помещение волисполкома.
Алексей Ложенцов был у себя в кабинете. Увидев Егора, он обрадовался, вскочил со стула:
— Наконец-то! — и, обняв Егора, легонько отстранил его от себя, потом, как бы поглядев издали, хлопнул увесистой ладонью по плечу и снова обнял.— Наконец-то! — опять сказал он.— Ну, рассказывай, дружище, откуда, как?
— Рассказывать вроде и нечего — все ясно,— ответил Ветлугин.— Прошли тыщи верст. Только вот Степанова так и не догнали...
— Зато Колчаку на хвост наступили.
— Ну, этого мы на дно Ангары отправили, к рыбам... А как вы здесь? Как Иван Васильевич? В Вятке еще?
— Попов-то? Иван Попов добровольцем ушел на фронт... на Восточный... Капустин? Капустин воевал на Северном фронте. Ранили его. Малыгин, тот на Урале... Тут, в Вятке, у нас Блюхер командующим укрепрайоном был.
— Знаю... Колчак неспроста охотился за ним, даже деньги сулил, кто его выдаст,— да разве же кто пошел бы на это?.. Помнится, даже стишок был у нас сложен:
...Тридцать за Блюхера тысяч дает... А мы за Колчака и за Дутова Не дадим и гроша дутого,—
и Егор засмеялся.
— Как, как? Гроша дутого? — и Ложенцов тоже засмеялся.— Справедливо сложено, складно: «За Колчака и за Дутова не дадим и гроша дутого...» Так и получилось: одного утопили в реке, другого — в море... Это тоже неплохо и, главное, справедливо,— и, немного помол-
чав, Ложенцов продолжал: — Ну, а теперь за дела, Егор, браться надо. Ждал тебя..,. Услышал, что едешь, даже заседание исполкома отложил.
— А что такое, уж не уезжаешь ли куда?
— В том-то и дело... Вот и думаю, кресло-то мое придется тебе занимать,— и Ложенцов указал на свой стул.— Правда, вначале я восседал вон в том, господском, но слишком уж в нем мягко и неуютно, передвинул его для посетителей.
— А куда же вы, Алексей Никитич?
— На учебу... Получиться, говорят, надо... А сюда тебя собираемся рекомендовать. Людей ты знаешь...
— Кое-кого уже узнаю,— согласился Егор.— Кропота вот видел...
— Это он ко мне с ходатайством был. Гарнцевый сбор просит увеличить. Но о Кропоте потом... Теперь о тебе поговорим, Егор. По рукам, что ли?
— Это обдумать надо, Алексей Никитич.
— А чего же обдумывать: народ тут, говорю, для тебя знакомый. Соберем исполком и решим... Так что отдохни с дорожки денек-другой и заходи на исполком. Дела тут разворачиваются самые интересные. Без тебя, Егор, не обойдемся.
И Ветлугин остался в Коврижках.
Теперь каждый день у него был до отказа заполнен новой интересной и нужной работой. Вставал Егор обычно рано, седлал лошадь и ехал в какую-нибудь деревню— в одной с разделом нелады, в другой — примирить кого-то надо. Потом, вернувшись, принимал в своем кабинете посетителей, а там, как только приближались сумерки, то заседание исполкома, то какое-нибудь собрание. И только поздно вечером, уставший и проголодавшийся, он возвращался домой.
Так в заботах и хлопотах промелькнуло лето. Прошла и зима, на редкость холодная — морозы ударили по голу, и в деревнях забеспокоились: того гляди вымерзнет озимь.
Весной, в марте месяце, коммунисты послали Егора на съезд партии в Москву. Это было радостно и в то же время неожиданно. Егор быстро собрался, Фанька за-
пряг лошадь и отвез свояка до станции, а там по чугунке тот добрался и до самой столицы.
В деревне в те дни только было и разговоров: что-то привезет наш Егор из Москвы.
Через три недели Егор вернулся домой, вернулся с кучей новостей. И первым услышали эти новости ржа-нополойцы. В тот день они так и не отпустили его в вол-исполком, просили рассказать о Москве, о съезде. И Егор рассказывал... Рассказывал о том, как открыл партийный съезд сам Ленин, как шли делегаты по льду Финского залива на выручку Кронштадта, где враги подняли мятеж, как Ленин говорил па съезде о продналоге...
Вначале мужики слушали Егора молча, но как только он сказал, что теперь крестьянин волен распоряжаться излишками хлеба сам, оживились. Петруня даже привскочил на лавке:
— Эта непа-то, выходит, по нам, мужики...
— А не обманная? — усомнился было Прялка, но на него зашикали остальные: кури, мол, табак да слушай хорошего человека, а вопросы задавай потом.
Оживился и Фанька, повеселел, даже стал словно выше ростом и уже не казался таким уродливым коробом, как раньше. Приходя домой, он доставал с по-лицы толстую тетрадь и вносил в нее новые цифры. Ковал он в кузнице теперь вместе с Федяркой и втайне радовался: не кормил — не воспитывал, а такой помощник появился. И, радуясь, хвалил его: смышленый парень-то!
Однажды, поужинав, Фанька надел белую рубаху, подпоясал ее пояском крученым и пошел к Егору.
— Извиняюсь, Егор Евлампьич,— сказал он, открыв дверь.
— Пожалуйста, входи,— оторвав взгляд от книги, ответил Егор и, встав, подвинул гостю табуретку.
Садясь, Фанька заметил:
— Книга-то у вас какая?
— Это Карл Маркс.
— А-а... Вроде бы это как? О чем?
— О капитале... О прибавочной стоимости...
— Понятно... Толстенная, как Библия...
— Да, верно, это Библия и есть — Библия революционного пролетариата,— ответил Егор и, разглаживая рукой страницу, добавил: — Неплохо бы эту Библию почитать и тебе, Фанаил.
— Конечно, книга, как и газетки, всегда на пользу,— согласился Фанька.
И, помолчав, будто себе возразил:
— Говорят, Библию читай, да сам не плошай. Об этом теперь и непа толково пояснила. Чтоб каждый трудовой люд жил в полную силу,— и, повертев в руках кепку с крученым ремешком у козырька, продолжил: — Вот и думаю, согласно непе, неплохо бы и нам с вами, Егор Евлампьевич, вести хозяйство каждому в отдельности.
— Ну что ж, давай поделим,—ответил Егор.
В ту ночь большой Евлахин дом разошелся на три части. Егору достались по жребию изба-боковушка, первотелок да баран, которого из-за здоровенных рогов в деревне многие побаивались.
У Фаньки теперь оказались доли в двух домах: по Глафиной линии ему досталась изба с горницей да лошадь с упряжкой. От отца же своего по жребию он получил избу-зимовку и мезонин с терраской, из живности— лошадь, телку и две суягные овцы. Животных он быстро свел в один хлев, а вот как из двух домов собрать один — тут сложнее, тут у Егора, говорят, законы есть: в каком случае, скажем, из-под крыши можно отломать избу с горницей, в каком — нельзя. Фанька разыскал эти законы и, шастая глазами по параграфам, вдумывался в их мудреное толкование.
Наконец, отыскав для себя выгодный параграф, пошел в волисполком.
— Строиться хочу,— сказал он Егору.— По закону имею я право- на отлом своей части дома иль не имею?
— По закону не имеешь,— ответил Егор.— Но поскольку этот вопрос касается лично меня, решай так, как захочешь, возражать не стану.
— Значит, разрешаете?..
В конце лета Фанька начал строиться. Год выдался тяжелый, неурожайный, и плотники из-за пуда муки искали работы. А хлеб у Фаньки был, и плотников он подобрал быстро и совсем недорого: муки по пуду дал каждому да горячим приварком пообещал кормить во время стройки досыта.
Место для дома он выбрал на краю деревни, возле Гаври.Прялки — земля уж тут больно породистая, жирная. Под оклад Фанька привез из-за угора несколько камеей, они с незапамятных времен лежали на развилке дорог, как круглые столы, на них всегда отдыхали бабы, возвращавшиеся с грибами или ягодами из поскотины. Окладные бревна па камни положил крепкие, комлистые, выстоявшиеся, а потом уже взялся и за остальное.
Но тут, когда плотники пришли разламывать Евлахин дом, произошло самое неожиданное для Фаньки.
А произошло вот что.
Вместе с плотниками и с Фанькой пришел с топором и Федярка. Ему уже шел тринадцатый год, он вытянулся, и не только лицом, но и всей фигурой стал походить на своего отца. Пока плотники перед началом работы затягивались табаком, Федярка с тоской и болью в душе ходил по пустым избам, разглядывал стены, косяки с пометками деда, потолок, усеянный знакомыми сучками, с которыми когда-то он разговаривал, ка'к с живыми. И вдруг ему стало нестерпимо жалко этот дом, с ним у него связано было самое лучшее, самое дорогое в жизни, и вот его собираются ломать.
Федярка повернулся к отчиму, который в эту минуту был не только неприятен ему, но и ненавистен, и спросил:
— Которая моя изба?
— Не изба, а горенка тебе выпала,— ответил Фанька.—Горенка еще лучше зимовки.
— Тогда не трогай горницу!
— Как не трогать! Не ломать, что ли?
— Не ломать! — отрезал Федярка.— Это мое дело, дедово наследье...
— Чего пустое-то говоришь? Ты ведь теперь в моей семье?
— Нет, не в твоей,— еще больше ожесточился Федярка.—Хочешь мамкину долю взять — бери, а мою не трожь, не велю ломать, — и, бросив топор, ушел.
Плотники, присутствовавшие при разговоре, удивленно переглянулись.
— Вот видишь, как и свое, да не моту,— развел руками Фанька.
— Надо как-нибудь добром,—сказал один из плотников.
Другой посоветовал:
— Беги, Ефанаил, в Совет, объясни, что согласно непе нельзя так-то.
— Ты с парнишком своим вначале утряси, а потом уж в Совет,— стоял на своем первый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Прости, братец...
— Не надо, зачем же так-то? — взяв ее за руку, сказал Егор.
— Не думано, да вот... Виновата, говорю, сама допустила этакий позор,— и, оглянувшись, увидела возле дома Фаньку на руках с дочуркой.
И опять пожалела его:
— Он ведь добрый до меня, Фанаил-то..
— И тебе веселее вдвоем...
— Как же не веселее, братец: одна-то ниточка не крепка, а две — веревочку вьют...
Первую ночь Егор спал на повети, и спал плохо, оттого ли, что был на новом месте, или оттого, что он засиделся с родственниками и, взволнованный встречей, все еще не мог уйти от новых впечатлений и мыслей, которые охватили его. А утром не успел еще через крохотное оконце под крышей пробиться солнечный лучик и повиснуть дрожащей золотистой струной, как уже послышался скрип дверей во хлеве, мычание коровы, потом услышал он ласковый голос Глафы и звук тугих струй молока о край подойника. Не открывая глаз, Егор лежал, как бывало в детстве... Вот-вот закончит мать доить, потом тихонько поднимется по ступенькам на поветь, неслышно подойдет к постели и тихим, ласковым голосом скажет: «Егорушка, вставай, дитятко, отец-то за лошадью ушел. Навоз пора возить. Вставай, соколик, деньком потом передохнешь... Вставай...» Помнится, как хотелось тогда спать, но его ждала работа. И Егорша-дитятко неохотно поднимался, кулачками протирал за-
спанные глаза. Тем временем и солнечный веселый лучик уже освещал поветь, значит, и впрямь пора вставать...
Но доброй мамы нет давно в живых, и некому его теперь вот так, как раньше, кликать ласково дитятком. «И отца уже нет»,— с грустью подумал Егор и, открыв глаза, удивился: тот же самый солнечный лучик, по которому он определял время в детстве, вдруг пробился через голубиное оконце и задрожал над головой, как живой, призывно и трепетно. Обрадовавшись ему, словно старому другу, Егор вскочил с постели, сделал для разминки несколько взмахов руками; подойдя к двери, распахнул их — и сразу окунулся в солнечное тепло деревенского утра.
Живыми лентами от дороги к лесу тянулись полосы, среди них одна полоска уже пожелтела, другая еще зеленеет, а третья чья-то, совсем, видать, ничем не вздоб-рена, стоит хиленькая, вся покрытая желтыми, пышно распустившимися цветами. А может, это оттого, что полоски очень узкие, пошире бы их сделать, сдружить две-три полоски в одну? Но вот уже слышится зычный голос Макухи: по всему видно, она сегодня пастушит — отводит очередь, и потому так настойчиво поторапливает баб, чтоб те заканчивали дойку и выгоняли своих коров. Смолкли в хлеву звуки подойника, и Глафа, открыв дверь, торопит свою Звездочку: «Ксы-ксы, голубушка, иди на работушку', иди, милая...» Позванивая подвязанным к шее колокольчиком, Звездочка выходит на волю и протяжно, будто приветствуя Макуху, собирающую стадо, мычит.
Все родное, знакомое, близкое... Егор окинул взглядом отцовский угол,—и тут все по-прежнему: вот верстак отца, а на верстаке — нехитрый инструмент: и стамески, и коловорот, и легкий топорик, по-хозяйски засунутый в топорищницу. Каждая вещица положена заботливой рукой. Егор взял рубанок, потрогал железку пальцем и положил обратно, он знал, отец порядок любил, чтоб каждый инструмент лежал на своем месте.
Выпив стакан парного молока с толокном, Егор спустился к реке, прошел по берегу, окидывая взглядом тихие омутки с заросшими кустарником берегами,— ребятишки перестали бывать здесь, война и тут наложила
свой отпечаток,— и, обогнув паровое поле, вышел к Коврижкам. Село это, Коврижки, возвышалось над крутым оврагом и впрямь напоминало ковригу, увенчанную посредине, будто солонкой, небольшой белой церквушкой. Помнится, раньше луковица купола сияла, как и крест, позолотой; теперь она не позолочена, а покрашена в ярко-красный цвет. Не перекрасился ли и здешний поп, отец Вениамин? Рядом с церковью — на два створа распахнулась бывшая лавка братьев Чемодановых. После того как бежали Чемодановы, в ней разместился магазин потребительской кооперации. За лавкой идут дома коврижкинцев,— тут и фотографа дом, и местного портного, и с мезонином — отца Вениамина, и учителя Петра Петровича... Самый же крайний в порядке дом — волостной Совет. Он обшит тесом и покрашен в светло-голубой цвет. Поверх конька, над вырезанным из белой жести петушком, полыхает алый флаг, и кажется, будто петушок его несет на своих крыльях и флаг надувается живым полыхающим парусом.
У крыльца волостного Совета толпятся мужики. В центре у них — рыжебородый Илька Кропот; разбросив локти в стороны, он медленно и старательно читает вслух сообщение о прорыве Первой Конной армией фронта белополяков на Украине.
— Не удержались, однако,— не выпуская газету, не то с радостью, а больше с сожалением сказал он и, подняв рыжую бороду, увидел перед собой Егора Ветлуги-на..— А-а, Егор Евлампиевич? — потянулся он к нему с рукой.— С прибытием вас, с прибытием, дорогой товарищ.
— Спасибо,— ответил сухо Егор и полюбопытствовал, о ком же он так горько сокрушается.
— Да и не сокрушаюсь, а радуюсь, что ляхов-то чертовых наши опять турнули под Варшаву... Туда им и дорога...
— Туда им, туда,— закивал головой Гавря Прялка и полез в карман за табаком.—Ты вот что, Илья, ты разыщи в газетке, когда мужику выдет облегчение?
— С продразверсткой облегчения не жди,— ответил кто-то сердито.
И тут заговорил Прялка.
— Вот ты, Евлампьевич, из городу, с фронту, можно сказать. А ведь тут товарищи-то наши совсем несправедлив о действуют, совсем разлучили мужика с землей. Потому и руки у нас не лежат к ней, милушке... Что ни вырастишь— все чистоганом забирает продразверстка.
— Иначе и нельзя, папаша,— ответил за Ветлугина Илька и подмигнул.— Уравнять всех нас надо вначале, а потом уж, как диктует военная коммунизма... Раз надо сдавать без остатку, то надо... для уравнения, для справедливости...
— Ну, ты, Илья Калиныч, и мастак же перевертываться,— сказал старик с шишковатым лбом.— Теперь же чадил кадилом нам так? Продразверстка, мол, дело незаконнорожденное...
— Да ты чего это? — насупился Илька.— Не зришь в политике, так помолчал хотя бы...
— Известно дело, молчать надоть. Ты — мельник... Ты теперь, при этой коммунизме, вместо Депрейса...
— Вот видишь, как он,— обиделся Илька.,— Ему, как бедняку, всегда мелю без очереди, а он, смотри-ка, про меня какие мысли...
— О мельнице ты, Иван, клевещешь,— заступился за Ильку тесть.— О мельнице да о кузнице говорить так-то грешно. Прикрой-ко, скажем, Фаньку Алешкина с кузницей, что запоем мы с тобой, а? Молчишь? И молчать будешь, потому без Илькиной мельницы да без кузницы мы при любой власти не обойдемся.
— Почему же не обойдемся? — возразил Егор Ветлугин.— Со временем у нас будут государственные мельницы.
— И кузницы разви государственные?
— И кузницы.
— Эва, значит, Ефанаил, свояк ваш, или кто он, по нынешнему вам приходится, тоже лишится своей кузенки,— подмигнул мужикам Илька и, довольный, что так ловко подрезал комиссара, добавил: — Не-е-т, Фанаил ваш не пойдет на это. Потому вон газетка-то как раз о нас с Фанькой говорит, не притеснять, мол, частную сектору...
— Одно другому не противоречит,— ответил Егор.— Ты стоишь за частный сектор, а я —за коллективный. Придет время, когда не только в городе, но и в деревне коллективный сектор вытеснит частника.
Илька Кропот сдернул с головы картуз и, картинно размахнув им, словно собирая подаяния, спросил:
— Тогда за что же, братцы, мы сражались?!
— Кто сражался? — взглянув на Ильку, спросил Егор и, вспомнив, что тот укрывал Прошку Морало, гневно добавил: — Да-а, ты, Илья Калиныч, верно, крепко сражался. Только вспомни, за кого ты сражался, за нас или за Колчака?
— Я был дома по болезни и, к вашему сведению, непричастный к Колчаку.
— Ныне и стены дома стреляют,— ответил Егор и, видя, как оживились мужики и согласно закивали головами, направился в помещение волисполкома.
Алексей Ложенцов был у себя в кабинете. Увидев Егора, он обрадовался, вскочил со стула:
— Наконец-то! — и, обняв Егора, легонько отстранил его от себя, потом, как бы поглядев издали, хлопнул увесистой ладонью по плечу и снова обнял.— Наконец-то! — опять сказал он.— Ну, рассказывай, дружище, откуда, как?
— Рассказывать вроде и нечего — все ясно,— ответил Ветлугин.— Прошли тыщи верст. Только вот Степанова так и не догнали...
— Зато Колчаку на хвост наступили.
— Ну, этого мы на дно Ангары отправили, к рыбам... А как вы здесь? Как Иван Васильевич? В Вятке еще?
— Попов-то? Иван Попов добровольцем ушел на фронт... на Восточный... Капустин? Капустин воевал на Северном фронте. Ранили его. Малыгин, тот на Урале... Тут, в Вятке, у нас Блюхер командующим укрепрайоном был.
— Знаю... Колчак неспроста охотился за ним, даже деньги сулил, кто его выдаст,— да разве же кто пошел бы на это?.. Помнится, даже стишок был у нас сложен:
...Тридцать за Блюхера тысяч дает... А мы за Колчака и за Дутова Не дадим и гроша дутого,—
и Егор засмеялся.
— Как, как? Гроша дутого? — и Ложенцов тоже засмеялся.— Справедливо сложено, складно: «За Колчака и за Дутова не дадим и гроша дутого...» Так и получилось: одного утопили в реке, другого — в море... Это тоже неплохо и, главное, справедливо,— и, немного помол-
чав, Ложенцов продолжал: — Ну, а теперь за дела, Егор, браться надо. Ждал тебя..,. Услышал, что едешь, даже заседание исполкома отложил.
— А что такое, уж не уезжаешь ли куда?
— В том-то и дело... Вот и думаю, кресло-то мое придется тебе занимать,— и Ложенцов указал на свой стул.— Правда, вначале я восседал вон в том, господском, но слишком уж в нем мягко и неуютно, передвинул его для посетителей.
— А куда же вы, Алексей Никитич?
— На учебу... Получиться, говорят, надо... А сюда тебя собираемся рекомендовать. Людей ты знаешь...
— Кое-кого уже узнаю,— согласился Егор.— Кропота вот видел...
— Это он ко мне с ходатайством был. Гарнцевый сбор просит увеличить. Но о Кропоте потом... Теперь о тебе поговорим, Егор. По рукам, что ли?
— Это обдумать надо, Алексей Никитич.
— А чего же обдумывать: народ тут, говорю, для тебя знакомый. Соберем исполком и решим... Так что отдохни с дорожки денек-другой и заходи на исполком. Дела тут разворачиваются самые интересные. Без тебя, Егор, не обойдемся.
И Ветлугин остался в Коврижках.
Теперь каждый день у него был до отказа заполнен новой интересной и нужной работой. Вставал Егор обычно рано, седлал лошадь и ехал в какую-нибудь деревню— в одной с разделом нелады, в другой — примирить кого-то надо. Потом, вернувшись, принимал в своем кабинете посетителей, а там, как только приближались сумерки, то заседание исполкома, то какое-нибудь собрание. И только поздно вечером, уставший и проголодавшийся, он возвращался домой.
Так в заботах и хлопотах промелькнуло лето. Прошла и зима, на редкость холодная — морозы ударили по голу, и в деревнях забеспокоились: того гляди вымерзнет озимь.
Весной, в марте месяце, коммунисты послали Егора на съезд партии в Москву. Это было радостно и в то же время неожиданно. Егор быстро собрался, Фанька за-
пряг лошадь и отвез свояка до станции, а там по чугунке тот добрался и до самой столицы.
В деревне в те дни только было и разговоров: что-то привезет наш Егор из Москвы.
Через три недели Егор вернулся домой, вернулся с кучей новостей. И первым услышали эти новости ржа-нополойцы. В тот день они так и не отпустили его в вол-исполком, просили рассказать о Москве, о съезде. И Егор рассказывал... Рассказывал о том, как открыл партийный съезд сам Ленин, как шли делегаты по льду Финского залива на выручку Кронштадта, где враги подняли мятеж, как Ленин говорил па съезде о продналоге...
Вначале мужики слушали Егора молча, но как только он сказал, что теперь крестьянин волен распоряжаться излишками хлеба сам, оживились. Петруня даже привскочил на лавке:
— Эта непа-то, выходит, по нам, мужики...
— А не обманная? — усомнился было Прялка, но на него зашикали остальные: кури, мол, табак да слушай хорошего человека, а вопросы задавай потом.
Оживился и Фанька, повеселел, даже стал словно выше ростом и уже не казался таким уродливым коробом, как раньше. Приходя домой, он доставал с по-лицы толстую тетрадь и вносил в нее новые цифры. Ковал он в кузнице теперь вместе с Федяркой и втайне радовался: не кормил — не воспитывал, а такой помощник появился. И, радуясь, хвалил его: смышленый парень-то!
Однажды, поужинав, Фанька надел белую рубаху, подпоясал ее пояском крученым и пошел к Егору.
— Извиняюсь, Егор Евлампьич,— сказал он, открыв дверь.
— Пожалуйста, входи,— оторвав взгляд от книги, ответил Егор и, встав, подвинул гостю табуретку.
Садясь, Фанька заметил:
— Книга-то у вас какая?
— Это Карл Маркс.
— А-а... Вроде бы это как? О чем?
— О капитале... О прибавочной стоимости...
— Понятно... Толстенная, как Библия...
— Да, верно, это Библия и есть — Библия революционного пролетариата,— ответил Егор и, разглаживая рукой страницу, добавил: — Неплохо бы эту Библию почитать и тебе, Фанаил.
— Конечно, книга, как и газетки, всегда на пользу,— согласился Фанька.
И, помолчав, будто себе возразил:
— Говорят, Библию читай, да сам не плошай. Об этом теперь и непа толково пояснила. Чтоб каждый трудовой люд жил в полную силу,— и, повертев в руках кепку с крученым ремешком у козырька, продолжил: — Вот и думаю, согласно непе, неплохо бы и нам с вами, Егор Евлампьевич, вести хозяйство каждому в отдельности.
— Ну что ж, давай поделим,—ответил Егор.
В ту ночь большой Евлахин дом разошелся на три части. Егору достались по жребию изба-боковушка, первотелок да баран, которого из-за здоровенных рогов в деревне многие побаивались.
У Фаньки теперь оказались доли в двух домах: по Глафиной линии ему досталась изба с горницей да лошадь с упряжкой. От отца же своего по жребию он получил избу-зимовку и мезонин с терраской, из живности— лошадь, телку и две суягные овцы. Животных он быстро свел в один хлев, а вот как из двух домов собрать один — тут сложнее, тут у Егора, говорят, законы есть: в каком случае, скажем, из-под крыши можно отломать избу с горницей, в каком — нельзя. Фанька разыскал эти законы и, шастая глазами по параграфам, вдумывался в их мудреное толкование.
Наконец, отыскав для себя выгодный параграф, пошел в волисполком.
— Строиться хочу,— сказал он Егору.— По закону имею я право- на отлом своей части дома иль не имею?
— По закону не имеешь,— ответил Егор.— Но поскольку этот вопрос касается лично меня, решай так, как захочешь, возражать не стану.
— Значит, разрешаете?..
В конце лета Фанька начал строиться. Год выдался тяжелый, неурожайный, и плотники из-за пуда муки искали работы. А хлеб у Фаньки был, и плотников он подобрал быстро и совсем недорого: муки по пуду дал каждому да горячим приварком пообещал кормить во время стройки досыта.
Место для дома он выбрал на краю деревни, возле Гаври.Прялки — земля уж тут больно породистая, жирная. Под оклад Фанька привез из-за угора несколько камеей, они с незапамятных времен лежали на развилке дорог, как круглые столы, на них всегда отдыхали бабы, возвращавшиеся с грибами или ягодами из поскотины. Окладные бревна па камни положил крепкие, комлистые, выстоявшиеся, а потом уже взялся и за остальное.
Но тут, когда плотники пришли разламывать Евлахин дом, произошло самое неожиданное для Фаньки.
А произошло вот что.
Вместе с плотниками и с Фанькой пришел с топором и Федярка. Ему уже шел тринадцатый год, он вытянулся, и не только лицом, но и всей фигурой стал походить на своего отца. Пока плотники перед началом работы затягивались табаком, Федярка с тоской и болью в душе ходил по пустым избам, разглядывал стены, косяки с пометками деда, потолок, усеянный знакомыми сучками, с которыми когда-то он разговаривал, ка'к с живыми. И вдруг ему стало нестерпимо жалко этот дом, с ним у него связано было самое лучшее, самое дорогое в жизни, и вот его собираются ломать.
Федярка повернулся к отчиму, который в эту минуту был не только неприятен ему, но и ненавистен, и спросил:
— Которая моя изба?
— Не изба, а горенка тебе выпала,— ответил Фанька.—Горенка еще лучше зимовки.
— Тогда не трогай горницу!
— Как не трогать! Не ломать, что ли?
— Не ломать! — отрезал Федярка.— Это мое дело, дедово наследье...
— Чего пустое-то говоришь? Ты ведь теперь в моей семье?
— Нет, не в твоей,— еще больше ожесточился Федярка.—Хочешь мамкину долю взять — бери, а мою не трожь, не велю ломать, — и, бросив топор, ушел.
Плотники, присутствовавшие при разговоре, удивленно переглянулись.
— Вот видишь, как и свое, да не моту,— развел руками Фанька.
— Надо как-нибудь добром,—сказал один из плотников.
Другой посоветовал:
— Беги, Ефанаил, в Совет, объясни, что согласно непе нельзя так-то.
— Ты с парнишком своим вначале утряси, а потом уж в Совет,— стоял на своем первый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40