«Балдеющие» видят больше, чем хотели, и меньше, чем надеялись.
Они дают ей бутылку — допить, переглядываются, растерянно улыбаются, но петь им уже не хочется.
— Сыграйте,— вертится Каталин.— Сыграйте!
Каталин танцует без музыки у догорающего костра
из сухого бурьяна.
В ворота въезжают «жигули». Из них выходит инженер Блага, элегантный, средних лет мужчина; он находит в канцелярии Игора Битмана и вручает ему четыре тысячи крон. Нечистая у него совесть, думает про себя Битман, или дает впервинку, такие обычно перегибают палку.
— Где же ваш папаша? — вежливо спрашивает Битман.
— Погиб в концлагере,— склоняет голову инженер Блага.
— А кого же я должен принять? — спрашивает Битман.
— Меня.
У Игора Битмана перехватывает дыхание.
— А вы знаете, чего хотите?
— Хочу уйти на заслуженный отдых,— добивает Битмана инженер Блага его же фразой.— Душит меня наша кошмарная провинция, в большем городе не достать квартиры, да и наработался я досыта.— Холеный Блага снимает очки, и Битман видит переутомленные годами глаза. Если не считать глаз, Блага выглядит моложе Битмана. Блага вынимает из чемоданчика документы и пальцем указывает Битману название кошмарной провинции.
Битман решается. Берет деньги и впервые в жизни возвращает их.
— Это не для вас. Вы слишком живой.
— В каком смысле?
Битман не отвечает.
— Освободилось место для женщины. Произошла ошибка,— пододвигает он деньги к чемоданчику.
— Я продал все, кроме машины. Мне некуда возвращаться.— Блага захлопывает чемоданчик.— На первых порах выдержу здесь, а вы со временем поможете мне найти что-нибудь получше. Поэтому я дал вам на тысячу больше. Не хочу причинять вам неприятности, вы единственный человек из этой братии, которого знаю. Покой для меня прежде всего! — с упором говорит Блага, настроенный остаться.
Битман просматривает документы.
Ближайшие родственники...
Пенсия: кукиш!
Блага начинает ему нравиться.
— Хорошо,— берет Битман пятисотенные.— Ваши ожидания мы здесь, по всей вероятности, не оправдаем.
— Тут есть гаражи? — спрашивает Блага в надежде, что видел только начало.
— Нет тут ничего! — говорит Битман, ему не по себе.— За месяц подыщу вам место, которое вас устроит.
— За две недели,— вставляет Блага и показывает Битману пачку крупных козырей.
— Ожиданием сыт не будешь, правда же? Чудо за три дня! — шутит Битман: благовские козыри ему явно нравятся.
Блага не смеется.
Ян Требатицкий входит в почтальонову дверь двухдверного канталичовского дома. В руках сжимает открытку от Ежо.
Канталич уписывает говяжью вырезку со сметанной подливкой прямо из пол-литровой банки с буро-желтой наклейкой.
— Приятного аппетита,— желает Требатицкий вместо приветствия.
— Гм-гм-гм,— шамкает почтальон и глазами спрашивает, в чем дело.
— Больше не пишите и не приносите мне этих «ежовинок»,— кладет Требатицкий открытку рядом с жалкими остатками вырезки, за которой увиваются настырные домашние мухи.
Канталич проглатывает последний кусок, запивает пивом из зеленой бутылки.
— Вам уже не грустно?
Требатицкий качает головой.
— Лучше йогурт куплю.
— Йогурт? — прыскает Канталич. Сам-то он еще ни разу в жизни не взял его в рот. Для чего только все эти кашки-бражки? Разве что для увечных.
— Принимаю такие лекарства, к которым нужен йогурт. Или кефир,— объясняет Требатицкий.
— Ага,— кивает Канталич, ибо о кефире слышит впервые.— Понял.
Требатицкий достает десять крон.
— Забудьте обо всем, Канталич.
— Не требуется,— прячет Канталич монету в стол.— Я и знать ни о чем не знаю! А найдете мне какого другого клиента — не обижусь.
— Попытаюсь,— обещает нетвердо Требатицкий и прощается. Идет по деревне, будто вся деревня принадлежит ему. Он ведь мужчина, как и положено быть, он уважает себя, не нужен ему уже выдуманный Ежо, Властё, Дюшо... Теперь у него живая Магда.
На доске висит последнее письмо и колет глаза Каталин Месарошовой, возвращающейся с «балдежа». Из мальчишечьей комнаты виновато выходит Яро и с порога канцелярии просит Битмана вызвать «скорую» для Димко.
Каталин по складам разбирает адрес.
— Каталин! — прочитывает она и пугается, потому что трезвая, понятливая: яблочного вина было граммов пятьдесят.
Она подымается на цыпочки, но потом, сбросив свои единственные стоптанные черные войлочные шлепанцы, идет за ближайшим стулом.
На пятке светит дырка.
Битман с трубкой в руке делает знаки Яро, что он звонит куда надо. Старый Яро, прикрывая дверь, видит, как Каталин подставляет к доске стул.
Он подскакивает и срывает с доски злополучное письмо, на кнопке остается обрывок. Каталин, однако, встает на стул и разглядывает обрывок.
— Отдай мне письмо,— поворачивается она к Яро.
— А читать умеешь? — Яро подносит ей конверт к самым глазам.
— Почем я знаю? — мнется растерянная Месарошова — за Яро слава образованного человека.
— Вот видишь,— попрекает ее Яро обманом.— А хотела мое письмо взять!
Когда Каталин не права и ее ругают, она чувствует твердую почву под ногами.
— Вот дурак! Я просто подразнить тебя хотела!
Яро возвращается в мальчишечью комнату. По дороге мнет в кармане тридцатилетнего вельветового пиджака проклятое письмо. Радости он никому не принес, а не искушенный в переписке Димко сейчас умирает.
Каталин берет обрывок и идет к Гунишовой — пожаловаться на Яро, отнявшего у нее письмо. Гунишовой, потому что она строже всех к Каталин и в доме — самая высокая.
Под доской остается стул, а под ним — стоптанные войлочные шлепанцы.
Битман яростно дозванивается в больницу. Состояние Димко серьезное, и именно поэтому необходима срочность. Если Димко умрет в доме, Битман не сможет похоронить его до среды — он-то знает, что за пьянь бело- хуторский Лацо Шольц, который не сегодня завтра получит деньги за пустую могилу. А ну как похоронить Димко в нее? Но на такой риск Битман идти не решается — чувствует на себе пристальный взгляд старой Канталичовой, которая только и ждет неопровержимого доказательства его своеобразного хозяйничания.
Больница в Лучшей Жизни наконец отвечает.
— Вы там что, спите? Жизнь в опасности! — кричит Битман — пусть весь дом слышит его.
Битману позарез нужно, чтобы Димко был уже в «скорой помощи», в больнице, только не здесь. Чтоб не помирал здесь до самой ночи, ведь управляющему вынь да положь место для инженера Благи — не то придется переносить в мальчишечью комнату кровать Иоганы. Однако Битман хочет невозможного.
— Карета только что ушла в Белый Хутор. Некий Шольц тяжело поранил Божену Югасову, ту самую, что ожила. Поднял ее на вилы в коровнике. Придется часок подождать. Вторая машина попала в аварию.
— А если мы сами его доставим? — Битман вспоминает, что во дворе стоят «жигули».
— Что с ним?
— Сердце. Восемьдесят шесть лет.
— Только на носилках.
Битман кладет трубку. Сквалыга Шольц здорово подкузьмил его. Битман выбегает в надежде остановить «скорую», которая уже гудит по дороге от сахарозавода, но вовремя отступает: за каретой летят милицейские «жигули».
Димко открывает глаза, чувствует, как сестра Лида Модровичова считает у него пульс. Но, погруженный в себя, никого не видит.
— Был я знатным точильщиком бритв, войлочные круги имел, под водой правил... весь Липтов за ползолотого мне бритвы носил... Пером торговал, мешками... А то скотину пас, с головы за выпас платили и харчей на Дюро1 давали... Как что хорошее сделаю или возблагодарить меня хочешь, тут я тебе сразу Дюро, ан я-то Штефан, да ведь ты мертвая, старая моя... Надо быть, не станут по мне горевать, я же малопродуктивный... Под лопухом в углу живет лягушка, такая светло-зеленая в темную крапинку, так не раздавите ее... Видите просо? Тяжелые метелки долу к земле, желтых зернышек полные. Я бы пшенной каши... Дайте письмо...
Подают ему заклеенный конверт.
Димко держит в пальцах свое письмо.
— Буду о нем вспоминать...
Он умирает, гроб ожившей белохуторчанки ему велик.
В «Надежде» Швабек с десяти угощает Такача, пьют за скорую свадьбу и до того понимают друг друга, что говорят намеками. В знак согласия оба качаются.
— Ничего мне не говори! — Швабек знает все.
— Кой-чего скажу,— не унимается Такач.
— Попробуй-ка мне что сказать! — чуть погодя протестует Швабек.
— Только вот одно тебе скажу! — настаивает Такач.
— Да не говори,— яростно мотает головой Швабек.
— Как говорится...— ввинчивает дотошный Такач.
— Заявляю: без разговоров! Чтоб ни-ни! — воюет Швабек.
— Ан я скажу! — бубнит свое Такач и небрежно поднимает стограммовую рюмку. Моравец тут как тут — он придерживает руку Такача и наливает. Такач кивает. Швабек ревниво ко всему приглядывается, слова Такача не дают ему покоя.
А он что на это? — берет он верх и, поднеся палец к губам, останавливает раскураженного Такача, так как ему не терпится добавить: — Что на это он скажет?
— А ты чего не скажешь? — изумляется Такач.
— Скажи прямо, говорит она,— подытоживает разговор Швабек.
Такач задумывается, проворачивает в голове, что он сказал, что слышал и что скажет. Когда Моравец было решает, что Такач заснул, тот вытаращивает глаза, свешивается над столом и тяжелым языком заключает беседу:
—- Или.
С этим соглашается и Швабек, он раз-другой кивает, но по-своему — вбок. Припав виском к стограммовой рюмке, надетой на большой палец, он вдумчиво оценивает, к чему они пришли.
Питейщик Моравец, уже дважды терявший нить разговора, таким заключением несколько обескуражен и потому решает лучше заняться подсчетом выпитого.
Такач внезапно, точно лунатик, поднимается, берет Швабекову палку и намечает ею направление. Направление ведет его прямо домой.
Постучав палкой в закрытую дверь, Такач плетется в огород, где и находит Такачову — она нарывает тряпочки и привязывает ими помидоры к кольям.
— У, хлобыстун! — кричит Такачова.— Да ты хоть повесься, веревку над тобой не обрежу, или ступай топись, не прыгну за тобой!
Такач вынужден сесть на землю.
— Дорогая пани супружница, на кой ляд стал бы я вешаться? — Он протягивает ей в подарок Швабекову палку.
Такачова оглядывает ее, стараясь определить, что это.
— Воротился я к тебе, к родному очагу,— описывает Такач ситуацию.— Копать уже не пойду, а включу-ка я себе телевизор, потому что там выбирают президента,— посвящает он ее в свои наиближайшие планы.
Такачова пытается оторвать еще одну полоску, на Такача — ноль внимания, губы сжаты.
Такач, сложив руки на палке, невинно наблюдает, какое он произвел впечатление.
— Дай ножик.— Такачовой, видно, надоело рвать.
Такач нашаривает в брюках ножик-рыбку и тяжелой
рукой разрезает лоскут там, где указывает ему жена.
В столовой Йожка смотрит женский кубковый гандбол и вертит головой, когда на поле появляются девичьи ляжки. Строгая Гунишова пишет на телевидение длинное письмо, потому как считает, что внукам ее сильно вредит слишком яркое сияние звезды перед вечерней сказкой. Оба то и дело с досадой поглядывают друг на друга, ибо за телевизором и письмом промешкали то недолгое время, когда надо было призвать священника к угасавшему Димко. Их обоих угнетает тупое самоуспокоение, в какое они впали после неудачной попытки спасти Иогану Ендрейчакову.
Вихторичиха дважды входит в столовую, снует взад- вперед — только бы не забыть ей:
— Обещалась я Лоло, обещалась я Лоло...
Ищет Лоло — сказать ему, что обещала. Заметив, как Гунишова перевертывает седьмую страницу, вспоминает, что хотела что-то исправить... или пожаловаться?
У Гунишовой, довольной, что наконец разделалась с вредной звездой, Вихторичиха берет ручку и восьмую страницу, на которую у той уже не хватило неоспоримых доводов.
Вихторичиха садится к столу и мозолистой рукой выводит корявое обращение: «Пан Товарищ Президент!»
Тут она останавливается — не знает, что писать дальше, с минуту смотрит гандбол, а затем вдруг обнаруживает свое же письмо. Она разглядывает его — кто же ей подсунул такое? — потом берет его и спрашивает по всем двум комнатам:
— Кто потерял письмо?
Повстречав Каталин, спрашивает и у нее. У Каталин нет склероза, но видит она хуже.
— Я,— признается Каталин без колебаний.
— Однажды голову потеряешь,— добросердечно упреждает ее морщинистая Вихторичиха и с гордостью смотрит, как любопытная Каталин разбирает свалившееся на нее чудом письмо.
У церкви Иоланкины одноклассники потешаются над Патриком, племянником священника,— шли и вдруг видят: тот моет церковную лестницу. Патрик из Братиславы, играет на виолончели в пионерском оркестре и ходит в балет. А Иоланкины одноклассники ходят по деревне, слушают шлягеры по магнитофону «Тесла», курят и рассказывают друг другу, что видели у Иоланки вчера, что увидят сегодня и каким это будет в свете того, что показала Месарошова. Чудной Патрик привлекает их. Балет и виолончель — просто умора.
— Покажи чего-нибудь балетное,— усмехаются они.
— Когда вымою лестницу.
Моргающий Патрик драит рисовой щеткой затоптанный травертин 1823 года. Веки у Патрика дергаются — у него невроз, и он лечит его трехнедельным пребыванием в сельском приходе. До полудня он пишет диктанты и контрольные работы, чтобы не утратить школьных навыков, потом играет на виолончели и выделывает антраша, чтобы оставаться в форме. Нервы он поддерживает «Б-комплексом форте» — и глубоким дыханием на вечерней прогулке по приходскому саду. Святой отец время от времени задает ему мелкую физическую нагрузку и подходящим образом мотивирует ее. За лестницу Патрик получит литровую жестянку мелочи.
— Что за это получишь? — Иоланкин одноклассник с «Теслой» на плече щелчком отбрасывает окурок. Свободной рукой чешет жирные, до плеч, волосы.
— Литровку мелочи.
Патрик домывает пол, складывает в ведро шпахтель, веник, перчатку оленьей замши и стальную щетку для выщербок. Он отшибает с дороги маленький камешек, ловит тон и начинает напевать чье-то адажио.
— Балет, балет,— скандируют одноклассники, но Патрик не двигается.
— Ты что? Забыл?
— Выключите эту пошлую масскультуру,— просит Патрик, вздергивая над плечом подбородок; одноклассники выключают галдящую Сюзи Кватро.
Патрик в обтягивающих спортивных брюках кружится на асфальте — в собственном музыкальном сопровождении он демонстрирует изысканную хореографию, к сожалению, без партнерши.
— Клёво! — одобряют одноклассники, включают «шу- мафон» и угощают Патрика венгерской сигаретой "Ресзке".
Патрик знает, что к чему.
— Спасибо, я выкурю ее позже, после ужина в самый раз получится.— Он вкладывает сигарету в сгиб позолоченного кошелька и одаривает одноклассников профессионально-одобряющей улыбкой.
— Ты уже видел голую бабу?
— Иногда перед выступлением у нас общая раздевалка.— Патрик поднимает ведро и с удовольствием оглядывает сияющие ступени.
Одноклассники ждут, ответит ли он, ибо связи пока не улавливают.
— Значит, видел.— Патрик направляется в приход.— Балетные девчонки не стесняются.
— А хочешь вечером увидеть самую красивую в округе?
— За сто крон!
Цена Патрика не интересует.
— По рукам.— Он дает одноклассникам сотню.— Только чтоб верняк был... Вероятно, мы будем шпионить за ней? Или она знает об этом?
Одноклассники качают головами.
— Потрясно. Прирожденное интимное движение. Даст мне возможность проникнуть в тайну женской пластики. Когда и где встреча?
— Под такачовской липой, когда придет Йожко.
— Кто это? И во сколько?
— Один наш... Наверно, через час.
— Значит, соучастник. Отлично. Бывайте! — Патрик входит в приход.
Яна Швабекова идет к Феро за своими пластинками, не зная, что Феро распродал их. Волшебное ушко под волосами залеплено пластырем, чтобы Феро не злоупотребил своим опытом. После безуспешной попытки овладеть Яной, разочарованный Феро выгоняет ее, но бежит за ней следом по улице и клянчит пятьдесят крон, так как из-за нее сегодня вынужден будет здорово клюкнуть.
Встрепанная и возмущенная Яна закатывает ему оплеуху и летит домой. Разъяренный Феро собирается с силами для заключительного спринта, но Яна внезапно исчезает в Маянековом доме, где теперь обретается «брит- ворезатель» Поплугар Шани. Феро не чувствует себя способным так рисковать и, перейдя уже на ходьбу, двигает к «Надежде»; первого встречает там Поплугара. Феро в шоке.
— Ну хоть заплати за меня! — говорит он ему.
— Такач, ты отдал пластинки?
Феро неубедительно кивает.
— Если врешь, убью.— Поплугар обращается к Моравцу: — Налей двойную!
Феро бьет его в бок, но удар соскальзывает. Поплугар кулаками вышибает его из «Надежды», довольный возвращается к стойке и выпивает за двоих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
Они дают ей бутылку — допить, переглядываются, растерянно улыбаются, но петь им уже не хочется.
— Сыграйте,— вертится Каталин.— Сыграйте!
Каталин танцует без музыки у догорающего костра
из сухого бурьяна.
В ворота въезжают «жигули». Из них выходит инженер Блага, элегантный, средних лет мужчина; он находит в канцелярии Игора Битмана и вручает ему четыре тысячи крон. Нечистая у него совесть, думает про себя Битман, или дает впервинку, такие обычно перегибают палку.
— Где же ваш папаша? — вежливо спрашивает Битман.
— Погиб в концлагере,— склоняет голову инженер Блага.
— А кого же я должен принять? — спрашивает Битман.
— Меня.
У Игора Битмана перехватывает дыхание.
— А вы знаете, чего хотите?
— Хочу уйти на заслуженный отдых,— добивает Битмана инженер Блага его же фразой.— Душит меня наша кошмарная провинция, в большем городе не достать квартиры, да и наработался я досыта.— Холеный Блага снимает очки, и Битман видит переутомленные годами глаза. Если не считать глаз, Блага выглядит моложе Битмана. Блага вынимает из чемоданчика документы и пальцем указывает Битману название кошмарной провинции.
Битман решается. Берет деньги и впервые в жизни возвращает их.
— Это не для вас. Вы слишком живой.
— В каком смысле?
Битман не отвечает.
— Освободилось место для женщины. Произошла ошибка,— пододвигает он деньги к чемоданчику.
— Я продал все, кроме машины. Мне некуда возвращаться.— Блага захлопывает чемоданчик.— На первых порах выдержу здесь, а вы со временем поможете мне найти что-нибудь получше. Поэтому я дал вам на тысячу больше. Не хочу причинять вам неприятности, вы единственный человек из этой братии, которого знаю. Покой для меня прежде всего! — с упором говорит Блага, настроенный остаться.
Битман просматривает документы.
Ближайшие родственники...
Пенсия: кукиш!
Блага начинает ему нравиться.
— Хорошо,— берет Битман пятисотенные.— Ваши ожидания мы здесь, по всей вероятности, не оправдаем.
— Тут есть гаражи? — спрашивает Блага в надежде, что видел только начало.
— Нет тут ничего! — говорит Битман, ему не по себе.— За месяц подыщу вам место, которое вас устроит.
— За две недели,— вставляет Блага и показывает Битману пачку крупных козырей.
— Ожиданием сыт не будешь, правда же? Чудо за три дня! — шутит Битман: благовские козыри ему явно нравятся.
Блага не смеется.
Ян Требатицкий входит в почтальонову дверь двухдверного канталичовского дома. В руках сжимает открытку от Ежо.
Канталич уписывает говяжью вырезку со сметанной подливкой прямо из пол-литровой банки с буро-желтой наклейкой.
— Приятного аппетита,— желает Требатицкий вместо приветствия.
— Гм-гм-гм,— шамкает почтальон и глазами спрашивает, в чем дело.
— Больше не пишите и не приносите мне этих «ежовинок»,— кладет Требатицкий открытку рядом с жалкими остатками вырезки, за которой увиваются настырные домашние мухи.
Канталич проглатывает последний кусок, запивает пивом из зеленой бутылки.
— Вам уже не грустно?
Требатицкий качает головой.
— Лучше йогурт куплю.
— Йогурт? — прыскает Канталич. Сам-то он еще ни разу в жизни не взял его в рот. Для чего только все эти кашки-бражки? Разве что для увечных.
— Принимаю такие лекарства, к которым нужен йогурт. Или кефир,— объясняет Требатицкий.
— Ага,— кивает Канталич, ибо о кефире слышит впервые.— Понял.
Требатицкий достает десять крон.
— Забудьте обо всем, Канталич.
— Не требуется,— прячет Канталич монету в стол.— Я и знать ни о чем не знаю! А найдете мне какого другого клиента — не обижусь.
— Попытаюсь,— обещает нетвердо Требатицкий и прощается. Идет по деревне, будто вся деревня принадлежит ему. Он ведь мужчина, как и положено быть, он уважает себя, не нужен ему уже выдуманный Ежо, Властё, Дюшо... Теперь у него живая Магда.
На доске висит последнее письмо и колет глаза Каталин Месарошовой, возвращающейся с «балдежа». Из мальчишечьей комнаты виновато выходит Яро и с порога канцелярии просит Битмана вызвать «скорую» для Димко.
Каталин по складам разбирает адрес.
— Каталин! — прочитывает она и пугается, потому что трезвая, понятливая: яблочного вина было граммов пятьдесят.
Она подымается на цыпочки, но потом, сбросив свои единственные стоптанные черные войлочные шлепанцы, идет за ближайшим стулом.
На пятке светит дырка.
Битман с трубкой в руке делает знаки Яро, что он звонит куда надо. Старый Яро, прикрывая дверь, видит, как Каталин подставляет к доске стул.
Он подскакивает и срывает с доски злополучное письмо, на кнопке остается обрывок. Каталин, однако, встает на стул и разглядывает обрывок.
— Отдай мне письмо,— поворачивается она к Яро.
— А читать умеешь? — Яро подносит ей конверт к самым глазам.
— Почем я знаю? — мнется растерянная Месарошова — за Яро слава образованного человека.
— Вот видишь,— попрекает ее Яро обманом.— А хотела мое письмо взять!
Когда Каталин не права и ее ругают, она чувствует твердую почву под ногами.
— Вот дурак! Я просто подразнить тебя хотела!
Яро возвращается в мальчишечью комнату. По дороге мнет в кармане тридцатилетнего вельветового пиджака проклятое письмо. Радости он никому не принес, а не искушенный в переписке Димко сейчас умирает.
Каталин берет обрывок и идет к Гунишовой — пожаловаться на Яро, отнявшего у нее письмо. Гунишовой, потому что она строже всех к Каталин и в доме — самая высокая.
Под доской остается стул, а под ним — стоптанные войлочные шлепанцы.
Битман яростно дозванивается в больницу. Состояние Димко серьезное, и именно поэтому необходима срочность. Если Димко умрет в доме, Битман не сможет похоронить его до среды — он-то знает, что за пьянь бело- хуторский Лацо Шольц, который не сегодня завтра получит деньги за пустую могилу. А ну как похоронить Димко в нее? Но на такой риск Битман идти не решается — чувствует на себе пристальный взгляд старой Канталичовой, которая только и ждет неопровержимого доказательства его своеобразного хозяйничания.
Больница в Лучшей Жизни наконец отвечает.
— Вы там что, спите? Жизнь в опасности! — кричит Битман — пусть весь дом слышит его.
Битману позарез нужно, чтобы Димко был уже в «скорой помощи», в больнице, только не здесь. Чтоб не помирал здесь до самой ночи, ведь управляющему вынь да положь место для инженера Благи — не то придется переносить в мальчишечью комнату кровать Иоганы. Однако Битман хочет невозможного.
— Карета только что ушла в Белый Хутор. Некий Шольц тяжело поранил Божену Югасову, ту самую, что ожила. Поднял ее на вилы в коровнике. Придется часок подождать. Вторая машина попала в аварию.
— А если мы сами его доставим? — Битман вспоминает, что во дворе стоят «жигули».
— Что с ним?
— Сердце. Восемьдесят шесть лет.
— Только на носилках.
Битман кладет трубку. Сквалыга Шольц здорово подкузьмил его. Битман выбегает в надежде остановить «скорую», которая уже гудит по дороге от сахарозавода, но вовремя отступает: за каретой летят милицейские «жигули».
Димко открывает глаза, чувствует, как сестра Лида Модровичова считает у него пульс. Но, погруженный в себя, никого не видит.
— Был я знатным точильщиком бритв, войлочные круги имел, под водой правил... весь Липтов за ползолотого мне бритвы носил... Пером торговал, мешками... А то скотину пас, с головы за выпас платили и харчей на Дюро1 давали... Как что хорошее сделаю или возблагодарить меня хочешь, тут я тебе сразу Дюро, ан я-то Штефан, да ведь ты мертвая, старая моя... Надо быть, не станут по мне горевать, я же малопродуктивный... Под лопухом в углу живет лягушка, такая светло-зеленая в темную крапинку, так не раздавите ее... Видите просо? Тяжелые метелки долу к земле, желтых зернышек полные. Я бы пшенной каши... Дайте письмо...
Подают ему заклеенный конверт.
Димко держит в пальцах свое письмо.
— Буду о нем вспоминать...
Он умирает, гроб ожившей белохуторчанки ему велик.
В «Надежде» Швабек с десяти угощает Такача, пьют за скорую свадьбу и до того понимают друг друга, что говорят намеками. В знак согласия оба качаются.
— Ничего мне не говори! — Швабек знает все.
— Кой-чего скажу,— не унимается Такач.
— Попробуй-ка мне что сказать! — чуть погодя протестует Швабек.
— Только вот одно тебе скажу! — настаивает Такач.
— Да не говори,— яростно мотает головой Швабек.
— Как говорится...— ввинчивает дотошный Такач.
— Заявляю: без разговоров! Чтоб ни-ни! — воюет Швабек.
— Ан я скажу! — бубнит свое Такач и небрежно поднимает стограммовую рюмку. Моравец тут как тут — он придерживает руку Такача и наливает. Такач кивает. Швабек ревниво ко всему приглядывается, слова Такача не дают ему покоя.
А он что на это? — берет он верх и, поднеся палец к губам, останавливает раскураженного Такача, так как ему не терпится добавить: — Что на это он скажет?
— А ты чего не скажешь? — изумляется Такач.
— Скажи прямо, говорит она,— подытоживает разговор Швабек.
Такач задумывается, проворачивает в голове, что он сказал, что слышал и что скажет. Когда Моравец было решает, что Такач заснул, тот вытаращивает глаза, свешивается над столом и тяжелым языком заключает беседу:
—- Или.
С этим соглашается и Швабек, он раз-другой кивает, но по-своему — вбок. Припав виском к стограммовой рюмке, надетой на большой палец, он вдумчиво оценивает, к чему они пришли.
Питейщик Моравец, уже дважды терявший нить разговора, таким заключением несколько обескуражен и потому решает лучше заняться подсчетом выпитого.
Такач внезапно, точно лунатик, поднимается, берет Швабекову палку и намечает ею направление. Направление ведет его прямо домой.
Постучав палкой в закрытую дверь, Такач плетется в огород, где и находит Такачову — она нарывает тряпочки и привязывает ими помидоры к кольям.
— У, хлобыстун! — кричит Такачова.— Да ты хоть повесься, веревку над тобой не обрежу, или ступай топись, не прыгну за тобой!
Такач вынужден сесть на землю.
— Дорогая пани супружница, на кой ляд стал бы я вешаться? — Он протягивает ей в подарок Швабекову палку.
Такачова оглядывает ее, стараясь определить, что это.
— Воротился я к тебе, к родному очагу,— описывает Такач ситуацию.— Копать уже не пойду, а включу-ка я себе телевизор, потому что там выбирают президента,— посвящает он ее в свои наиближайшие планы.
Такачова пытается оторвать еще одну полоску, на Такача — ноль внимания, губы сжаты.
Такач, сложив руки на палке, невинно наблюдает, какое он произвел впечатление.
— Дай ножик.— Такачовой, видно, надоело рвать.
Такач нашаривает в брюках ножик-рыбку и тяжелой
рукой разрезает лоскут там, где указывает ему жена.
В столовой Йожка смотрит женский кубковый гандбол и вертит головой, когда на поле появляются девичьи ляжки. Строгая Гунишова пишет на телевидение длинное письмо, потому как считает, что внукам ее сильно вредит слишком яркое сияние звезды перед вечерней сказкой. Оба то и дело с досадой поглядывают друг на друга, ибо за телевизором и письмом промешкали то недолгое время, когда надо было призвать священника к угасавшему Димко. Их обоих угнетает тупое самоуспокоение, в какое они впали после неудачной попытки спасти Иогану Ендрейчакову.
Вихторичиха дважды входит в столовую, снует взад- вперед — только бы не забыть ей:
— Обещалась я Лоло, обещалась я Лоло...
Ищет Лоло — сказать ему, что обещала. Заметив, как Гунишова перевертывает седьмую страницу, вспоминает, что хотела что-то исправить... или пожаловаться?
У Гунишовой, довольной, что наконец разделалась с вредной звездой, Вихторичиха берет ручку и восьмую страницу, на которую у той уже не хватило неоспоримых доводов.
Вихторичиха садится к столу и мозолистой рукой выводит корявое обращение: «Пан Товарищ Президент!»
Тут она останавливается — не знает, что писать дальше, с минуту смотрит гандбол, а затем вдруг обнаруживает свое же письмо. Она разглядывает его — кто же ей подсунул такое? — потом берет его и спрашивает по всем двум комнатам:
— Кто потерял письмо?
Повстречав Каталин, спрашивает и у нее. У Каталин нет склероза, но видит она хуже.
— Я,— признается Каталин без колебаний.
— Однажды голову потеряешь,— добросердечно упреждает ее морщинистая Вихторичиха и с гордостью смотрит, как любопытная Каталин разбирает свалившееся на нее чудом письмо.
У церкви Иоланкины одноклассники потешаются над Патриком, племянником священника,— шли и вдруг видят: тот моет церковную лестницу. Патрик из Братиславы, играет на виолончели в пионерском оркестре и ходит в балет. А Иоланкины одноклассники ходят по деревне, слушают шлягеры по магнитофону «Тесла», курят и рассказывают друг другу, что видели у Иоланки вчера, что увидят сегодня и каким это будет в свете того, что показала Месарошова. Чудной Патрик привлекает их. Балет и виолончель — просто умора.
— Покажи чего-нибудь балетное,— усмехаются они.
— Когда вымою лестницу.
Моргающий Патрик драит рисовой щеткой затоптанный травертин 1823 года. Веки у Патрика дергаются — у него невроз, и он лечит его трехнедельным пребыванием в сельском приходе. До полудня он пишет диктанты и контрольные работы, чтобы не утратить школьных навыков, потом играет на виолончели и выделывает антраша, чтобы оставаться в форме. Нервы он поддерживает «Б-комплексом форте» — и глубоким дыханием на вечерней прогулке по приходскому саду. Святой отец время от времени задает ему мелкую физическую нагрузку и подходящим образом мотивирует ее. За лестницу Патрик получит литровую жестянку мелочи.
— Что за это получишь? — Иоланкин одноклассник с «Теслой» на плече щелчком отбрасывает окурок. Свободной рукой чешет жирные, до плеч, волосы.
— Литровку мелочи.
Патрик домывает пол, складывает в ведро шпахтель, веник, перчатку оленьей замши и стальную щетку для выщербок. Он отшибает с дороги маленький камешек, ловит тон и начинает напевать чье-то адажио.
— Балет, балет,— скандируют одноклассники, но Патрик не двигается.
— Ты что? Забыл?
— Выключите эту пошлую масскультуру,— просит Патрик, вздергивая над плечом подбородок; одноклассники выключают галдящую Сюзи Кватро.
Патрик в обтягивающих спортивных брюках кружится на асфальте — в собственном музыкальном сопровождении он демонстрирует изысканную хореографию, к сожалению, без партнерши.
— Клёво! — одобряют одноклассники, включают «шу- мафон» и угощают Патрика венгерской сигаретой "Ресзке".
Патрик знает, что к чему.
— Спасибо, я выкурю ее позже, после ужина в самый раз получится.— Он вкладывает сигарету в сгиб позолоченного кошелька и одаривает одноклассников профессионально-одобряющей улыбкой.
— Ты уже видел голую бабу?
— Иногда перед выступлением у нас общая раздевалка.— Патрик поднимает ведро и с удовольствием оглядывает сияющие ступени.
Одноклассники ждут, ответит ли он, ибо связи пока не улавливают.
— Значит, видел.— Патрик направляется в приход.— Балетные девчонки не стесняются.
— А хочешь вечером увидеть самую красивую в округе?
— За сто крон!
Цена Патрика не интересует.
— По рукам.— Он дает одноклассникам сотню.— Только чтоб верняк был... Вероятно, мы будем шпионить за ней? Или она знает об этом?
Одноклассники качают головами.
— Потрясно. Прирожденное интимное движение. Даст мне возможность проникнуть в тайну женской пластики. Когда и где встреча?
— Под такачовской липой, когда придет Йожко.
— Кто это? И во сколько?
— Один наш... Наверно, через час.
— Значит, соучастник. Отлично. Бывайте! — Патрик входит в приход.
Яна Швабекова идет к Феро за своими пластинками, не зная, что Феро распродал их. Волшебное ушко под волосами залеплено пластырем, чтобы Феро не злоупотребил своим опытом. После безуспешной попытки овладеть Яной, разочарованный Феро выгоняет ее, но бежит за ней следом по улице и клянчит пятьдесят крон, так как из-за нее сегодня вынужден будет здорово клюкнуть.
Встрепанная и возмущенная Яна закатывает ему оплеуху и летит домой. Разъяренный Феро собирается с силами для заключительного спринта, но Яна внезапно исчезает в Маянековом доме, где теперь обретается «брит- ворезатель» Поплугар Шани. Феро не чувствует себя способным так рисковать и, перейдя уже на ходьбу, двигает к «Надежде»; первого встречает там Поплугара. Феро в шоке.
— Ну хоть заплати за меня! — говорит он ему.
— Такач, ты отдал пластинки?
Феро неубедительно кивает.
— Если врешь, убью.— Поплугар обращается к Моравцу: — Налей двойную!
Феро бьет его в бок, но удар соскальзывает. Поплугар кулаками вышибает его из «Надежды», довольный возвращается к стойке и выпивает за двоих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13