Иоланка не отрывает глаз от зеленых стрелок настольного будильника: маленькая стрелка упирается в двенадцать, а большая светится на пятьдесят девятой минуте, последней минуте Иоланкиного детства и девичества.
— Еще минуту, Петер,— дрожит всем телом Иоланка,— а потом можем все,— шепчет она, сдерживая себя.
— Иоланка,— дергает нетерпеливый Петер ее ночную рубашку.
— Не целуй больше,— шепчет Иоланка.— Возьму в рот подушку, чтоб не закричать, потому что первый раз больно. Папка бы убил тебя.
Гарнади шепотом бурчит.
— Полночь,— выдыхает Иоланка, спускает молнию и берет в рот уголок подушки. Тело пронизывает живым электричеством, которым ее заряжают прекрасные, нежные руки Петера. Иоланка куда-то летит, голова кружится, и вся она сладкая, возбужденная, и на свете нет ничего, кроме ее волшебного тела, упоенного ласковыми прикосновениями, посреди которых пляшет огненное сердце; резкий толчок оглушает Иоланку, не дает ей вздохнуть, но вдруг по ней пробегает дрожь, и ей хорошо, и боль была такая сладостная, розовая.
За стеной просыпается Йожко Битман. Что-то настораживает его. Вроде бы у Иоланки включен телевизор, потому что она тихо смеется. Йожко на цыпочках подкрадывается к ее двери, прислушивается и узнает самоуверенный голос Гарнади. Потихонечку будит отца и пытается растолковать свой план действия, но заспанный Игор Битман надеется, что время еще не упущено: самое- самое еще не свершилось. С ходу он вламывается к Иолан- ке, но по пути задевает за портьеру, и потому Гарнади удается дать деру через окно. Вместо него Битман находит лишь прогрызенные техасы и попорченную Иоланку. Битман избивает ее и принимает тазепам, не вместившийся в мясо.
Маленький Битман, ворочаясь в постели, размышляет об отцовых промашках. В Иоланкиной комнате давно надо бы сделать решетки, раз она такая. За духовой пистолет с сифонными баллончиками отец его здорово вздул.
— Оружие сбивает тебя с толку, тебе кажется, что ты сильней, чем на самом деле. Твое оружие — хитрость! — лупцевал его отец.
— Мое оружие — хитрость,— повторял Йожко, чтоб отпустили его душу на покаяние.
— Ступай смотри фильм,— подтолкнул Битман сына к цветному телевизору за одиннадцать тысяч, где как раз шел фильм о партизанах.— Чтоб тебе все всегда было до лампочки.
И они сидели вместе и смотрели, как вешают партизан.
Йожко оружие не продал, спрятал на чердаке, а отцу показал другие деньги. Прости его отец и позволь сбегать за пистолетом, они смогли бы поймать Гарнади и избить. Если стрелять с близкого расстояния, пулька наставит большой фиолетовый синяк. Йожко испробовал это на Пишти Моравце. А пистолет шестизарядный.
Хитрый Йожко Битман ворочается в постели, жара не дает ему уснуть. В конце концов он встает, напивается воды и идет на чердак. Из старого холодильника достает тайком подстреленную три дня назад ласточку, вынимает алюминиевые полочки и при свете из холодильника вскрывает ласточку. Вырезает из нее пульку и радуется, что она целехонька — попала в мякоть. Пули позарез нужны Йожко, он ведь по дорогой цене покупает их у Феро Такача. Извлеченной пулькой он тут же заряжает пистолет снова. Пистолет аккурат ему по руке, жаль, что отец так поторопился.
Ночь душная. Мальчишечья комната засыпает.
— Три дома своими руками построил, знаю, как надо работать,— хорохорится Томаш Вайсабел, лесоруб с гор.
— Всю рубаху омочил мне слезами, но оставил меня здесь. Не гожусь я ему для новой квартиры, а через наш дом автостраду проложили,— не забывает о сыне животновод Тибор Бергер.
— Для чего дочерей я растил? — вопрошает по обыкновению Ян Требатицкий, точильщик с машиностроительного завода.
— День во грехах, ночь во слезах.— Последним входит в мальчишечью комнату Йожка, чтобы завершить греховный день.
— Убить тебя мало,— сипит Яро голосом Лоло — все даже вздрагивают.
— Весь день тебя не было,— говорит во тьму Йожка и ударяет по кровати Лоло, но кровать пуста.
— Лоло ушел, не вернулся с Иоганиных похорон,— говорит Вайсабел.— Эх, ищи его теперь свищи,— машет он во тьму рукой.
— А новенький что? Чего рассказывал?
— Инженер Блага, представился, лег и дрыхнет. Молоденький еще, шестьдесят второй пошел.
Ночь душная. Яро выходит в уборную, хромать не хромает, но лодыжку сводит. Он присаживается у собачьей конуры, смотрит на старого Гарино. Гарино вылезает из конуры, садится напротив Яро и подает ему лапу.
— Ну здравствуй,— трясет Яро собачью лапу.— Что скажешь, тявка с сивой лапкой?
Гарино начинает скулить.
Яро нащупывает ошейник, расстегивает ржавый карабин, и толстая цепь падает на землю. Гарино носится по двору, валяется на траве, чешет свою паршивую спину о Благов «жигуленок», смущается и выскакивает в приоткрытую калитку.
На обочине дороги он останавливается, глядит направо-налево, а потом уверенно переходит на другую сторону. В тени под такачовской липой он скрывается из глаз Яро. Держит путь к своей старой любви — к колли Моравцов.
При виде неоновой лампы Яро вспоминает Цабадаихин сетования по поводу невыспавшихся деревьев. Он собирает по двору камни и старается разбить лампу. Лампа высоко — попав в нее наконец, Яро разбивает только плексигласовый колпак. Он прячет черепок в карман и задумывается о рогатке, которую утром попробует заказать у Йожко Битмана, чтобы пугать скворцов, обирающих Цабадаихины черешни.
Жаркая ночь вытягивает Канталича из дому и гонит к калитке. У канталичовского дома две калитки, и поделен он надвое. В одной половине живет Канталичиха с дочкой, в другой — трижды разведенный отец. Женился он на Канталичовой из-за поля, но потом — пока молод был — спал в скирде, лишь бы не под ее периной. Об имуществе уже и помину не было, а жена — все при нем. Когда их поле кооперировали, Канталичи развелись, ему досталось полдома. Он отгородился, купил кафельную печь, дверь в комнату заколотил, но привычка — вторая природа: он и дальше отдавал ей полжалованья, а она ему готовила. Куда им друг без друга деваться? Однажды подгулявший Канталич ошибся калиткой, и родилась у них дочка Ева. Поженились они во второй раз — ведь негоже ребенку расти без отца. Однако Канталич по-прежнему гнушался женой; знай утаскивался в свою комнатенку, дверь затворял — прятался от кикиморы. А подросла дочь — развелись по второму разу. Канталич заколотил дверь, и дело с концом. Но как Канталичова стала заведовать богадельней и полными пригоршнями деньги домой таскать, они помирились и опять поженились, хотя все и смеялись над
ними. Да черт ли в них, в пересудах: у Канталича в глазах стояли кроны, у заведующей — мужичок.
И, может, жили бы они так поживали, не настучи на Канталичову Игор Битман — для Канталича это означало моментальный развод, на сей раз из соображений принципиально нравственных. Он снова заколотил дверь, отомкнул свои входы-выходы и купил свой уголь.
А Канталичова, заделавшись заведующей, возгордилась и больше ему не готовила.
— Растоптал ты мою женскую гордость! — выкрикивала она, войдя в раж, на суде, а потом уж все только жаловалась журналу «Словачка», прямо в рубрику «Костер»: «Ваши печали и радости».
При лунном свете Канталич окидывает взглядом обшарпанный дом и подсчитывает свое жалованье, пенсию по инвалидности и пенсию по старости своей первой, второй и третьей жены. Выходит не густо, чтоб идти к ней в сожители, а в четвертый раз их не поженят.
Только если Ева выйдет за богатого, решает постаревший Канталич и, растрогавшись, входит в свою калитку. Вот уже год, как красота не волнует его, теперь куда больше он ценит горячий обед.
В девичьей хнычет во сне впавшая в детство Месарошова.
— Каталин-Каталин, мое имя Каталин, Каталин-Каталин, мое имя Каталин...
— Не вой, нечистая сила,— окрикивает ее строгая Те- резия Гунишова: она готовится к воскресенью, к дню посещений. Свое она уже отоспала, и вот пялится во тьму и осуждает злобный мир, который завтра изменится: приедут дети, и она их христом богом попросит, чтобы взяли ее к себе, так как здесь по ночам воют безумные лунатички и даже сами о том не ведают.
Гунишова старается не глядеть против окна, потому что Каталин иной раз садится и разговаривает сидючи, что, по мнению Гунишовой, ни к чему хорошему не приведет. Неспроста спят лежа.
Безумную Каталин искушает дьявол, перед сном она ведь не только не перекрестится, а и помолиться не подумает! Непомолившемуся во сне лихо приходится — не раз и не два святой отец говаривал. Терезия Гунишова полна решимости сразу же утром выучить Каталин нескольким нужным молитвам. Сразу же, спозаранку, чтобы поспеть выучить ее до своего отъезда. Гунишова еще ми- нуту-другую осуждает злобный мир, в котором подлости
нет конца, а затем улыбается, потому как злобный мир утром изменится.
ВОСКРЕСЕНЬЕ
За окном редеет тьма. Петухи заливаются песнями, и на их пение пробуждается ото сна вдова Цабадаёва. Она собирает в курятнике яйца, пересчитывает кур и из теплых еще яичек жарит сестре яичницу. На другой плите кипятит чай, все ставит на стол и будит Катерину. Сестры не разговаривают. Пока Катерина завтракает, Цабадаёва нарывает под игелитом пузатеньких редисок, тщательно ополаскивает их и связывает тугой пучок.
— Вот тебе для детей,— кладет она редиску перед Катериной.
Катерина затыкает рот чашкой, чтобы в ответ только захмыкать. А допив, прячет пучок в тряпичную сумку. Цабадаёва приносит из горницы вишни в шоколаде.
— Нечего дать тебе в дорогу, возьми, ты их любишь.
— Тогда не надо редиски,— вытряхивает Катерина пучок на стол.
— Редиска для Палько, для внука твоего,— хмурится Цабадаёва.
— А-а, для Палько! — соображает Катерина.— Тогда отвезу, обрадуется.
— Другого ничего нет, черешня как раз кончилась,— говорит Цабадаёва.
Катерина одергивает на себе черный свитер, берет в руки сумку и стоит.
— Так ничего о семье и не рассказала,— заступает дорогу Цабадаёва.— Здоровы ли?
— Все, никто не лежит. Ну, сестра, я пошла,—трогает с места Катерина.
— А Палько? — хватается Цабадаёва за самого для нее дорогого.— Как учится?
— Хорошо, вот-вот аттестат получит,— говорит Катерина.— Пусти меня! Опоздаю.
— Не след бы тебе уезжать...— делает попытку Цабадаёва.
— Сама же на пять сорок велела! — протискивается Катерина к двери. Когда они оказываются друг возле друга, Цабадаёва внезапно обнимает ее и крепко целует в обвислую щеку.
— Прощай, сестра моя! — плачет она.— Прощай, Катерина, не увидимся боле, жили мы, как умели, и вот даже не повспоминали-и-и-и!
— Исповедуйся в грехах,— победно обрывает ее Катерина и выходит из дому, больше они никогда не увидятся.— Прощай! — кричит Катерина уже со двора, идет на автобусную остановку и садится. Часом позже умирает в поезде как неизвестная пассажирка.
Цабадаёва, вдовствующая после смерти Цабадая, плачет, лежа на мужниной постели. Оплакивает мужа, сестру, себя, несправедливость... Все, о чем вспоминает, ей становится жалко.
Рудо Ваврек справляет нужду у забора. Встал по будильнику, забыл с вечера, что будет воскресенье. Застегивая комбинезон, замечает, что возле, у огуречной гряды, копошится крот. Ваврек хватает косу с забора и на цыпочках семенит к сырой кротовой кочке. Он встает, широко раздвинув ноги, нацеливается косовищем в макушку кочки — и как только крот шелохнулся — со всей силой размахивается, чтобы жахнуть по нему. Коса врезается Рудо в шею, и он от боли падает. А упав, кричит. Свежая глина пропитывается кровью.
На крик выбегает заспанная Маришка, зажимает ему шею пижамной курточкой и вопит о помощи, так как не выносит крови.
Евке Милоховой при виде окровавленного Рудо сразу приходит на ум, что это работа свирепого Поцема, и она, не теряя присутствия духа, вызывает «скорую» из Лучшей Жизни.
— Захватите что-нибудь против бешенства тоже! — кричит она в трубку.
Бодрствующая Терезия Гунишова, увидев, что происходит, поднимает на ноги инженера Благу; все еще объятый сновидениями, он не может взять в толк, почему его «жигули» не заводятся. Лишь когда прибывает «скорая», вспоминает, что отключил контакты, и радуется, что сберег обивку на креслах.
Когда Рудо отвозят, Маришка осознает, что любит его. Она стоит и машет вслед «скорой», пока возмущенная Гунишова не загоняет ее в дом, чтобы пенсионеры, высыпавшие на дорогу, не таращились на Маришкины буйные груди.
Одевшись, Маришка в саду с полчаса поливает из шланга кровавое место действия. Потом берет тупую косу и идет накосить травы зайцам. На работу в богадельную кухню не торопится — у нее на то веская причина.
За отъезжающей «скорой» следит сторожкий Гарино.
Когда дорога уже безопасна, он проходит во двор богадельни и ложится у конуры. От битмановских дверей прибегает битмановский щенок. Он так и не дождался утреннего угощения — у Битманов ссорятся, до щенка ли? Щенок, тут же кинувшись к Гарино, отрабатывает на нем свадебные движения; Гарино пахнет сукой.
— Ну-ка обработай его! — смеется во все горло Томаш Вайсабел. Раздосадованный Гарино отступает перед натиском молодого любовника к самым битмановским дверям. Йожко Битман чистит зубы во дворе: несчастный отец не верит Иоланке, что Гарнади осторожничал, и, поумнев только теперь, держит ее в ванной; для чего — Йожо точно не знает. Но сестра скажет ему, уж она-то не даст себя в обиду.
Гарино, решив, что Йожко ест пасту, вертит хвостом. Йожко сплевывает ядовито-зеленую фторовую пену прямо собаке на нос, и к Гарино возвращается утраченная молодость. Ментол щиплет его, как уже давно ничего не щипало. Гарино облизывается и отплевывается в свое удовольствие. Катается на спине, загребая передними лапами, прыгает, носится. Йожко Битман подыхает со смеху. Когда Гарино успокаивается, Йожко дочищает зубы. Гарино сидит поодаль и жалеет маленького Битмана — какой же пакостью приходится ему питаться!
Игор Битман выходит из дому и, кипя злобой, идет в богадельню. За ним двигает важный Гарино, заинтересовавшись ворсистыми брюками управляющего.
— Что случилось? — спрашивает Битман группку возбужденных стариков у входа.
Старичье язвительно обсуждает Вавриков способ охоты на крота.
Пока они растолковывают это Битману, Гарино трется о шерстяные брюки, стараясь стрясти с себя тех блох, что поглупее. Битман за разговором сажает Гарино на тяжелую цепь, а потом идет звать Маришку на работу.
Старый Яро, перемогая боль и не прихрамывая, идет к Цабадаёвой — попросить уксусу для лодыжки.
— Хочу одна побыть,— говорит Цабадаёва в знак приветствия.
— Только два слова, третье между ними, а четвертое рядышком,— испытывает Яро нищенский трюк Лоло.
— Приходи позже, Яро! Тяжко мне.
— За помощью пришел,— говорит Яро начистоту.
— Тогда входи! — Вдова впускает его в дом, обихаживает лодыжку и рассказывает о горьком визите.
— Бабские толки,— развенчивает Яро Катеринин сонник.
— Но и мне этой ночью сон привиделся! — признается Цабадаиха.— Мамка моя мне снилась. И прежде снилась, но никогда ничего мне не говорила. Ни слова ни разу не сказала! А тут, нынче ночью... В волосах у нее полно отрубей, а я ей и говорю — вымойте волосы, а она — волосы, мол, нужно маслить, маслом смазывать, а потом помню только слово «поди».
— Пустое все! — машет рукой Яро.
— Как — пустое? Она звала меня! — объясняет Цабадаиха.
— Катерина тебя расстроила, но все это ерунда против того, что случилось со мной. Садовник Димко умер. Свалило его мое письмо. Даже конверта не открыл... Забыл я, что у него слабое сердце. Убил я его, пани Цабадаёва.
— Старый Димко? — заливается слезами вдова.— Дай бог, чтобы земля наша на нем легким пухом лежала, сколько ж он ее перемотыжил, бедняга. Кому ж теперь мне рассаду продать? Так это по нему звонили — бесперечь звонят, каждый день кого-нибудь бог прибирает, куда столько гробов поместится? Народ с лучших гибнет, полову сам черт не возьмет. Лучше вас всех он был, на вас работал. А вы его ни в грош не ставили, пусть, мол, старый дурак надрывается! Ту лошадь бьют, которая тянет, чтоб еще больше тянула.
— Убил я его,— твердит свое Яро.
— Тот, что сверху, завсегда низшего долу гнет. Ты ставил себя выше его — порадую, мол, беднягу. Что я тебе говорила?
— Ты права была, чужой не утешит.
— Близится конец света, потому как мужчин от баб не отличишь, кому не лень, в чужие семьи суются, будто они ихние.
— Скажи мне, считаешь ли ты меня убийцей? — решается спросить Яро.
— У тебя был добрый умысел, Яро, хотя только его редко хватает. А убийца тот, у кого злой умысел,— грустно улыбается понятливая вдова.
— У него была легкая смерть, ей-богу, радовался письму.— У Яро легчает на душе, и он смелеет: — Пани Цабадаёва, иди за меня замуж!
Цабадаёва вздрагивает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13