.. Болтала. Только болтала...
Когда он оборвал аккорд, Алин подняла на него глаза, отрешенные, пустые, разве только чуть-чуть удивленные.
Больше он не прикасался к Бетховену. И вот опять эти ноты.
Но почему, почему их выбрала Галина Степановна? На других, правда, тоже есть пометки. Но эти давние, пожелтевшие. Скорей всего он именно на них обратил внимание, потому что связаны они с его прошлым. А вот «Ноктюрн»... Играл бы он тогда «Ноктюрн», тоже удивлялся бы совпадению...
Будь на месте Галины какия-нибудь другая женщина, он, быть может, и не стал бы рассматривать ноты. Но все, что касается Галины, важно. И важно только потому, что напомнила она другую, которую он так мало знал и с которой ему уже никогда не встретиться.
Он сел в кресло и, прикрыв глаза, впервые за много лет позволил себе вспомнить ту незабываемую встречу у Дома Инвалидов. И слова Веры: «Мы еще встретимся в иное время, при иных обстоятельствах...»
Тогда они оба знали, что подразумевала под этим Вера. Но сейчас, в тиши ночи, после того, как он увидел Галину Степановну, совсем невероятные мысли приходили в голову. Вера каким-то чудом избежала казни, ей помогли бежать... И вот она на родине...
Кошелев тяжело вздохнул: все это было бы допустимо в кинофильме. Только в кинофильме...
Да, Галина Степановна — не Вера. Только сходство, какое-то внутреннее сходство и выражение глаз.
Она и не заметит его, чужого ей человека, и не вспомнит о нем. И не подозревает, что ею заняты все мысли этого чужого человека... В книжном шкафу — справочники. Большей частью по хирургии. Тома Шолохова, Пушкина, Хемингуэя, Леонова, Александра Грина, раз-
розненные книги знакомых, и не знакомых Кошелеву авторов.
Ее уединенный мир — ноты... книги. Вечера в этом кресле... Потому она и кажется странной общительному и шумливому Вавилову. И Зике, с ее сватовством. «Женихи» — и эта комната, эти ноты с пометками...
Медсестра... А почему не врач? Ведь здесь, в России, она при желании могла бы стать врачом. И почему она теперь не смогла бы окончить консерваторию?
Опытному взгляду пианиста пометки на нотах сказали многое. Игра Галины — не обычная игра на фортепиано женщины, получившей, попутно с медицинским, музыкальное образование. У нее, несомненно, свое, только ей присущее восприятие музыки. Свое понимание Бетховена...
Как много может сказать комната, в которой живет человек!.. Даже эти гвоздики в простом высоком бокале и рядом дорогая, по-видимому, специально сделанная рамка, в которую заключен старый любительский снимок. Он — в летном комбинезоне, она — в белом халатике, в белой косынке...
Снимок военных лет. Но эта влюбленная пара, видимо, счастлива. Девушка, улыбаясь, смотрит на летчика. У нее темные, продолговатые глаза, высокий лоб и чуть приподнятые к вискам брови...
Галина Степановна со своим муж,ем. Просто знакомый не мог бы с таким гордым видом собственника и вместе с тем так бережно обнять ее за плечи.
Не в этом ли снимке разгадка всей жизни Галины Степановны? Какое-то внутреннее чутье подсказывало Кошелеву, что это именно так.
Если б фотография была не единственная, то здесь стояла бы другая, более поздняя. Эта бы осталась в семейном альбоме. Последний снимок.
Вероятно, другого снимка не было и быть не могло... И больше ни одной фотографии. Лишь этого юноши...
Да, да, конечно, для него и «Смерть героя», и остальное. Не «для себя», а для него. Память о нем. В какой мир воспоминаний переносится Галина... «И не уговоришь ее сыграть...» Не уговоришь, потому что, оставив музыку только для своих сокровенных чувств, она не может в них посвящать окружающих.
Наверное, жизнь ее до войны была похожа на жизнь Пети, торопившегося утром в свой Дворец... И она когда-то торопилась на уроки музыки. Тогда в ее жизни были «Неаполитанская песенка», и «Времена года», и «Вальс цветов», и первые сонаты... Потом война — белый халатик и косынка медицинской сестры.
Были кровь и смерть. И потери дорогих сердцу людей... Было то, что испытал он сам, только, вероятно, у нее гораздо тяжелей и страшней... И от прошлого — фотография и Бетховен на крышке пианино.
Своя, особая жизнь у Галины Степановны, но схожая с судьбой Марии Ивановны. Обеих опалила война.
А внешне и не скажешь, что много тяжелого пережили эти женщины... Но разве он и раньше не знал, что нелегко далась русским победа? Знал, конечно, однако не представлял себе этого так отчетливо и непосредственно, как теперь.
Ему казалось, что он уже хорошо знаком с женщиной, с которой не сказал и двух слов и которую видел несколько минут. Но это сходство с Верой, эти ноты и все, что он увидел в комнате, пробудили к ней такой интерес, что он думает и думает о ней и сейчас, когда нагрянуло столько событий, столько важного он узнал о своих родных.
Все больше, все глубже сплетается вокруг него и в нем самом прошлое с настоящим...
И он благодарен был гранд-мама за ее похвалы русским женщинам. Старуха была права. По-своему права, когда не прощала Алин ее... всеядность, когда возмущалась легкостью, с которой та воспринимает жизнь, когда мечтала о невестке для своего любимого внука, схожей по самоотверженности с теми женщинами, которые встречались на ее жизненном пути. И пусть не согласна она была со своей дочерью, но не оценить ее мужества и глубины чувства не могла...
Вот Лара Кошелева, его мать, играла не «для себя». «Все словно перестали дышать...» Она, несмотря на тяжелую драму, была счастлива. Умела быть счастливой, умела надеяться и верить...
Надеяться... Не потому ли отец и мать назвали свою девочку Надеждой? Не потому ли, что жили надеждой? Не может быть, чтоб это было не так... Не могли они случайно дать дочери имя Надежда. Надежда на будущее и, кто знает, может быть, надежда на встречу с ним, Сережей... Ему ли не знать после той непроглядной ночи, что такое надежда!..
И он когда-то играл, но играл большей частью для тех, кого это развлекало и отвлекало, и не была его игра откровением и надеждой, как для озябших, голодных людей в черных бушлатах возле черного паруса — рояля... Будут и освещенныю залы, и музыка, и радость!.. И Лара Кошелева свои чувства отдавала вместе с музыкой, как отдавала в будни свои знания. Пусть скромные, но совершенно необходимые простым людям—друзьям и товарищам ее мужа...
Если б все это не касалось его матери, если б не касалось так близко его самого, то, вероятно, не просто было бы представить себе прошлое, к которому он раньше не был причастен.
Но он считал, что судит беспристрастно... Ларе Коше-левой предстоял выбор, и она не изменила самому важному, не выбрала более легкого пути. Так же, как и Вера, и те две другие женщины, которых он встретил сегодня... До сих пор он прощал и оправдывал перед самим собой свою мать. А ой'а не нуждалась ни в прощении, ни в оправдании...
Если б не было за плечами печальной разлуки, если б не узнавал он своих родителей человеком, уже много пережившим, а жил бы с детских лет в семье, то, привыкнув к отцу и матери, не так остро воспринимал бы их поступки.
Но случилось иначе, и неожиданно для себя Сергей открывал новый мир чувств, и, выброшенный из жизни, униженный, затаив дыхание, входил в этот мир подлинной духовной красоты. Входил, потрясенный им, все еще не зная ни его границ, ни меры...
Познавая правду, он все больше проникался благоговением перед теми, кто дал ему жизнь и кто возвращал его к жизни...
Бледнело небо. Розовела серая крыша. Буйным пламенем вспыхнули верхние стекла соседнего дома, а Сергей Кошелев все еще сидел в кресле, подперев руками голову. Который раз за эти дни он встречает рассвет!.. И невозможно лечь, чтобы уснуть и хоть на время расстаться со своими думами. Когда-то давно-давно отнято было у него что-то очень важное, очень нужное, и не будь это отнято, совсем иначе сложилась бы жизнь. Иным был бы он. И не было бы на его пути той страшной ямы, в которую он свалился и о которой вспоминал с отвращением и страхом...
Но даже не будь этого падения, незримая и невосполнимая пропасть лежит между увиденным здесь, но не обретенным миром, и тем, в который ему через несколько дней придется возвратиться.
А как жить прежней жизнью? Проводить целые дни в обществе месье Дюбуа и Леруа? Натаскивать В игре на фортепиано их бездарных отпрысков и присутствовать на «восхитительных музыкальных вечерах»?..
Он стремился сюда и, о боже! — как примитивно, как поверхностно представлял себе встречу с родными местами. Разве подозревал он, как много чувств и мыслей пробудит эта встреча? Ему казалось, что все заглохло в его душе, все затоптано. Да, видно, не дано человеку окончательно растоптать самого себя, потому-то он еще в состоянии многое понять, испытать восторг и страдание. Но это ничего уже не изменит. Жизнь ушла. И ушла безвозвратно. Впереди лишь то, от чего он бежал и к чему вернется. Иного выхода не существует.
Жизнь кончена, и новую ему, с искалеченной душой и руками, не начать. Если б даже... какое-нибудь чудо... Сил уже не осталось...
ГЛАВА 8
Кошелев успел привести себя в порядок, когда раздался короткий звонок. На площадке стояла Галина Степановна с тяжелой хозяйственной сумкой.
— Вы уже встали? — улыбаясь спросила она. Улыбка эта была по-девичьи мягкая. А как улыбалась Вера?.. Чуть-чуть лукаво. Блестели глаза...— Отдохнули?
— Да-да. Спасибо. Отлично выспался,— спохватился Кошелев, смущенный тем, что неожиданно увидел ту, которую, как ему казалось, уже хорошо знал, оставаясь в то же время едва ей знакомым.— И, ради бога, простите за бесцеремонность...
— Какие пустяки!.. Юра не хотел вас будить и со всей своей компанией, даже не позавтракав, помчался на пляж. Зика чуть не опоздала на работу.— Говоря это, Галина Степановна вынимала из сумки покупки. Она наклонила голову, и легкий завиток упал на белую, чуть тронутую загаром шею. Мгновенная острая боль от того, что он знал, но чего не хотел знать, не хотел помнить, вдруг сжала ему сердце. Он помнил только о живой Вере. Только о такой, какой видел ее на набережной Сены.
— Зика опаздывала, и я самолично отвела ребятишек в детский сад,— продолжала Галина Степановна.
— Каких ребятишек? — Кошелев перевел дыхание и, овладев собой, спросил: — Разве у Вавиловых есть дети?.. А мы ночью так шумели...
— Котьку и Ниночку никаким шумом не разбудить. Хоть из пушки стреляй. Они привыкли,— опять улыбнувшись, пояснила Галина Степановна.— Сейчас будем завтракать.
— Нет, нет, ради бога, не беспокойтесь! Да и на работу вам тоже, наверное, надо.
— Мне никуда не надо. Больница закрыта на ремонт. В июле — августе у нас всегда ремонт. А от Юры я получила приказ: напоить вас чаем, к трем часам доставить в матросский клуб, и...— Галина Степановна отвернула кран, чтобы набрать в чайник воды. Но воды не было.
— Но я только что умывался! — удивленно произнес Кошелев.
— А вот закрыли.
— Зачем?
— Починяют или улицы поливают! Построили новый водопровод, а воды все еще не хватает.
— Принести? — неуверенно предложил Кошелев. Он не знал, удобно ли выйти утром из квартиры одинокой женщины.
— Дд, пожалуйста, в этот чайник...
Где набрать воды, Кошелев побоялся спросить, чтоб Галина Степановна не отобрала чайник и сама не отправилась к крану.
Спустившись по лестнице и выйдя во двор, Кошелев в изумлении остановился. На широком пространстве между домами — яркий, свежий газон, большая цветочная клумба, по краям усаженная белыми и оранжевыми лилиями. Причудливые карликовые деревца. Неподалеку от цветника — красные качели, синяя горка, желтые лошадки-качалки. Под легким навесом — стол, скамьи. Все сделано любовно, удобно, выкрашено в веселые яркие тона.
«Наш рабочий район»,— вспомнились слова Вавилова. Прочти их Кошелев в газете, они не задержались бы в памяти. И вчерашний сто тридцать третий — тоже. Это надо было самому увидеть. Даже не увидеть, почувствовать царящее здесь какое-то особое настроение, особое отношение — нежданные гости в квартире Вавилова, не-
ловкое положение — как всех разместить, а обошлось естественно, легко... Невозможно даже представить нечто подобное в его с Алин квартире. Во всех мелочах, даже в чайнике, врученном Галиной Степановной, какая-то особая прелесть простоты, невозможная в той его, прежней, жизни.
Юрий, Зика, «дядя» Паша, Галина Степановна этого даже не замечают. Это для них естественно!.. Естественно бодрое, хорошее расположение духа. И даже у полного забот Юрия какая-то беззаботность в настроении... Может, это потому, что никто из них не боится остаться без работы, без куска хлеба, а может... Да, это, пожалуй, главное — что унизить здесь человека никому не дано!..
— Пропустить, будь ласка,— услышал он позади себя певучий женский голос и торопливо отошел от двери, возле которой все еще стоял.
Мимо него с пустым ведром прошла старушка в белом, по-крестьянски повязанном платке и в фартуке.
Кошелев пошел за ней. Женщина неторопливо свернула за угол дома. Из подвального этажа торчал вентиль и кусочек трубы. На асфальте чернела лужица.
Обогнав старушку, к крану подскочил молодой человек в прозрачной голубой рубашке и собрался набрать воды в легкий пластмассовый бидон.
— Прямо горить! Пожар! — все тем же певучим голосом произнесла старуха; невозмутимо отодвинула бидон и поставила под кран свое ведро.— Радый, що стару бабу обскакав. Хиба цьому тебе батьки вчылы?
— Як треба, так вчылы! — огрызнулся обладатель бидона.
Наполнив ведро, женщина подставила бидон и деловито поправила съехавший набок платок.
Кошелев, тоже набрав воды, двинулся обратно. Впереди, не переставая говорить, рядом с парнем шла старуха. А тот нес свой бидон и ее ведро.
— Хоч совисть не всю розгубыв. А то начеплять моднючи черевики и думають, що вже розумниши за всих.— Старуха не спеша поднималась вслед за парнем по лестнице.
— Вам на пятый? — крикнул тот уже сверху.
— На третий... Ну, спасыби, сынку. А то важко мени вже тягатысь...- сказала она, когда парень, оставив наверху ведро, промчался мимо.
— Не стоит благодарности, бабуся! — крикнул он, и дверь внизу с шумом захлопнулась.
Галина Степановна уже приготовила завтрак и, поставив чайник на газ, пригласила к столу Кошелева. Держалась она спокойно, непринужденно, и он постепенно проникался этой непринужденностью и почувствовал себя совсем свободно, когда разговор коснулся музыки.
Галина Степановна слушала его внимательно, чуть-чуть склонив голову набок. По временам она вставляла замечания или высказывала собственные суждения все с той же застенчивой улыбкой, словно боялась навязать свое мнение.
Незаметно подошло время предстоящей встречи с Вавиловым в матросском клубе.
— Я отпускаю вас с одним условием,— сказала она,— с условием, что вы непременно придете ко мне в гости и непременно сыграете свою любимую вещь. Обещаете?— Она подняла на, Кошелева глаза. Глаза Веры Оболенской, темные, с длинными, густыми ресницами.И лицо такое же одухотворенное, как у Веры, согретое каким-то внутренним светом. Такого выражения не бывает у эгоистичных, пустых женщин...
Если б он мог сыграть для нее концерт Листа, который когда-то приготовил, сыграть для нее и... в память Веры. Если б только это было возможно! Но признаться в своей беде немыслимо! Признаться, увидеть в ее глазах жалость...
— Деревянные пальцы... Давно не подходил к роялю... Вот и игра будет деревянная,— пробормотал Кошелев.
— Это не так. И вы знаете, что это не так! Я согласна, техника... Но ведь техника — не все...
Он промолчал. Да, конечно, только техника — это не музыка. Но как же без нее? Что без техники выразишь?.. Она не все, но средство, без которого не обойтись в концерте Листа...
— Я буду ждать...
— Хорошо. Обещаю прийти. И сыграть обещаю,— сказал Кошелев, Зачем он это говорит?.. Зачем возвращается к тому, к чему нет возврата? Музыка, такой, какой она была, давно умерла. Остались лишь воспоминания: «Я это играл...» — и не нужно бы воскрешать прошлое, к которому уже не вернуться. Но ее глаза смотрели в его глаза, и он не мог произнести «нет», пока видел это тонкое, чуткое лицо...
— Но вы тоже играете...
— И мне это так редко удается,— вздохнув, сказала Галина Степановна.
— Значит, не будем требовательны...— Кошелев все еще не мог отвести от нее глаз.
— Я переоденусь... поедем... — с несвойственной ей торопливостью сказала Галина Степановна. Щеки ее порозовели. Она беспомощно оглянулась и отступила...
Зачем?.. Не нужно мне это, подумал он. Но «зачем» не коснулось его сердца, которое стало биться тревожно и гулко.
— Я переоденусь...
Ее уход походил на бегство...
Вскоре Галина Степановна вышла в легком костюме цвета светло-серого перламутра. Теперь она совсем не походила на ту девочку с медицинской сумкой, что доверчиво улыбалась с пожелтевшего портрета, стоявшего на письменном столе. Не походила и на ту, что несколько минут назад в смятении от него бежала. Лицо ее снова приветливое, спокойное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Когда он оборвал аккорд, Алин подняла на него глаза, отрешенные, пустые, разве только чуть-чуть удивленные.
Больше он не прикасался к Бетховену. И вот опять эти ноты.
Но почему, почему их выбрала Галина Степановна? На других, правда, тоже есть пометки. Но эти давние, пожелтевшие. Скорей всего он именно на них обратил внимание, потому что связаны они с его прошлым. А вот «Ноктюрн»... Играл бы он тогда «Ноктюрн», тоже удивлялся бы совпадению...
Будь на месте Галины какия-нибудь другая женщина, он, быть может, и не стал бы рассматривать ноты. Но все, что касается Галины, важно. И важно только потому, что напомнила она другую, которую он так мало знал и с которой ему уже никогда не встретиться.
Он сел в кресло и, прикрыв глаза, впервые за много лет позволил себе вспомнить ту незабываемую встречу у Дома Инвалидов. И слова Веры: «Мы еще встретимся в иное время, при иных обстоятельствах...»
Тогда они оба знали, что подразумевала под этим Вера. Но сейчас, в тиши ночи, после того, как он увидел Галину Степановну, совсем невероятные мысли приходили в голову. Вера каким-то чудом избежала казни, ей помогли бежать... И вот она на родине...
Кошелев тяжело вздохнул: все это было бы допустимо в кинофильме. Только в кинофильме...
Да, Галина Степановна — не Вера. Только сходство, какое-то внутреннее сходство и выражение глаз.
Она и не заметит его, чужого ей человека, и не вспомнит о нем. И не подозревает, что ею заняты все мысли этого чужого человека... В книжном шкафу — справочники. Большей частью по хирургии. Тома Шолохова, Пушкина, Хемингуэя, Леонова, Александра Грина, раз-
розненные книги знакомых, и не знакомых Кошелеву авторов.
Ее уединенный мир — ноты... книги. Вечера в этом кресле... Потому она и кажется странной общительному и шумливому Вавилову. И Зике, с ее сватовством. «Женихи» — и эта комната, эти ноты с пометками...
Медсестра... А почему не врач? Ведь здесь, в России, она при желании могла бы стать врачом. И почему она теперь не смогла бы окончить консерваторию?
Опытному взгляду пианиста пометки на нотах сказали многое. Игра Галины — не обычная игра на фортепиано женщины, получившей, попутно с медицинским, музыкальное образование. У нее, несомненно, свое, только ей присущее восприятие музыки. Свое понимание Бетховена...
Как много может сказать комната, в которой живет человек!.. Даже эти гвоздики в простом высоком бокале и рядом дорогая, по-видимому, специально сделанная рамка, в которую заключен старый любительский снимок. Он — в летном комбинезоне, она — в белом халатике, в белой косынке...
Снимок военных лет. Но эта влюбленная пара, видимо, счастлива. Девушка, улыбаясь, смотрит на летчика. У нее темные, продолговатые глаза, высокий лоб и чуть приподнятые к вискам брови...
Галина Степановна со своим муж,ем. Просто знакомый не мог бы с таким гордым видом собственника и вместе с тем так бережно обнять ее за плечи.
Не в этом ли снимке разгадка всей жизни Галины Степановны? Какое-то внутреннее чутье подсказывало Кошелеву, что это именно так.
Если б фотография была не единственная, то здесь стояла бы другая, более поздняя. Эта бы осталась в семейном альбоме. Последний снимок.
Вероятно, другого снимка не было и быть не могло... И больше ни одной фотографии. Лишь этого юноши...
Да, да, конечно, для него и «Смерть героя», и остальное. Не «для себя», а для него. Память о нем. В какой мир воспоминаний переносится Галина... «И не уговоришь ее сыграть...» Не уговоришь, потому что, оставив музыку только для своих сокровенных чувств, она не может в них посвящать окружающих.
Наверное, жизнь ее до войны была похожа на жизнь Пети, торопившегося утром в свой Дворец... И она когда-то торопилась на уроки музыки. Тогда в ее жизни были «Неаполитанская песенка», и «Времена года», и «Вальс цветов», и первые сонаты... Потом война — белый халатик и косынка медицинской сестры.
Были кровь и смерть. И потери дорогих сердцу людей... Было то, что испытал он сам, только, вероятно, у нее гораздо тяжелей и страшней... И от прошлого — фотография и Бетховен на крышке пианино.
Своя, особая жизнь у Галины Степановны, но схожая с судьбой Марии Ивановны. Обеих опалила война.
А внешне и не скажешь, что много тяжелого пережили эти женщины... Но разве он и раньше не знал, что нелегко далась русским победа? Знал, конечно, однако не представлял себе этого так отчетливо и непосредственно, как теперь.
Ему казалось, что он уже хорошо знаком с женщиной, с которой не сказал и двух слов и которую видел несколько минут. Но это сходство с Верой, эти ноты и все, что он увидел в комнате, пробудили к ней такой интерес, что он думает и думает о ней и сейчас, когда нагрянуло столько событий, столько важного он узнал о своих родных.
Все больше, все глубже сплетается вокруг него и в нем самом прошлое с настоящим...
И он благодарен был гранд-мама за ее похвалы русским женщинам. Старуха была права. По-своему права, когда не прощала Алин ее... всеядность, когда возмущалась легкостью, с которой та воспринимает жизнь, когда мечтала о невестке для своего любимого внука, схожей по самоотверженности с теми женщинами, которые встречались на ее жизненном пути. И пусть не согласна она была со своей дочерью, но не оценить ее мужества и глубины чувства не могла...
Вот Лара Кошелева, его мать, играла не «для себя». «Все словно перестали дышать...» Она, несмотря на тяжелую драму, была счастлива. Умела быть счастливой, умела надеяться и верить...
Надеяться... Не потому ли отец и мать назвали свою девочку Надеждой? Не потому ли, что жили надеждой? Не может быть, чтоб это было не так... Не могли они случайно дать дочери имя Надежда. Надежда на будущее и, кто знает, может быть, надежда на встречу с ним, Сережей... Ему ли не знать после той непроглядной ночи, что такое надежда!..
И он когда-то играл, но играл большей частью для тех, кого это развлекало и отвлекало, и не была его игра откровением и надеждой, как для озябших, голодных людей в черных бушлатах возле черного паруса — рояля... Будут и освещенныю залы, и музыка, и радость!.. И Лара Кошелева свои чувства отдавала вместе с музыкой, как отдавала в будни свои знания. Пусть скромные, но совершенно необходимые простым людям—друзьям и товарищам ее мужа...
Если б все это не касалось его матери, если б не касалось так близко его самого, то, вероятно, не просто было бы представить себе прошлое, к которому он раньше не был причастен.
Но он считал, что судит беспристрастно... Ларе Коше-левой предстоял выбор, и она не изменила самому важному, не выбрала более легкого пути. Так же, как и Вера, и те две другие женщины, которых он встретил сегодня... До сих пор он прощал и оправдывал перед самим собой свою мать. А ой'а не нуждалась ни в прощении, ни в оправдании...
Если б не было за плечами печальной разлуки, если б не узнавал он своих родителей человеком, уже много пережившим, а жил бы с детских лет в семье, то, привыкнув к отцу и матери, не так остро воспринимал бы их поступки.
Но случилось иначе, и неожиданно для себя Сергей открывал новый мир чувств, и, выброшенный из жизни, униженный, затаив дыхание, входил в этот мир подлинной духовной красоты. Входил, потрясенный им, все еще не зная ни его границ, ни меры...
Познавая правду, он все больше проникался благоговением перед теми, кто дал ему жизнь и кто возвращал его к жизни...
Бледнело небо. Розовела серая крыша. Буйным пламенем вспыхнули верхние стекла соседнего дома, а Сергей Кошелев все еще сидел в кресле, подперев руками голову. Который раз за эти дни он встречает рассвет!.. И невозможно лечь, чтобы уснуть и хоть на время расстаться со своими думами. Когда-то давно-давно отнято было у него что-то очень важное, очень нужное, и не будь это отнято, совсем иначе сложилась бы жизнь. Иным был бы он. И не было бы на его пути той страшной ямы, в которую он свалился и о которой вспоминал с отвращением и страхом...
Но даже не будь этого падения, незримая и невосполнимая пропасть лежит между увиденным здесь, но не обретенным миром, и тем, в который ему через несколько дней придется возвратиться.
А как жить прежней жизнью? Проводить целые дни в обществе месье Дюбуа и Леруа? Натаскивать В игре на фортепиано их бездарных отпрысков и присутствовать на «восхитительных музыкальных вечерах»?..
Он стремился сюда и, о боже! — как примитивно, как поверхностно представлял себе встречу с родными местами. Разве подозревал он, как много чувств и мыслей пробудит эта встреча? Ему казалось, что все заглохло в его душе, все затоптано. Да, видно, не дано человеку окончательно растоптать самого себя, потому-то он еще в состоянии многое понять, испытать восторг и страдание. Но это ничего уже не изменит. Жизнь ушла. И ушла безвозвратно. Впереди лишь то, от чего он бежал и к чему вернется. Иного выхода не существует.
Жизнь кончена, и новую ему, с искалеченной душой и руками, не начать. Если б даже... какое-нибудь чудо... Сил уже не осталось...
ГЛАВА 8
Кошелев успел привести себя в порядок, когда раздался короткий звонок. На площадке стояла Галина Степановна с тяжелой хозяйственной сумкой.
— Вы уже встали? — улыбаясь спросила она. Улыбка эта была по-девичьи мягкая. А как улыбалась Вера?.. Чуть-чуть лукаво. Блестели глаза...— Отдохнули?
— Да-да. Спасибо. Отлично выспался,— спохватился Кошелев, смущенный тем, что неожиданно увидел ту, которую, как ему казалось, уже хорошо знал, оставаясь в то же время едва ей знакомым.— И, ради бога, простите за бесцеремонность...
— Какие пустяки!.. Юра не хотел вас будить и со всей своей компанией, даже не позавтракав, помчался на пляж. Зика чуть не опоздала на работу.— Говоря это, Галина Степановна вынимала из сумки покупки. Она наклонила голову, и легкий завиток упал на белую, чуть тронутую загаром шею. Мгновенная острая боль от того, что он знал, но чего не хотел знать, не хотел помнить, вдруг сжала ему сердце. Он помнил только о живой Вере. Только о такой, какой видел ее на набережной Сены.
— Зика опаздывала, и я самолично отвела ребятишек в детский сад,— продолжала Галина Степановна.
— Каких ребятишек? — Кошелев перевел дыхание и, овладев собой, спросил: — Разве у Вавиловых есть дети?.. А мы ночью так шумели...
— Котьку и Ниночку никаким шумом не разбудить. Хоть из пушки стреляй. Они привыкли,— опять улыбнувшись, пояснила Галина Степановна.— Сейчас будем завтракать.
— Нет, нет, ради бога, не беспокойтесь! Да и на работу вам тоже, наверное, надо.
— Мне никуда не надо. Больница закрыта на ремонт. В июле — августе у нас всегда ремонт. А от Юры я получила приказ: напоить вас чаем, к трем часам доставить в матросский клуб, и...— Галина Степановна отвернула кран, чтобы набрать в чайник воды. Но воды не было.
— Но я только что умывался! — удивленно произнес Кошелев.
— А вот закрыли.
— Зачем?
— Починяют или улицы поливают! Построили новый водопровод, а воды все еще не хватает.
— Принести? — неуверенно предложил Кошелев. Он не знал, удобно ли выйти утром из квартиры одинокой женщины.
— Дд, пожалуйста, в этот чайник...
Где набрать воды, Кошелев побоялся спросить, чтоб Галина Степановна не отобрала чайник и сама не отправилась к крану.
Спустившись по лестнице и выйдя во двор, Кошелев в изумлении остановился. На широком пространстве между домами — яркий, свежий газон, большая цветочная клумба, по краям усаженная белыми и оранжевыми лилиями. Причудливые карликовые деревца. Неподалеку от цветника — красные качели, синяя горка, желтые лошадки-качалки. Под легким навесом — стол, скамьи. Все сделано любовно, удобно, выкрашено в веселые яркие тона.
«Наш рабочий район»,— вспомнились слова Вавилова. Прочти их Кошелев в газете, они не задержались бы в памяти. И вчерашний сто тридцать третий — тоже. Это надо было самому увидеть. Даже не увидеть, почувствовать царящее здесь какое-то особое настроение, особое отношение — нежданные гости в квартире Вавилова, не-
ловкое положение — как всех разместить, а обошлось естественно, легко... Невозможно даже представить нечто подобное в его с Алин квартире. Во всех мелочах, даже в чайнике, врученном Галиной Степановной, какая-то особая прелесть простоты, невозможная в той его, прежней, жизни.
Юрий, Зика, «дядя» Паша, Галина Степановна этого даже не замечают. Это для них естественно!.. Естественно бодрое, хорошее расположение духа. И даже у полного забот Юрия какая-то беззаботность в настроении... Может, это потому, что никто из них не боится остаться без работы, без куска хлеба, а может... Да, это, пожалуй, главное — что унизить здесь человека никому не дано!..
— Пропустить, будь ласка,— услышал он позади себя певучий женский голос и торопливо отошел от двери, возле которой все еще стоял.
Мимо него с пустым ведром прошла старушка в белом, по-крестьянски повязанном платке и в фартуке.
Кошелев пошел за ней. Женщина неторопливо свернула за угол дома. Из подвального этажа торчал вентиль и кусочек трубы. На асфальте чернела лужица.
Обогнав старушку, к крану подскочил молодой человек в прозрачной голубой рубашке и собрался набрать воды в легкий пластмассовый бидон.
— Прямо горить! Пожар! — все тем же певучим голосом произнесла старуха; невозмутимо отодвинула бидон и поставила под кран свое ведро.— Радый, що стару бабу обскакав. Хиба цьому тебе батьки вчылы?
— Як треба, так вчылы! — огрызнулся обладатель бидона.
Наполнив ведро, женщина подставила бидон и деловито поправила съехавший набок платок.
Кошелев, тоже набрав воды, двинулся обратно. Впереди, не переставая говорить, рядом с парнем шла старуха. А тот нес свой бидон и ее ведро.
— Хоч совисть не всю розгубыв. А то начеплять моднючи черевики и думають, що вже розумниши за всих.— Старуха не спеша поднималась вслед за парнем по лестнице.
— Вам на пятый? — крикнул тот уже сверху.
— На третий... Ну, спасыби, сынку. А то важко мени вже тягатысь...- сказала она, когда парень, оставив наверху ведро, промчался мимо.
— Не стоит благодарности, бабуся! — крикнул он, и дверь внизу с шумом захлопнулась.
Галина Степановна уже приготовила завтрак и, поставив чайник на газ, пригласила к столу Кошелева. Держалась она спокойно, непринужденно, и он постепенно проникался этой непринужденностью и почувствовал себя совсем свободно, когда разговор коснулся музыки.
Галина Степановна слушала его внимательно, чуть-чуть склонив голову набок. По временам она вставляла замечания или высказывала собственные суждения все с той же застенчивой улыбкой, словно боялась навязать свое мнение.
Незаметно подошло время предстоящей встречи с Вавиловым в матросском клубе.
— Я отпускаю вас с одним условием,— сказала она,— с условием, что вы непременно придете ко мне в гости и непременно сыграете свою любимую вещь. Обещаете?— Она подняла на, Кошелева глаза. Глаза Веры Оболенской, темные, с длинными, густыми ресницами.И лицо такое же одухотворенное, как у Веры, согретое каким-то внутренним светом. Такого выражения не бывает у эгоистичных, пустых женщин...
Если б он мог сыграть для нее концерт Листа, который когда-то приготовил, сыграть для нее и... в память Веры. Если б только это было возможно! Но признаться в своей беде немыслимо! Признаться, увидеть в ее глазах жалость...
— Деревянные пальцы... Давно не подходил к роялю... Вот и игра будет деревянная,— пробормотал Кошелев.
— Это не так. И вы знаете, что это не так! Я согласна, техника... Но ведь техника — не все...
Он промолчал. Да, конечно, только техника — это не музыка. Но как же без нее? Что без техники выразишь?.. Она не все, но средство, без которого не обойтись в концерте Листа...
— Я буду ждать...
— Хорошо. Обещаю прийти. И сыграть обещаю,— сказал Кошелев, Зачем он это говорит?.. Зачем возвращается к тому, к чему нет возврата? Музыка, такой, какой она была, давно умерла. Остались лишь воспоминания: «Я это играл...» — и не нужно бы воскрешать прошлое, к которому уже не вернуться. Но ее глаза смотрели в его глаза, и он не мог произнести «нет», пока видел это тонкое, чуткое лицо...
— Но вы тоже играете...
— И мне это так редко удается,— вздохнув, сказала Галина Степановна.
— Значит, не будем требовательны...— Кошелев все еще не мог отвести от нее глаз.
— Я переоденусь... поедем... — с несвойственной ей торопливостью сказала Галина Степановна. Щеки ее порозовели. Она беспомощно оглянулась и отступила...
Зачем?.. Не нужно мне это, подумал он. Но «зачем» не коснулось его сердца, которое стало биться тревожно и гулко.
— Я переоденусь...
Ее уход походил на бегство...
Вскоре Галина Степановна вышла в легком костюме цвета светло-серого перламутра. Теперь она совсем не походила на ту девочку с медицинской сумкой, что доверчиво улыбалась с пожелтевшего портрета, стоявшего на письменном столе. Не походила и на ту, что несколько минут назад в смятении от него бежала. Лицо ее снова приветливое, спокойное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18