Двор Митухов и соседние дворы постепенно заполнялись советскими солдатами, они шли из пригородных деревень — из Липника, Малых и Больших Гамров. Немцы (их оставалось еще порядочно) уже не пытались убежать, а только прятались за домами и, если удавалось найти спасительное укрытие, отстреливались.
Волнами прокатывалась пушечная пальба, автоматные и пулеметные очереди, всплески пуль, взрывы гранат, чередуясь с паузами бездонной тишины и одиночных выстрелов и взрывов.
Начальник молчанского гарнизона, обер-лейтенант Вальтер Шримм, отступал с офицерами, унтер-офицерами и солдатами. Он был уже за Молчанами, на Монаховой Пустоши, в дорожной выемке, которая пролегла через молчанские земли мимо сосновых боров и буковых лесов в Ракитовцы. Высокие склоны дороги были укреплены дерниной и засажены терновником, шиповником и боярышником. По дороге быстро шагали четверо немецких солдат, за ними — инженер Митух, за Митухом — обер-лейтенант Шримм. Позади Шримма еще двое солдат, потом молчанские мужики и подростки, среди них и Колкар, и замыкали процессию пятьдесят солдат, с ними два лейтенанта и унтер-офицеры, Такое построение получилось само собой — так выходили со школьного двора. Шримм уже отрешился от тревог и жалости и беспокоился только о собственной судьбе: удастся ли продолжить бегство от войны и поможет ли оружие добраться до вожделенного мира целым и невредимым? Об организованном отступлении не могло быть и речи, оставалось только бежать. Ему не было жалко ни тощих, облезлых кляч штирийских, ни повозок на высоких колесах с тонким ободом, ни снаряжения, ни двадцати голов ревущего скота на школьном дворе. Никакого сострадания не чувствовал он и к своим солдатам, которые в одиночку и по своему усмотрению оборонялись или сдавались в плен. Всего этого он уже навидался... Шримм шагал позади Митуха, полностью оправившись от смятения, владевшего им в Молчанах, и зная, как поступит дальше. Немного погодя прикажет перестроиться и расставит Митуха с остальными заложниками в ином порядке, а когда отпадет необходимость прикрывать ими подразделение от русских и партизан, прикажет их расстрелять. Хотя и нельзя поручиться за свою жизнь, убивая других, он все же сделает это, потому что иногда убить бывает так же просто, как разлить вино по бокалам.. Давно следовало расправиться с населением Молчан. Штаб отступил — может, и Гизела ушла с ним... А может, ждет его. Возможно, с ней ничего не случилось... Он спешил, временами бежал, и спина у него взмокла от пота.
До дороги в глубокой выемке, по которой они шли, из Молчан волнами докатывалась канонада, одиночные выстрелы и взрывы.
— Давай! Давай! — кричали шестеро советских бойцов на телеге.— Гони, хозяин, погоняй!
Митух гнал лошадей по дороге в Ракитовцы, доносившиеся из Молчан стрельба и взрывы уже не пугали его, он знай себе правил и смотрел вперед, за головы тяжело дышавших, запаренных и взмыленных коней.
— Давай, давай, гони, погоняй!
Немецкому унтер-офицеру Войковицу (это он тогда плюнул на меньшую Бетину дочку, Амальку) удалось уйти из Молчан, прячась за домами, и теперь без шапки, с винтовкой в руке и с забрызганным грязью лицом он пересек дорогу в глубокой выемке, выбежал на Петрову Залежь, упал на влажную землю, полежал, отдышался, потом повернул голову и увидел окоп. Он пополз к окопу, в котором, съежившись в жидкой грязи, прятались Бета и четверо ее детей.
Все ближе гудели самолеты.
— Ой! — тихо ойкнула Бета, когда унтер-офицер Войковиц свесил ноги в окоп. Она ухватилась за мокрые, осыпающиеся глиняные стенки окопа.— Господи, мои дети!
— Ке! — ВОЙКОВИЦ забился в угол окопа.
Безумными глазами смотрел он на Бету, которая стояла
в шаге от него, загородив собой детей, и скалил бело-желтые вставные зубы, длинные, острые и мокрые, изо рта у него вырывалось смрадное дыхание и при каждом выдохе — струйка слюны.
Бета Митухова уперлась руками в стенки окопа, вцепившись ногтями в сырую, осыпающуюся глину.
Над Молчанами и над Петровой Залежью совсем низко пролетели два самолета.
В деревне гремели выстрелы.
Самолеты снова зашли на Петрову Залежь.
— 81е коттеп!2— Войковиц упал на дно окопа, подлез под ноги Беты и детей, чтобы они заслонили его: он был уверен, что самолеты охотятся за каждым немецким солдатом. Над ним послышалось «гут, гут».
Самолеты кружили над Петровой Залежью, над окопом, оглушительный рев моторов волнами захлестывал окоп, потом самолеты набрали высоту, накренились и пошли на снижение.
Застланные слезами глаза Беты (к ней жалась детвора) видели не самолеты, а чудовищных птиц, разъяренных и злых, и все средоточие жизни — сердце, легкие и кровь — исторгло мольбу о пощаде перед этой неумолимо кружащей смертью. Она увидела, как из самолетов вырвались длинные, острые язычки пламени. Окоп накрыло трескучей пулеметной очередью. Бета вцепилась в землю пальцами и в бессловесной мольбе, обращенной к самолетам, проклинала инженера Митуха. Его убейте! Не нас!.. Унтер- офицер Войковиц, лежавший под ногами Беты и ее детей, лицом в грязь, не думал о них, ни о чем не молил, в смятенной душе ожили тягостные воспоминания. «Чего ты психуешь? Это мужественный поступок!» Год назад они поспешно отступали из разрушенного сожженного городка, дорога разворочена, солдаты бегут. В городе еще дымились пожары. За городом вдоль дороги — деревянные столбы с электрическими проводами. На высоте человеческого роста столбы были перерублены — немцы перед уходом выводили из строя линию электропередачи. Одни столбы повисли на проводах, другие валялись вместе с проводами на земле. Еще державшиеся столбы — Войковиц прикинул, что их сотни полторы — обвешаны детьми. К каждому столбу толстым проводом, продетым в запястье, привязано по трое детей. Дети — уже мертвые — свешивались головой в грязь или висели на руках, поникнув к земле. «Эти дети убьют нас,— сказал тогда его приятель,— не надо было такое делать!» — «Почему? — спросил Войковиц.— Чего ты психуешь?» — «Трусливый поступок. Что ни говори, а это трусливый поступок».— «Ну уж нет, трусость — совсем другое, а это мужественный поступок!» Пустынная дорога, привязанные дети чередой склоняются над ней... Чего ты психуешь?.. Войковиц лежал в окопе под прикрытием Беты и Митуховых детей, зарываясь головой в грязь, а смятенная душа болела только при мысли, что он, наверное, уже никогда не увидит... Прямо в грязи он вытащил фотографию девочки в воздушном белом платьице, девочке на фотографии было три года, она улыбалась...
Самолеты прошили землю вокруг окопа пулеметной очередью, дали очередь и по окопу и больше на Петрову Залежь не возвращались.
Инженер Митух шел вдоль Монаховой Пустоши, приближаясь к сосновому бору над потоком. Невольно подумалось: отсюда до Круч два часа ходу. А что, если свернуть вместе с ними на Кручи, к Порубскому? Партизаны наверняка уже вернулись после того, как взорвали мост и заблокировали дорогу. Он мысленно ахнул, представив себе эту безрассудную затею: семерка партизан и полчище немцев!.. Он шагал впереди Шримма, пропуская мимо ушей его бесконечные окрики: «Быстрее, быстрее!» Как самому не надоело... А Митуху было все равно.
Скоро развилка.
Над ними пролетели два самолета.
Шримм и его воинство прыснули в разные стороны и прижались к крутым склонам дороги.
Самолеты возвращались.
Митух бросился бежать.
— Дёру, мужики! — что было мочи крикнул Колкар и припустил бегом из выемки.— Бежим! — Терновник зацепился за ноги, и пуля из пистолета Шримма вонзилась ему в спину. Запутавшись ногами в терновнике, Колкар упал головой к дороге.
— Ложись! — заорал Шримм вслед бежавшему Митуху и выстрелил.— Ложись!
— Орали солдаты разбегавшимся молчанским заложникам.
Из самолета вырвались острые языки огня, по дороге зацокали пули, в толпе бегущих немецких солдат взорвались четыре бомбы, и, когда все утихло, в выемке на дороге громко кричали двое раненых.
Четверо молчанских мужиков и трое подростков из числа одиннадцати заложников, а с ними и Митух врассыпную бежали через поле к сосновому бору.
Самолеты вернулись к дороге, снова прострочили ее из пулеметов вдоль и поперек.
Инженер Митух и с ним двое молчанских, Кубица и Бенко, добежали до опушки соснового бора.
В Молчанах стрельба шла на убыль, одиночные винтовочные выстрелы и разрывы снарядов сменились тишиной.
На Петровой Залежи над окопом остановились трое советских бойцов.
— Выходи! — сказал Бете Митуховой один из них, махнув рукой.— Выходите!
Бету Митухову била дрожь, дети плакали, она не могла сдвинуться с места, боясь, что на ее глазах и на глазах детей убьют немца, и застывшим взглядом смотрела снизу вверх на рослых солдат, предлагавших ей вылезти из окопа.
— Выходи!
— Никак не вылезу... не могу я, тут немец!
— Выходи давай!
— Тут немец,— просительным тоном сказала Бета,— не убивайте его!
— Давай выходи! — Солдат нагнулся и за руку вытащил из окопа Амальку. Посмотрел в посиневшее от холода личико. Потом заглянул в окоп и увидел немецкого солдата.
— А-а, фриц!
Бойцы подошли к окопу.
— Нет-нет... прошу вас... не убивайте его!
Боец вытащил из окопа всех четверых детей.
— Выходи! — кричал он Бете, сердито приглашая ее жестом.— Выходи давай!
Потом окинул взглядом немецкого унтер-офицера, ничком лежавшего в грязной луже на дне окопа, уронив голову на руки. В бесцветных, выпачканных глиной волосах зияла рана. Жижа вокруг головы пузырилась красноватой пеной, фотография тоже окрашена розовым.
— Мертвый он, убит! Давай!
Бета Митухова выбросила из окопа шали, вылезла сама и с чувством невыразимого облегчения, заставившего забыть, как она кляла инженера Митуха, зашагала, с трудом переставляя затекшие ноги, со старшими детьми; один боец шел впереди, двое других сзади с девочками на руках. Они спустились на дорогу, затем через поваленный забор садом прошли во двор. У Беты брызнули слезы при виде порушенных сарая и амбара, разорванных на куски немцев, разоренного двора.
Старуха Митухова стояла на пороге кухни.
— Боже мой, дети, Бетка!
Старшие дети бросились к ней, девочки тоже устремились к бабке, как только бойцы опустили их на землю.
— Не плачь, Бетка,— сказала старуха. Посмотрев на улыбающихся солдат, спросила: — А германец больше не придет?
Дети опередили смеявшихся солдат:
— Нет, бабушка! Германец лежит в окопе.
Солдаты захохотали еще пуще.
— А где наши бедолаги? — спросила старуха.— Адам, Йожо и этот?..— Она с опаской покосилась на советских солдат.
В конюшне заревела скотина, завизжали свиньи и поросята в хлеву.
Бета побежала в конюшню.
Шестой час был на исходе.
Адам Митух, брат инженера, медленно ехал на лошадях из Ракитовцев, куда он отвез советских бойцов. Он подъезжал к развилке дорог у Монаховой Пустоши. Ехал не спеша и смотрел на лошадей, крупы которых, покрытые засохшей белесой пеной, уже не блестели под золотистыми лучами поднявшегося над горизонтом солнца. Всю дорогу он упорно молчал, хотя рядом с ним на передке, спиной к лошадям, сидела Гизела Габорова. Он мысленно возвращался к тому моменту, когда она возникла перед ним на дороге у Ракитовцев, перепуганная насмерть, дрожащая, и упросила довезти ее до Рачан. Девушкой, поди, красивая была. Да и теперь хороша, шельма! Он позавидовал брату-инженеру, который был знаком с ней еще по гимназии.
Скоро развилка.
Кони начали всхрапывать и вдруг встали.
Митух огляделся вокруг, потом ткнул вперед кнутовищем:
— Что там такое?
Дорога за развилкой была усеяна зелеными униформами убитых немцев, черный дворовый пес Митухов, Цезарь, слизывал алую кровь.
Адама передернуло от отвращения.
— Придется поворачивать назад, пани Габорова,— помолчав, сказал он Гизеле.— Гляньте-ка!
Гизела Габорова приподнялась, обернулась и посмотрела на дорогу.
— Когда же в таком случае,— заговорила она дрожащим голосом,— когда же мы попадем в Рачаны, пан Митух? Очень прошу вас, поедемте! Какое нам до них дело? Немцы — свиньи! Я боюсь оставаться одна, я ужасно устала, мне страшно, кругом бродят немцы, русские... Поедем же!..
Митух взглянул на Гизелу, на испуганное, бледное лицо.
— Что вы сказали?
— Поедемте, я вам часики дам!
— Эх, пани Габорова,— ответил он,— нешто не видите — туда ведь и кони не идут. Слезайте с телеги!
— Но, пан Митух!..
— Вы что, оглохли?
Лошади опять захрапели, Цезарь слизывал кровь.
— Слезайте, живо!
Гизела Габорова сошла с телеги.
Митух свернул в сторону от убитых немцев, убитого Колкара и двух других молчанских мужиков. Он нахлестывал коней и гнал телегу окольной дорогой в Пустую Рощу, где бросил борону. Гизела Габорова, оставшись на развилке, потерянно смотрела ему вслед. «Хуже зверя!» Взмокнув в своей длинной лисьей шубе, обвешанная часами, кольцами и браслетами — достоянием Шта- лей (которое она выманила обещанием прятать их), Гизела брела вдоль дороги, усеянной трупами. Она спрятала руки в карманы, чемодана с ней не было — книготорговец Карл Гемерт, не доезжая до Ракитовцев, вырвал чемодан у ней из рук, а ее вытолкнул из машины. Она шла, обмирая от страха и изнеможения. «Тебе нельзя здесь оставаться,— вспоминались ей слова Шримма,— ты или погибнешь здесь, или не сможешь жить по-человечески. Гизела—газель». Не погибла — но еще может погибнуть... Она покосилась на трупы на дороге и содрогнулась, встретив хмельной взгляд Митуховой собаки, Цезаря, которая оскалила на нее зубы, но не залаяла, даже не зарычала.
Молчанские мужики Кубица и Бенко (на Монаховой Пустоши им удалось сбежать от солдат Шримма) спрятались в терновых зарослях меж корневищ сосны, с которых вся глина давно пообвалилась в глубокий яр. Обливаясь потом, они с трудом приходили в себя, все еще трясясь от страха как в лихорадке.
— Не знаете, кто там остался на дороге? — спросил у них инженер Митух.— Не заметили, всем удалось убежать? Или нет?
Кубица и Бенко промолчали. Все трое наконец отдышались, и Митух предложил пойти на Кручи.
— Зачем? — спросил Бенко, бывший молочник в шталевском поместье.— Что там делать? Давайте подождем немного — да и по домам! Бог знает, что там творится? Надо в деревне порядок наводить. Как договаривались в августе.
— Нет, лучше пойдемте со мной! Скажем Порубскому...
— А Порубский там? — спросил Кубица, бывший батрак Шталей.— Я думал, он давно свернул себе шею.
— Почему вы так говорите? Ведь Порубский...
— Подумаешь! — фыркнул Кубица, в глубине души побаивавшийся Порубского: он не забыл, как отбрил Порубского, когда тот в августе звал его в партизаны.— Я таких людей не уважаю!
— Это почему же?
— Потому! Габор — на его совести, я уверен, а надо было не его, а Габориху прикончить, ведь она...
— Не пойдете, значит? — перебил Митух.— Тогда я один пойду.
— Только зря время терять. Порубского небось там уж и след простыл.
Митух больше не стал слушать.
Они смотрели ему вслед, на его коричневый лыжный костюм, на окровавленную руку, обвязанную голубым носовым платком. Кубице и Бенко неохота было идти на Кручи — они спешили вернуться домой, рассказать, какого страху натерпелись и как все в конце концов обошлось, только Митуховых инженера ранило в руку. Они поднялись и вышли из леса в поле.
В Молчанах уже никто не считал минуты. Оставшиеся в живых выбирались на свет божий из погребов и чуланов, вылезали из рвов, возвращались из леса и с полей, лишь Колкар и еще двое молчанских мужиков остались лежать на Монаховой Пустоши, на дороге близ соснового бора. Немцев в Молчанах уже не было. Пленные сидели в здании школы, убитые валялись там и сям по деревне, лежали под развалинами митуховского амбара и на Монаховой Пустоши. На лесной дороге остался и начальник последнего в Молчанах немецкого гарнизона обер-лейтенант Вальтер Шримм: спина пробита двумя пулями, в правой руке зажат пистолет, из которого Шримм стрелял в бежавшего Колкара, а потом и в инженера Митуха. Новая пилотка валялась поодаль.
В Молчанах уже не считали минут, зато их считали, и с великим нетерпением, на Кручах, перед входом в партизанский бункер. На Кручах заливался птичий хор, в него вступил и голос желтого дрозда. Считал минуты немецкий солдат Курт Калкбреннер (его, переодетого в крестьянское платье, партизаны Гришка и Станко взяли в плен в противотанковом рву близ шталевского кирпичного завода), лежа на земле со связанными узким брючным ремнем руками. Его светло-зеленые глаза с немым и суровым укором, который он не умел выразить,
смотрели на четверых партизан. Партизаном он считал и старика Порубского.
После семи на Кручи вернулись Мишо Порубский, Зубак, Мезей и Микулаш с винтовками немецких часовых Фоллена и Виллиха, с которыми они схватились этой ночью на мосту по дороге в Черманскую Леготу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9