— Ружье очень хорошо бьет. Я как-нибудь дам тебе разок выстрелить.
— Я не умею,— с испугом сказал Йыван.
— Да тут и уметь не надо.— Мигыта вскинул ружье.— Вот так целься и тяни за курок...
Йыван зажмурился и присел слегка. Мигыта захохотал и опустил ружье.
— Вот весной на токовище пойду, целый мешок настреляю таких,— похвалился Мигыта.— Ты бывал на токовище весной?
— Нет, не бывал...
— Эх ты!..— протянул презрительно Мигыта, едва удерживаясь, чтобы не сказать обидную кличку.— Вот это охота!
— А чего они на току делают?
— Это вроде свадьбы,— сказал Мигыта. Они друг перед другом ходят и машут крыльями. Вот так. — Мигыта распустил руки и затопал.— Словно свадебные девицы в сывыне.
— И тогда их стреляют?
— Тогда, а то когда же еще, когда улетают, что ли? Эх ты, а еще похвальную грамоту получил!
Йыван, словно в чем-то был виноват, опустил голову, Мигыта поглядел на него с усмешкой, подумал: «Эх ты, детище вороны!..» — и сказал:
— Ну, пойдем, что ли, до дому?
— Пойдем,— согласился Йыван. Теперь ему вовсе расхотелось идти в лес искать лыко.
По дороге Мигыта сказал:
— А меня отец в городское училище отправляет.
— И будешь там учиться?
тетерев оудет фунтов на восемь.
— Отец, вот Йыван тоже хочет в городское училище!— весело брякнул Мигыта.
Дядя Каврий внимательно посмотрел на стоящего в сторонке Йывана и сказал:
166
— Это дорого?
— Да нет, всего восемь рублей в месяц.
— Восемь?— не поверил Йыван.
— Да можно и дешевле найти, только отец говорит, что место хорошее — на главной улице, возле дома самого Булыгина, у чиновника Мамаева, а звать Дмитрий Ионо-вич. Отец говорит, что Дмитрий Ионович будет учить меня счетному банковскому делу...
Так хвастался с важным видом Мигыта, а сердце Йывана разрывала черная зависть: Мигыта будет учиться в городском училище!.. Если бы был жив отец, так и Йыван бы учился в Цареве, его бы приняли — ведь у него за начальную школу похвальная грамота!.. Если бы был жив отец!..
— А ты не хочешь со мной?
— Куда?
— В училище, куда же еще? Вдвоем, знаешь, веселее в чужом-то месте. Отец и то говорит: «Хорошо бы тебе товарища подобрать путевого...» А ты ведь путевый?
— Не знаю...
— Путевый! — засмеялся Мигыта.— Отец вон то и дело меня тобой тычет: Йыван да Йыван! Ну так что, идешь в Царев?
— Я бы пошел, да как тут пойдешь?.. Мамку жалко... Если бы отец был,— сказал Йыван, и слезы навернулись на глаза. Он замолчал. Мигыта, тоже помолчав немного, не в силах держать про себя радость от охоты и от предстоящего житья в Цареве, опять заговорил, какие у него будут «хлеба» и какое учение в городском училище, какие там будут уроки: первый — общая молитва, потом история, рисование, французский язык...
Так они дошли до деревни: Йыван — понуро, едва волоча лапти, Мигыта — красуясь птицами и ружьем, легко вскидывая длинными ногами и гордо поводя головой.
И только они приблизились к Мигытиному дому под красной железной крышей, как из ворот вышел сам дядя Каврий в пиджаке, в белом картузе и в начищенных яловых сапогах. Он похвалил Мигыту за птиц, сказав, что
— Вправду хочешь, Ваштаров? Йыван кивнул несмело.
— Ты из-за сестры должен -страдать?— опять вмешался Мигыта.
Но дядя Каврий его осадил:
— Мигыта, ты маленько неверно говоришь. Хорошо, у тебя есть отец. У Йывана другое дело — он сам за хозяина...
— Нет, он хочет, да и мне товарищ нужен, ты ведь сам говорил!
— Так-то оно так,— раздумчиво сказал дядя Каврий и, помолчав, добавил внезапно радостные слова: — А что, может, мне и в самом деле поговорить с твоей матерью?..
— Поговорите! — вырвалось у Йывана, но он сам испугался своего слова. Каврий продолжал:
— Можно и с обществом поговорить, общество может ради такого дела помочь с уборкой, да и деньгами, а?
Йыван сиял. Он готов был упасть перед дядей Кав-рием на колени, целовать его сапоги. Он бы всю жизнь не забыл его доброты, он бы всю жизнь добром платил за эту доброту!..
— Ладно, поговорю,— сказал дядя Каврий и отправился в сторону сходской избы.
2
«11 дня сентября месяца мы с Мигытой пошли в город Царевококшайск поступить учиться в городское училище я своей рукой на ноги обул лапти фуражку тятину надел старые шаровары летник тятин переделанный на мой рост на плечо с хлебом котомку, а Мигыта надел на себя пиджак шаровары хорошие на ноги кожаные сапоги и сумочку через плечо.
Вот и пошли приходим в город Мигыта спрашивает одного хорошо одетого человека где городское училище он говорит на Вознесенской улице рядом с церковью подходом, пашарив в темноте деревянную задвижку, Йыван толкнул дверь, и она отворилась наружу. Овцы, ожидавшие этого момента, все же испугались и отпрянули.
— Ну, идите, заразы,— пробурчал Йыван и отступил а Мигыта встал и он говорил с ним что мы пришли поступить на учебу ну что же сказал и пошел отпер дверь и вошел в помещение.
Мигыта тоже вошел в эту комнату прошло не мало времени выходит веселый сел на диван предлагает мне идти ну что же я снимаю с себя котомку кладу на диван и пошел обращаюсь с просьбой чтобы меня приняли на учебу, а он начал меня спрашивать ты откуда из д. Нур-вел сын крестьянина имеете свой дом имею земли немного из скота куры четыре штуки две головы овец, а родители мать и сестра меньше меня, а он мне говорит зачем тебе учиться ты сын крестьянина дом свой земля куры есть ну что же работай на земле и выращивай сестру, а вот товарищу твоему необходимо надо учиться он сын торгового человека должен иметь образование из чего строится у него существованье, а тебе учиться нет никакой надобности можешь идти домой .Вот».
3
— Ну и слава богу,— сказала Овыча,— и не об чем слезы лить...
Она только что пришла с поля, где дожинала угол, а потом таскала тяжелые, словно налитые свинцом ржаные снопы в копны, и так наломала спину, так навывора-чивала руки, так ухлопалась, что готова была упасть на пол.
— Слезай давай,— крикнула она на полати, где глухо всхлипывал Йыван.— Поди, застань скотину...— И пока он слезал с полатей, выговаривала ему, что народ уже в лес ходит дрова готовить, а у них и полена нет, да и в лес идти не с чем — пила не правлена, топор не точен, вот опять чужих людей проси да деньги плати.
Окся уже давно исходила ревом в своей зыбке за печью. Мать вдруг по-мужичьи выругалась и пошла к ней. Йыван поскорей выскочил в сени — такой он еще не видел свою мать, и потому ему стало непонятно отчего страстно.
в сторону. Две черные овцы в тупом страхе глядели на него, и хвосты их мелко дрожали.
...Однажды отец пришел в избу, скинул заиндевевшую шапку, бросил со стуком в печурку оледеневшие рукавицы, скинул мыжер и стал спиной к теплой печке.
— Завтра рождество,— сказала мать с какой-то значительной, загадочной улыбкой — теперь так она не улыбается.
— Если рождество, тогда надо стряпать подкогыль1. Как, Йыван, надо?
— Подкогыль, подкогыль! — запрыгал Йыван. Он был еще маленький, поэтому многие слова выговаривал нетвердо.
Отец, не долго мешкая, положил в корыто куски мяса, и, взяв сечку, начал рубить. Йыван стоял рядом и глядел, как плющатся, мнутся, перемалываются в корыте упругие, кроваво-сочные куски с перламутровым отливом, с восковыми прожилками жира. Отец стукал сильно, твердо, стол под корытом вздрагивал, брызги из-под тяпки попадали Йывану на лицо. А мать уже месила тесто, и глядеть на ее работу тоже было очень интересно: белый, тяжелый, приплюснутый шар переворачивался в ее руках, словно живой.
Вот наконец она тесто раскатала скалкой в большую, на полстола, мягкую, нежную и тонкую лепешку, чайной заветной чашкой надавила кружочков, а отец на середку этих кружочков осторожно клал ложкой из корыта мясную кашу. Мать быстрым, ловким движением заворачивала мясо, и вскоре длинный ряд белых, пузатеньких иодкогылей вырос на краю стола.
— А на счастье-то мы и забыли! — воскликнул отец.
— Ой, правда! — и быстро вышла в сени, вскоре вернулась, принеся в тепло избы морозную свежесть, а в горсти два клочка шерсти — овечьей и коровьей.
— Кому какая достанется,— торжественно сказал отец,— тот и будет счастливый на ту скотину.
И мать закатала вместо мяса эти два клочка шерсти, и подкогыли с ними вскоре затерялись среди других.
Закрыв ворота, Йыван походил по двору, посидел на колоде, где отец колол дрова. Колода поверху вся была
170
дя полосы света, приблизился к сияющим окнам жилища богатого человека. Да, дядей Каврием гордится вся деревни. У кого еще по окрестным деревням найдется восемь коров, а овец — больше тридцати. И две рабочих лошади, и один выездной жеребец вороной масти. А кур да
171
Все это казалось Йывану таким важным, значительным и торжественным, что никакая сила не могда удержать его на одном месте: он то бежал к печке и, как зачарованный, смотрел на этот бурлящий, гудящий чугун, на жаркую, живую, солнечную утробу печи, то летел к столу, толкаясь в ноги матери или отцу, чтобы не пропустить ничего в этой колдовской работе с мясом и тестом. И — странное дело — если раньше мать всегда говорила, чтобы он не мешал, не путался под ногами, и даже, бывало, сердилась, давала рукой по затылку, то теперь она только звонко и счастливо смеялась.
И вот на столе уже дымится глиняная миска с готовыми, чуть пожелтевшими, маслянистыми подкогылями. Где же тут те заветные, что должны принести счастье?! Но в благоговейной тишине отец торжественным, глухим голосом причитает над парящим блюдом. Мать стоит, застыв как изваяние, и Йыван, глядя на нее, сидит не шелохнувшись.
— Аминь,— говорит отец и садится, садится и мать. И так же вот, как этот овечий хвост, трепыхалось
сердце Йывана, когда он брал ложкой подкогыль. Но первый был с пахучим, горячим мясом. И второй, и третий... И вдруг на зубах сухо скрипнуло!..
— Мой, мой! — вскричал Йыван.— Овца!..
Мать с отцом со счастливыми, тихими улыбками смотрели на сына. Отец сказал:
— Овыча, сын наш будет удачливый на овец.— И добавил, хитро сощурясь:— А кто же будет удачлив на корову и будет нас кормить молоком и маслом?
Опять молча, сосредоточенно стали есть подкогыли из миски, и опять вскричал Йыван:
— Я, я!..
Да, и счастье на корову пришло к нему в то счастливое рождество. Только где теперь корова, где овцы, которые должны плодиться?.. И этих вот скоро придется продать, чтобы уплатить в волостное правление подушный налог...
— У, заразы! — в сердцах сказал Йыван на смирно стоявших в углу овец.
изрублена, а посередке, где особенно часто попадало топором, образовалась яма — много переколол отец дров... Па мутном небе пробились первые, робкие звездочки. Тянул холодный ветерок с северной стороны. Да и земля под ногами была уже холодная, и скоро Йыван замерз, надо было что-то делать. Однако идти домой не хотелось. Да и какая-то жгучая обида точила Йывана. На кого? Он и сам не понимал, на кого: может быть, на того человека в штиблетах и кителе со светлыми пуговицами, может, на горькие слова матери... Может, на всех людей — ему казалось, что все они сейчас сидят в тепле, у всех есть отцы и добрые матери, только он один сирота...
Осторожно поднявшись в сени, Йыван нашарил в углу пилу и топор, крадучись, боясь ненароком звякнуть, вышел на улицу — мысль направить пилу, наточить топор на точилке у дяди Демида обрадовала его. Но дяди Демида не было дома — он еще не приехал с поля. Тогда Йыван пошел к крестному. Крестный лежал на печи, а крестная, бабушка Парасковья, пряла при свете лучины кудель.
— Ой, Ванюшко, ломает чего-то,— слабым голосом отозвался с печки Григорий Егорович.— Пятнадцать-то лет солдатской службы сказывают себя...— Он было полез с печки, да заохал, застонал и остался там лежать, говоря:— К погоде, видать, ломает, к дожжу...
Йыван, погремев в сенях с пилой, опять вышел на улицу. Через дорогу светились окна большого дома, где жил дядя Каврий. В жилых комнатах верхнего этажа свет горел яркий, а в нижнем, с маленькими оконцами, где помещались лавка и недавно устроенная Каврием мастерская для шитья шапок и картузов, свет был тусклый, еле заметный.
Йыван еще ни разу не был в этом доме дальше лавки,— иногда мать его посылала за керосином, да и мысли не было побывать, поглядеть, как живет дядя Каврий, самый первый человек в Нурвеле. Но теперь его вдруг неудержимо потянуло к этому красивому дому, к этому яркому свету — словно мотылька из ночной темени.
— На, держи,— сказал дядя Федор. — Хорошая пила много силы бережет. — Все видел?
— Видел,— сказал Йыван,— теперь умею.
Уток — так счету, говорят, нет, и каждую осень бьет по пятьдесят гусей. А хлеба собирает в урожайный год по тысяче двести пудов, а то и больше. А лавку взять — чего только там нет!.. В саму Казань за товаром ездит дядя Каврий. Недаром на окнах лавки железные прутья поставлены, а стены по низу кирпичные, как в городских домах. Есть что хранить дяде Каврию...
Тихая, безнадежная зависть внезапно защемила все существо Йывана, стоящего перед домом дяди Каврия на охолодавшей земле, до какой-то судорожно-горькой спазмы стиснула грудь. Неужели, неужели в его доме никогда не будет гореть лампа со стеклом? Неужели и взаправду посмеялась над ним судьба, подложив те самые счастливые подкогыли?.. Неужели вечно будут его дразнить и взрослые и ребята «Кайык-иге»? Неужели вечно будет хлестать еловой ветвиной по спине этот дикий и злой Янлык Андрий?
Вот и мастерскую открыл дядя Каврий, посадил своих дочерей — двойняшек Унай и Пинай шить шапки разные и картузы, да еще говорят люди, что какую-то сиротку в дом взял, девочку по имени Сандай... Йыван еще не видел ее ни разу. Однако интересно, как это шьют шапки?
Йыван тихонько подходит ближе и заглядывает поверх белой занавески, видит большой длинный стол, на столе какие-то суконные лоскуты, картонки. А вот и Унай сидит, выстригает чего-то большими ножницами, а сама улыбается. Чему она улыбается? А вот эта маленькая черноглазая девочка и есть, наверно, та самая сиротка Сандай,— она чего-то говорит, а Унай улыбается...
Тут Йыван увидел еще и какую-то железную машину на столе и потянулся к окошку, чтобы получше рассмотреть, да вдруг пила задела о топор и зазвенела. Йыван, словно заяц, стрельнул прочь.
В доме кузнеца Федора тоже горел огонек, и Йыван,
— Ачай, Кайык-иге пришел!
— Цыц у меня! — гаркнул дядя Федор. Потом грубо-иато-ласково сказал: — Проходи, Ванюшко, сказывай, какое дело.— И погрозил своему сынишке толстым, черным пальцем.
Йыван стоял потупившись. И обида на прозвище, которое он никак не думал услышать в этом доме, жгла его каленым железом, и в голосе дяди Федора ясно слышалось снисхождение к сироте — все это вместе словно бы смяло его, пришибло, поставило ниже всех людей. Он готов был убежать вон, куда угодно, только чтобы его не видели. Куда-нибудь в темный угол, в баню, в сарай к своим овцам...
— Так чего молчишь, Ванюшко? — нетерпеливо спросил Федор, но в голосе его уже не слышал Йыван тех обидных жалостливых ноток.
— Научи, дядя Федор, пилу поправить...— буркнул Йыван.
— Что ж, это можно. Где пила-то?
Йыван сбегал за пилой. Кузнец посадил его на табуретку поближе к лампе, а сам сел рядом и взял пилу, посмотрел: зубья мелкие, все уже съеденные напильником.— Вот так берешь,— неуверенно сказал кузнец, примеряясь напильником.— Этот зуб так...
Ему было трудно объяснять — слова задерживали движения, делали их неуклюжими, и кузнец сказал:
— Одним словом, гляди.— И напильник только заиграл в его руках, а пила в ответ поскрипывала да постанывала. Йыван смотрел, как ловко работают руки кузнеца, как легко ходит напильник, и ему уже казалось, что он научился, что и сам бы сумел.
— Дядя Федор, я попробую,— несмело попросил он. Но кузнец грубо сказал:
— Погоди, успеешь.
И прошел напильником по всей пиле, потом в другую сторону, перевернул пилу на другой бок, и опять замелькал напильник. Мелкая серебристая пыль копилась в провисшем между колен кожаном кузнечном фартуке и с жатвой, и с молотьоои, и вот посуху убрали картошку.
— Поросенка бы теперь купить!..— мечтает по ту сторону телеги Овыча.— Поговорю, пожалуй, с дядей Каврием...
174
— Теперь тебе много надо уметь, теперь ты хозяин, а в крестьянском хозяйстве много всякого дела. А вообще-то, Ванюшко, я вот чего скажу. Надо тебе какое-либо ремесло осваивать. Пропадешь без ремесла.
Йыван молчал. Ему уже не терпелось бежать домой и порадовать мать наточенной пилой. Но дядя Федор сказал вдруг нечто такое, что задело внимание Йывана.
— Слышал я, будто в Нырьяле хочет земство открыть столярную мастерскую на зимнее время, а мастером будто бы подряживается Кришин Александр Степанович из Арбан. Хороший мастер, я его знаю. Вот бы тебе, Ванюшко, в ученики к нему, а? Тут не много, версты три, зиму бы шутя пробегал. Я бы и своего определил, да мал еще...
— А возьмут?
— Так что же, надо будет поговорить, думаю, что возьмут — отчего не взять... А матка-то отпустит?
— Отпустит,— уверенно сказал Йыван.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
— Я не умею,— с испугом сказал Йыван.
— Да тут и уметь не надо.— Мигыта вскинул ружье.— Вот так целься и тяни за курок...
Йыван зажмурился и присел слегка. Мигыта захохотал и опустил ружье.
— Вот весной на токовище пойду, целый мешок настреляю таких,— похвалился Мигыта.— Ты бывал на токовище весной?
— Нет, не бывал...
— Эх ты!..— протянул презрительно Мигыта, едва удерживаясь, чтобы не сказать обидную кличку.— Вот это охота!
— А чего они на току делают?
— Это вроде свадьбы,— сказал Мигыта. Они друг перед другом ходят и машут крыльями. Вот так. — Мигыта распустил руки и затопал.— Словно свадебные девицы в сывыне.
— И тогда их стреляют?
— Тогда, а то когда же еще, когда улетают, что ли? Эх ты, а еще похвальную грамоту получил!
Йыван, словно в чем-то был виноват, опустил голову, Мигыта поглядел на него с усмешкой, подумал: «Эх ты, детище вороны!..» — и сказал:
— Ну, пойдем, что ли, до дому?
— Пойдем,— согласился Йыван. Теперь ему вовсе расхотелось идти в лес искать лыко.
По дороге Мигыта сказал:
— А меня отец в городское училище отправляет.
— И будешь там учиться?
тетерев оудет фунтов на восемь.
— Отец, вот Йыван тоже хочет в городское училище!— весело брякнул Мигыта.
Дядя Каврий внимательно посмотрел на стоящего в сторонке Йывана и сказал:
166
— Это дорого?
— Да нет, всего восемь рублей в месяц.
— Восемь?— не поверил Йыван.
— Да можно и дешевле найти, только отец говорит, что место хорошее — на главной улице, возле дома самого Булыгина, у чиновника Мамаева, а звать Дмитрий Ионо-вич. Отец говорит, что Дмитрий Ионович будет учить меня счетному банковскому делу...
Так хвастался с важным видом Мигыта, а сердце Йывана разрывала черная зависть: Мигыта будет учиться в городском училище!.. Если бы был жив отец, так и Йыван бы учился в Цареве, его бы приняли — ведь у него за начальную школу похвальная грамота!.. Если бы был жив отец!..
— А ты не хочешь со мной?
— Куда?
— В училище, куда же еще? Вдвоем, знаешь, веселее в чужом-то месте. Отец и то говорит: «Хорошо бы тебе товарища подобрать путевого...» А ты ведь путевый?
— Не знаю...
— Путевый! — засмеялся Мигыта.— Отец вон то и дело меня тобой тычет: Йыван да Йыван! Ну так что, идешь в Царев?
— Я бы пошел, да как тут пойдешь?.. Мамку жалко... Если бы отец был,— сказал Йыван, и слезы навернулись на глаза. Он замолчал. Мигыта, тоже помолчав немного, не в силах держать про себя радость от охоты и от предстоящего житья в Цареве, опять заговорил, какие у него будут «хлеба» и какое учение в городском училище, какие там будут уроки: первый — общая молитва, потом история, рисование, французский язык...
Так они дошли до деревни: Йыван — понуро, едва волоча лапти, Мигыта — красуясь птицами и ружьем, легко вскидывая длинными ногами и гордо поводя головой.
И только они приблизились к Мигытиному дому под красной железной крышей, как из ворот вышел сам дядя Каврий в пиджаке, в белом картузе и в начищенных яловых сапогах. Он похвалил Мигыту за птиц, сказав, что
— Вправду хочешь, Ваштаров? Йыван кивнул несмело.
— Ты из-за сестры должен -страдать?— опять вмешался Мигыта.
Но дядя Каврий его осадил:
— Мигыта, ты маленько неверно говоришь. Хорошо, у тебя есть отец. У Йывана другое дело — он сам за хозяина...
— Нет, он хочет, да и мне товарищ нужен, ты ведь сам говорил!
— Так-то оно так,— раздумчиво сказал дядя Каврий и, помолчав, добавил внезапно радостные слова: — А что, может, мне и в самом деле поговорить с твоей матерью?..
— Поговорите! — вырвалось у Йывана, но он сам испугался своего слова. Каврий продолжал:
— Можно и с обществом поговорить, общество может ради такого дела помочь с уборкой, да и деньгами, а?
Йыван сиял. Он готов был упасть перед дядей Кав-рием на колени, целовать его сапоги. Он бы всю жизнь не забыл его доброты, он бы всю жизнь добром платил за эту доброту!..
— Ладно, поговорю,— сказал дядя Каврий и отправился в сторону сходской избы.
2
«11 дня сентября месяца мы с Мигытой пошли в город Царевококшайск поступить учиться в городское училище я своей рукой на ноги обул лапти фуражку тятину надел старые шаровары летник тятин переделанный на мой рост на плечо с хлебом котомку, а Мигыта надел на себя пиджак шаровары хорошие на ноги кожаные сапоги и сумочку через плечо.
Вот и пошли приходим в город Мигыта спрашивает одного хорошо одетого человека где городское училище он говорит на Вознесенской улице рядом с церковью подходом, пашарив в темноте деревянную задвижку, Йыван толкнул дверь, и она отворилась наружу. Овцы, ожидавшие этого момента, все же испугались и отпрянули.
— Ну, идите, заразы,— пробурчал Йыван и отступил а Мигыта встал и он говорил с ним что мы пришли поступить на учебу ну что же сказал и пошел отпер дверь и вошел в помещение.
Мигыта тоже вошел в эту комнату прошло не мало времени выходит веселый сел на диван предлагает мне идти ну что же я снимаю с себя котомку кладу на диван и пошел обращаюсь с просьбой чтобы меня приняли на учебу, а он начал меня спрашивать ты откуда из д. Нур-вел сын крестьянина имеете свой дом имею земли немного из скота куры четыре штуки две головы овец, а родители мать и сестра меньше меня, а он мне говорит зачем тебе учиться ты сын крестьянина дом свой земля куры есть ну что же работай на земле и выращивай сестру, а вот товарищу твоему необходимо надо учиться он сын торгового человека должен иметь образование из чего строится у него существованье, а тебе учиться нет никакой надобности можешь идти домой .Вот».
3
— Ну и слава богу,— сказала Овыча,— и не об чем слезы лить...
Она только что пришла с поля, где дожинала угол, а потом таскала тяжелые, словно налитые свинцом ржаные снопы в копны, и так наломала спину, так навывора-чивала руки, так ухлопалась, что готова была упасть на пол.
— Слезай давай,— крикнула она на полати, где глухо всхлипывал Йыван.— Поди, застань скотину...— И пока он слезал с полатей, выговаривала ему, что народ уже в лес ходит дрова готовить, а у них и полена нет, да и в лес идти не с чем — пила не правлена, топор не точен, вот опять чужих людей проси да деньги плати.
Окся уже давно исходила ревом в своей зыбке за печью. Мать вдруг по-мужичьи выругалась и пошла к ней. Йыван поскорей выскочил в сени — такой он еще не видел свою мать, и потому ему стало непонятно отчего страстно.
в сторону. Две черные овцы в тупом страхе глядели на него, и хвосты их мелко дрожали.
...Однажды отец пришел в избу, скинул заиндевевшую шапку, бросил со стуком в печурку оледеневшие рукавицы, скинул мыжер и стал спиной к теплой печке.
— Завтра рождество,— сказала мать с какой-то значительной, загадочной улыбкой — теперь так она не улыбается.
— Если рождество, тогда надо стряпать подкогыль1. Как, Йыван, надо?
— Подкогыль, подкогыль! — запрыгал Йыван. Он был еще маленький, поэтому многие слова выговаривал нетвердо.
Отец, не долго мешкая, положил в корыто куски мяса, и, взяв сечку, начал рубить. Йыван стоял рядом и глядел, как плющатся, мнутся, перемалываются в корыте упругие, кроваво-сочные куски с перламутровым отливом, с восковыми прожилками жира. Отец стукал сильно, твердо, стол под корытом вздрагивал, брызги из-под тяпки попадали Йывану на лицо. А мать уже месила тесто, и глядеть на ее работу тоже было очень интересно: белый, тяжелый, приплюснутый шар переворачивался в ее руках, словно живой.
Вот наконец она тесто раскатала скалкой в большую, на полстола, мягкую, нежную и тонкую лепешку, чайной заветной чашкой надавила кружочков, а отец на середку этих кружочков осторожно клал ложкой из корыта мясную кашу. Мать быстрым, ловким движением заворачивала мясо, и вскоре длинный ряд белых, пузатеньких иодкогылей вырос на краю стола.
— А на счастье-то мы и забыли! — воскликнул отец.
— Ой, правда! — и быстро вышла в сени, вскоре вернулась, принеся в тепло избы морозную свежесть, а в горсти два клочка шерсти — овечьей и коровьей.
— Кому какая достанется,— торжественно сказал отец,— тот и будет счастливый на ту скотину.
И мать закатала вместо мяса эти два клочка шерсти, и подкогыли с ними вскоре затерялись среди других.
Закрыв ворота, Йыван походил по двору, посидел на колоде, где отец колол дрова. Колода поверху вся была
170
дя полосы света, приблизился к сияющим окнам жилища богатого человека. Да, дядей Каврием гордится вся деревни. У кого еще по окрестным деревням найдется восемь коров, а овец — больше тридцати. И две рабочих лошади, и один выездной жеребец вороной масти. А кур да
171
Все это казалось Йывану таким важным, значительным и торжественным, что никакая сила не могда удержать его на одном месте: он то бежал к печке и, как зачарованный, смотрел на этот бурлящий, гудящий чугун, на жаркую, живую, солнечную утробу печи, то летел к столу, толкаясь в ноги матери или отцу, чтобы не пропустить ничего в этой колдовской работе с мясом и тестом. И — странное дело — если раньше мать всегда говорила, чтобы он не мешал, не путался под ногами, и даже, бывало, сердилась, давала рукой по затылку, то теперь она только звонко и счастливо смеялась.
И вот на столе уже дымится глиняная миска с готовыми, чуть пожелтевшими, маслянистыми подкогылями. Где же тут те заветные, что должны принести счастье?! Но в благоговейной тишине отец торжественным, глухим голосом причитает над парящим блюдом. Мать стоит, застыв как изваяние, и Йыван, глядя на нее, сидит не шелохнувшись.
— Аминь,— говорит отец и садится, садится и мать. И так же вот, как этот овечий хвост, трепыхалось
сердце Йывана, когда он брал ложкой подкогыль. Но первый был с пахучим, горячим мясом. И второй, и третий... И вдруг на зубах сухо скрипнуло!..
— Мой, мой! — вскричал Йыван.— Овца!..
Мать с отцом со счастливыми, тихими улыбками смотрели на сына. Отец сказал:
— Овыча, сын наш будет удачливый на овец.— И добавил, хитро сощурясь:— А кто же будет удачлив на корову и будет нас кормить молоком и маслом?
Опять молча, сосредоточенно стали есть подкогыли из миски, и опять вскричал Йыван:
— Я, я!..
Да, и счастье на корову пришло к нему в то счастливое рождество. Только где теперь корова, где овцы, которые должны плодиться?.. И этих вот скоро придется продать, чтобы уплатить в волостное правление подушный налог...
— У, заразы! — в сердцах сказал Йыван на смирно стоявших в углу овец.
изрублена, а посередке, где особенно часто попадало топором, образовалась яма — много переколол отец дров... Па мутном небе пробились первые, робкие звездочки. Тянул холодный ветерок с северной стороны. Да и земля под ногами была уже холодная, и скоро Йыван замерз, надо было что-то делать. Однако идти домой не хотелось. Да и какая-то жгучая обида точила Йывана. На кого? Он и сам не понимал, на кого: может быть, на того человека в штиблетах и кителе со светлыми пуговицами, может, на горькие слова матери... Может, на всех людей — ему казалось, что все они сейчас сидят в тепле, у всех есть отцы и добрые матери, только он один сирота...
Осторожно поднявшись в сени, Йыван нашарил в углу пилу и топор, крадучись, боясь ненароком звякнуть, вышел на улицу — мысль направить пилу, наточить топор на точилке у дяди Демида обрадовала его. Но дяди Демида не было дома — он еще не приехал с поля. Тогда Йыван пошел к крестному. Крестный лежал на печи, а крестная, бабушка Парасковья, пряла при свете лучины кудель.
— Ой, Ванюшко, ломает чего-то,— слабым голосом отозвался с печки Григорий Егорович.— Пятнадцать-то лет солдатской службы сказывают себя...— Он было полез с печки, да заохал, застонал и остался там лежать, говоря:— К погоде, видать, ломает, к дожжу...
Йыван, погремев в сенях с пилой, опять вышел на улицу. Через дорогу светились окна большого дома, где жил дядя Каврий. В жилых комнатах верхнего этажа свет горел яркий, а в нижнем, с маленькими оконцами, где помещались лавка и недавно устроенная Каврием мастерская для шитья шапок и картузов, свет был тусклый, еле заметный.
Йыван еще ни разу не был в этом доме дальше лавки,— иногда мать его посылала за керосином, да и мысли не было побывать, поглядеть, как живет дядя Каврий, самый первый человек в Нурвеле. Но теперь его вдруг неудержимо потянуло к этому красивому дому, к этому яркому свету — словно мотылька из ночной темени.
— На, держи,— сказал дядя Федор. — Хорошая пила много силы бережет. — Все видел?
— Видел,— сказал Йыван,— теперь умею.
Уток — так счету, говорят, нет, и каждую осень бьет по пятьдесят гусей. А хлеба собирает в урожайный год по тысяче двести пудов, а то и больше. А лавку взять — чего только там нет!.. В саму Казань за товаром ездит дядя Каврий. Недаром на окнах лавки железные прутья поставлены, а стены по низу кирпичные, как в городских домах. Есть что хранить дяде Каврию...
Тихая, безнадежная зависть внезапно защемила все существо Йывана, стоящего перед домом дяди Каврия на охолодавшей земле, до какой-то судорожно-горькой спазмы стиснула грудь. Неужели, неужели в его доме никогда не будет гореть лампа со стеклом? Неужели и взаправду посмеялась над ним судьба, подложив те самые счастливые подкогыли?.. Неужели вечно будут его дразнить и взрослые и ребята «Кайык-иге»? Неужели вечно будет хлестать еловой ветвиной по спине этот дикий и злой Янлык Андрий?
Вот и мастерскую открыл дядя Каврий, посадил своих дочерей — двойняшек Унай и Пинай шить шапки разные и картузы, да еще говорят люди, что какую-то сиротку в дом взял, девочку по имени Сандай... Йыван еще не видел ее ни разу. Однако интересно, как это шьют шапки?
Йыван тихонько подходит ближе и заглядывает поверх белой занавески, видит большой длинный стол, на столе какие-то суконные лоскуты, картонки. А вот и Унай сидит, выстригает чего-то большими ножницами, а сама улыбается. Чему она улыбается? А вот эта маленькая черноглазая девочка и есть, наверно, та самая сиротка Сандай,— она чего-то говорит, а Унай улыбается...
Тут Йыван увидел еще и какую-то железную машину на столе и потянулся к окошку, чтобы получше рассмотреть, да вдруг пила задела о топор и зазвенела. Йыван, словно заяц, стрельнул прочь.
В доме кузнеца Федора тоже горел огонек, и Йыван,
— Ачай, Кайык-иге пришел!
— Цыц у меня! — гаркнул дядя Федор. Потом грубо-иато-ласково сказал: — Проходи, Ванюшко, сказывай, какое дело.— И погрозил своему сынишке толстым, черным пальцем.
Йыван стоял потупившись. И обида на прозвище, которое он никак не думал услышать в этом доме, жгла его каленым железом, и в голосе дяди Федора ясно слышалось снисхождение к сироте — все это вместе словно бы смяло его, пришибло, поставило ниже всех людей. Он готов был убежать вон, куда угодно, только чтобы его не видели. Куда-нибудь в темный угол, в баню, в сарай к своим овцам...
— Так чего молчишь, Ванюшко? — нетерпеливо спросил Федор, но в голосе его уже не слышал Йыван тех обидных жалостливых ноток.
— Научи, дядя Федор, пилу поправить...— буркнул Йыван.
— Что ж, это можно. Где пила-то?
Йыван сбегал за пилой. Кузнец посадил его на табуретку поближе к лампе, а сам сел рядом и взял пилу, посмотрел: зубья мелкие, все уже съеденные напильником.— Вот так берешь,— неуверенно сказал кузнец, примеряясь напильником.— Этот зуб так...
Ему было трудно объяснять — слова задерживали движения, делали их неуклюжими, и кузнец сказал:
— Одним словом, гляди.— И напильник только заиграл в его руках, а пила в ответ поскрипывала да постанывала. Йыван смотрел, как ловко работают руки кузнеца, как легко ходит напильник, и ему уже казалось, что он научился, что и сам бы сумел.
— Дядя Федор, я попробую,— несмело попросил он. Но кузнец грубо сказал:
— Погоди, успеешь.
И прошел напильником по всей пиле, потом в другую сторону, перевернул пилу на другой бок, и опять замелькал напильник. Мелкая серебристая пыль копилась в провисшем между колен кожаном кузнечном фартуке и с жатвой, и с молотьоои, и вот посуху убрали картошку.
— Поросенка бы теперь купить!..— мечтает по ту сторону телеги Овыча.— Поговорю, пожалуй, с дядей Каврием...
174
— Теперь тебе много надо уметь, теперь ты хозяин, а в крестьянском хозяйстве много всякого дела. А вообще-то, Ванюшко, я вот чего скажу. Надо тебе какое-либо ремесло осваивать. Пропадешь без ремесла.
Йыван молчал. Ему уже не терпелось бежать домой и порадовать мать наточенной пилой. Но дядя Федор сказал вдруг нечто такое, что задело внимание Йывана.
— Слышал я, будто в Нырьяле хочет земство открыть столярную мастерскую на зимнее время, а мастером будто бы подряживается Кришин Александр Степанович из Арбан. Хороший мастер, я его знаю. Вот бы тебе, Ванюшко, в ученики к нему, а? Тут не много, версты три, зиму бы шутя пробегал. Я бы и своего определил, да мал еще...
— А возьмут?
— Так что же, надо будет поговорить, думаю, что возьмут — отчего не взять... А матка-то отпустит?
— Отпустит,— уверенно сказал Йыван.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34