— не стали требовать от него все до последнего цента. Иные веселые барыньки, пришедшие без кавалеров, даже строили глазки молодому торговцу маслом.
Удачная торговля маслом с иностранцами настроила его мысли на такой лад, что не продать ли и хуторок Мяннйку, не дождаться ли восточного ветра, не поднять ли паруса на лодке и не махнуть ли за море.
— Что мы там делать будем?
— Две руки у каждого есть. Здесь меня все равно не возьмут на корабль, может, там клюнет.
— Все равно там будем.
— Перестань болтать о болезни. Все кругом трусят, начнешь и сам себя бояться. Среди чужих людей никто тебя не испугается, и твой страх тоже исчезнет.
— Доктора станут искать. Найдут нас и за морем.
— Убежим подальше, в Америку. Живи как хочешь, под чужим именем, никто тебя не найдет.
— По-воровски? Там тоже люди...
— Ну, если ты людей боишься, тогда убежим в Африку к обезьянам. Они от тебя не заразятся, если ты у себя...
Но даже Яан, каким бы он ни считал себя смелым и здоровым, не закончил фразу. Он знает, что болезнь может таиться в теле незаметно пятнадцать лет. А потом...
Какое-то время братья не произносят ни слова, сидят друг против друга по обе стороны стола и смотрят в некрашеный пол жилой половины Мяннику. Пол вымыт и выскоблен добела, почти как при жизни матери, а то и еще чище: ведь говорят, что в грязи заводятся всякие болезни. Пауль думает, что вряд ли Яан до конца всерьез взвесил эту мысль о переезде за море, но старший брат рассердился на младшего за его резкое возражение.
— Что здесь будет?— угрюмо спрашивает наконец Яан.— Уж давай сразу уйдем в Ватку...
Пауль пугается:
— Неужели ты, Яан, перестал бояться бога, что так говоришь!
— Милость божья — то, что тебе пастор с кафедры возвещает, а страх перед проказой — это то, что люди, с тобою рядом, дают тебе почувствовать. Что на тебя больше влияет?.. У матери бог все время был на языке...
С Яаном, должно быть, что-то случилось, думает Пауль. Он, правда, стал разговорчивее, но Пауль теперь меньше понимает его. Яан бреется, и на теле кое-где, на груди у него, как у обезьяны, густые волосы.
— Скажи, Пауль,— уже спокойнее говорит Яан,— ты, правда, моложе меня, но подумай сам, на что мы можем надеяться здесь, на Весилоо?
— Я хочу пойти учиться в гимназию...
— В городе? Не за морем, а все ж подальше от Весилоо... В городе людей больше, путаницы тоже... Думаешь, что страх людей не увяжется за тобою следом, что там не будут знать? Тони из Тапурлы уже в городе, торговец Мет- са, слыхать, тоже туда перебрался. Ты думаешь, они будут молчать?! Хотя бы для того, чтобы показать, какие они «хорошие» и «заботливые», предупредят о тебе других...
— А ты сам хотел стать врачом. Без города не обойдешься, придется гимназию окончить, пока поступишь в Тартуский университет.
— И у тебя есть желание учиться на врача?— уже мягче спрашивает Яан.
— Я хотел бы стать учителем. В университет все равно не поступишь, а должность учителя тоже... достойная.
— Учителем? Хочешь с чужими детьми хороводиться?
— Хочу, чтобы они не обижали друг друга, не презирали...
— Вон как! Защищая от обид чужих детей, защищать самого себя!..
На теле у Яана стали густо расти волосы, голос сломался, и парень басил и бросался грубыми словами. С ним уже не поговоришь по-братски, как прошлым летом. Всюду он видит корысть и зло.
— А что плохого, если я стану защищать обиженных детей и себя тоже. Ведь я и тебя бы тоже...
— Чудак! — усмехается Яан.— Ты что, хочешь усадить меня за парту, а сам будешь...
Пауль сперва и не знает, чем ответить на эту странную выходку брата. Но потом ответ вдруг приходит, и такой, что самому чудно:
— Тебя — нет, но если, например, у тебя будут дети...
— Из тебя, может, и выйдет учитель. Ты и сейчас уже такой уверенный, как все учителя. Но скажи сперва, с кем я нарожаю этих детей, с которыми ты будешь хоровод водить в школе?! Будь я девчонка, нагуляла бы их с каким-нибудь пьяным матросом или добытчиком спирта. А меня ни одна разумная девица не пустит к себе на чердак.
Горько слушать старшего брата Паулю. Слова эти, конечно, правда, но есть в них и зазнайство конфирманта, как будто Яан, несмотря на свои речи, не с одной уже переспал.
— Через пятнадцать лет будет вроде ясно, что болезни в нас никакой нет. Тебе тогда будет тридцать один. Иные холостяки в сорок лет женятся.
— Ты все о жене да детях... Через пятнадцать лет... Весь век свой будешь ждать врачей и сносить обиды...
— Если учителем стану, какие еще обиды будут?
— Школьный учитель — велико ли у него жалованье? Другое дело, если сумел бы сколотить большие деньги, все бы уважали. От мелочной продажи масла и ловли рыбы на перемет не разбогатеешь. Совсем другое дело, если у тебя моторная лодка и два шведских боттенгарна; но для этого надо выложить на стойку двести тысяч центов.
Яан задумывается. Он прикидывал и раньше, как собрать деньги для покупки боттенгарнов и моторки — в долг никто ему не даст. Договориться с Паулем и дядюшкой Нээме и продать землю Мяннику вместе с постройками, животинами и прочим скарбом... Но тогда у них не будет и такого дома, и вообще крыши над головой — Пауль не поедет за море. Мальчишка хочет учиться...
— Э, да черт побери, иди поступай в гимназию... Красивую фуражку наденешь и вообще. Как-нибудь наскребем денег... Есть снасть, коровы тоже. Впроголодь, но продержишься в городе. Поговорим и с папашей Нээме, послушаем, что думает Лаэс.
В глазах Пауля закипает радость, они — в слезах.
— Ты, Яан, все-таки хороший брат. Не знаю, отпустила бы меня в город мама, если была бы жива здоровая. А вот ты разрешаешь.
— Если бы мать была здорова, ты и не захотел бы поступать в гимназию. Мы бы оба уже плавали на кораблях, поступили бы в мореходное и вскоре держали бы в руке капитанские дипломы. Что стоит этот школьный учитель рядом с моряком! Ну ладно, у тебя есть охота, а охота, как говорится, пуще неволи.
Но соседи, семья Нээме, возражают против намерений Пауля. Дядя Лаэс говорит:
— Зачем ты, бедняк, лезешь в гимназию?! Это школа для бар. Для таких, как Тони из Тапурлы и сыновья торговца Метса.
— Они хотят учиться в университете. А Пауль хотел бы стать школьным учителем. Богатые платят за обучение крупные деньги, а те, кто хочет быть учителем, ничего не платят. Так нам объяснили в последнем классе, когда мы окончили харускую школу. Так и Паулю говорили,— смело защищает перед соседями Яан своего брата, хотя дома и подсмеивался над его планами.
— Ежели за школу и не платить, а книги, одежда, обувь, квартира? Ведь город — это вам не Весилоо и не Хара, там все по струнке. Будет у тебя фуражка форменная на голове, значит, и одежонка, и обувка должны быть под стать ей.
— Мать была бережлива... Мешок прошлогодней ржи и сейчас еще в амбаре, да и в этот год что-нибудь получим с поля. Восемь сосков в хлеве, да что-нибудь на перемет клюнет. Летом и сам парень в хозяйстве поможет...
— Других соблазнять ты силен, надолго ли хватит у тебя куражу. Конфирмацию прошел, скоро тебе можно будет и жену брать, втрескаешься в какую-нибудь деву и не сможешь помогать брату.
— Кто в меня втрескается, в ту я не влюблюсь. А на какой-нибудь блуднице, хромой или нищей, что меня в грех введет, я не женюсь.
— Ежели ты добровольно берешь на свои плечи эту ношу... содержать брата-школяра... Много ль тебе от него помощи будет — только летом, месяца три. Мы ничем помочь не сумеем, хорошо еще, ежели своих детей сможем определить и содержать здесь, в начальной школе, в Харе.
Два утра подряд у братьев был хороший улов угрей, так что в садке набралось уже с пуд рыбы. Теперь Яан и Пауль отправятся в город — продать масло и угрей. У Пауля документы, в том числе и свидетельство врача, которое требуется при поступлении в гимназию. В медицинском свидетельстве не сказано, что его мать была прокаженная, он и сам не станет об этом говорить в канцелярии гимназии ни этой госпоже, что постарше и в очках, ни той барышне. Как-то не идут с его языка эти слова. Но на душе мучительно, и, когда он потихоньку делится тем, что его волнует, будто чего-то украл, с братом, Яан отвечает ему полушепотом, чтобы не слышали покупатели:
— Не вздумай здесь, в городе, дурака валять. Верь сам, и пусть верят другие, что написал доктор на бумаге!
И тут же — покупателям:
— Очень хорошее масло от скотины с поморских лугов! Сколько?
И, догадываясь, что покупатель немец или онемечившийся эстонец — эти любят здесь, в городе, выпендриваться с помощью немецкого,— он отвечает кое-как по-немецки, чему сумел выучиться в школе:
— Чересчур расхвалил,— сказал Пауль, когда «прекрасная и любезная фрау» заплатила Яану за последний
Две кроны, любезная фрау! Это очень хорошее масло, молодая прекрасная фрау!
Посмотрите только! Как мужчине надо продать что-то, он становится кавалером. Допустим, любезный, я и куплю твое масло, но я уже не молодая, это только комплимент
кусок масла две кроны.— Какая-то морщинистая колдунья.
— А мне что! Там не было полного кило, остальное уже растаяло, а дала все же две кроны. Хватит и того, чтобы вранье в глаза не бросалось.
— Тут правдой и не пахло. Вранье отовсюду так и лезло.
— Как — не пахло? Гляди — орел и решка. Или ты считаешь, это фальшивая монета? Цифры и портрет министра. Деньги. Какую еще правду тебе надо? Бери!
Пауль берет сейчас и будет брать потом — гимназия требует таких денег, что заранее нельзя было даже и представить. Вот хотя бы готовальня. Или деньги на подарок ко дню рождения классного руководителя. Все платят, неужели не заплатишь ты, тем более что ты ни к какой группе не привязался, стоишь ото всех в стороне. Но и предусмотренных заранее денег не хватает. Новые издания учебников дороже, чем прежние. В школьную фуражку кладешь тридцать центов — лучше будут хранить твою одежду. Или дополнительные расходы: например, в Харе ты носил тридцать девятый номер обуви, а теперь не налезает даже сороковой, нужен еще больший номер, и тем дороже стоят ботинки.
С квартирой повезло, за нее сперва он платил три кроны в месяц, а теперь не берет Лийза и того. Лийза Сильм, у которой Прийт и Маали нашли ему квартиру, вдова из Весилоо, она подметает городской парк, унаследовала от своего мужа, возчика мусора, маленький деревянный домик. Домишко на краю города, старый, и краска на нем выцвела; на кухне Лийза порой стирает господское белье. В большой комнате с зеркалом, шкафом, комодом, столом, стоящим на резных ножках, и железной кроватью, на которой медные шары, живет сама Лийза. А комнатушка у прихожей, что при жизни мужа хозяйки служила кладовкой для всяких пожитков, отдана Паулю. Детей бог Лийзе не дал; оно, видимо, и лучше, как говорит хозяйка сама, муж пристрастился пить.
Лийза слышала гораздо раньше, чем Прийт и Маали ходили к ней просить угол для Пауля, что мать Пауля была прокаженная. Такое известие быстро кочует из уст в уста по всему острову Сааремаа. Не попало ли даже в газеты? Нет, в газетах полностью имя не напечатали, только первые буквы «Л. Л.», но, конечно же, местные жители знают все. Может же случиться, что дойдет и до ушей смотрителя парка слух, что в ее доме на квартире сын
умершей в Ватку женщины, но Лийза не верит, что из-за этого ее прогонят из уборщиц парка. Где-то ведь должен же обретаться сирота. Не верит она сама и в то, что к ней, старухе, прицепится эта болезнь. Что и говорить, доктора же признали парня здоровым. Кто бы взял его в школу, если бы у него заметили хоть единственное пятнышко на теле. Зря боятся люди. Вот хотя бы госпожа Стейнбах, у мужа которой хараский торговец Мете шьет одежду, уже не посылает со служанкой ей, Лийзе, свое белье для стирки. Может, Мете...
— Я сам рассказал об этом директору в первый день!
— Нет, директор человек деликатный и разумный, он не пойдет говорить об этом мамаше Стейнбах. Я думаю, что между ними вообще не было разговора об этом. И что ты сам таким хорошим хочешь быть, на весь свет трубишь о болезни матери?! Такие вещи, по возможности, надобно держать про себя.
— Разве сказать директору — это значит на весь свет?
— Ну, никто тебя не принуждал исповедоваться ему. О матери все директору выложил, а если ты сам какие-нибудь штуки выкинешь, что, тоже пойдешь признаваться директору?
— От школьного врача услыхал бы. Мы с Яаном под наблюдением врачей. Доктора должны друг друга извещать о нас. Два раза в год осматривают. Если увидишь что подозрительное на себе, должен сразу пойти сказать врачу. Люди должны и сами заботиться, иначе эту болезнь не одолеть.
— Все это потому, что ты сейчас себя считаешь здоровым. А когда что-то пристанет, не будешь так уж горячо заботиться и думать о других.
— Вот я и говорил директору, а если что пристанет ко мне, я, может, не осмелюсь сам идти к врачу... Чтобы другие были предупреждены заранее.
— Разве что этак,— говорит Лийза, беря утюг и раздувая его, так что зола и дым вылетают из трубы.— Да, это так, но... нешто каждый должен свой уголь раздувать, свои болячки трогать...
Что хотела сказать этим Лийза, Пауль не понял. Он только сообразил, что сказано было не в похвалу ему. Но и прямой хулы он ни сейчас, ни впоследствии не почувствовал в словах хозяйки. Разве что о болезни своей матери он не умолчал, «раздул угли» какие-то. Но это был его долг. Ему было невыносимо думать, что директор узнает это от врача, а его одноклассники услышат от какого-нибудь разряженного, как торговец Мете, маменькиного сыночка. Как директору, объявил он сам об этом и старосте своего класса, неторопливому пареньку из Кырквере.
— Слушай, Лайд, почему ты держишься в стороне от других?— спросил его в первую же неделю староста.
— Моя мать умерла в прошлую осень в Ватку, неохота с другими сближаться.
В хараской школе впервые говорить о матери было ужасно тяжело. Теперь же, когда он считал это своим долгом, было тоже тяжко, но не так, чтобы это повергало в отчаяние...
Староста класса был прав: он не дружил с одноклассниками. Но ему было по душе, когда другие ученики искали его общества. Это бывало, когда кому-то хотелось, чтобы ему подсказали во время контрольной работы. Ничего лучшего нельзя было и представить, чем взгляд Тапурлы Тони, брошенный через ряды парт: «Пауль, помоги!» Но чтобы действительно помочь, приходится заранее перерешать дома все задачки по математике, которые в книге, а не только те, что учитель задаст на следующем уроке. Ведь никогда не угадаешь, какие уравнения дадут во время контрольной работы.
Не он единственный в классе зубрил все задания, но едва ли кто другой делал это так старательно и последовательно, изо дня в день, неделя за неделей, из класса в класс. К тому же его голова вряд ли была самой светлой, когда речь шла о таких предметах, как математика и физика. Но именно в этом и Тони, и другие ждали его подсказки. Прээдик Каазик, рыбацкий сын из Сырве, схватывает математику на лету, но ему неохота возиться с этой «пустяковиной». Пауль же возится и понемногу начинает даже любить этот «холодный» предмет. Языки, которые запоминаются легче, не так для него понятны. Но все больше приковывают его внимание история, естествознание, вероучение и география. Помимо обычного школьного курса он прочитал все, что можно было найти по этим предметам. А самым блаженным для него было сидеть за пианино в музыкальном классе. Что из того, если учительница фортепьяно, хрупкая молодая барышня, сердится на то, что у него жесткие, негибкие пальцы? Что из того, если у двух девушек, которые брали уроки музыки и у которых дома есть пианино, пальцы так и скачут по клавишам и флейты поют в руках? Смог бы играть и он, будь у учительницы терпение. Уроки начинаются утром, в восемь, но уже в шесть приходит уборщица и открывает двери школы. Почти два часа можно утром сидеть за пианино, он никому не мешает, и — пальцы уже бегают по клавишам.
Помимо школьного врача, перед которым он должен стоять осенью полуголым, его два раза в год основательно осматривает городской врач по кожным и половым заболеваниям. Половые заболевания и — проказа? Первыми заболевают, считает Пауль, легкомысленные люди, для которых нет ничего святого, а проказа... какое было касательство у матери к половым болезням! И все же от кого-то она заразилась... Не от отца ли?! Отец плавал на корабле в южных странах, бывал на пристанях, а там такой хворью болеют гораздо больше, чем здесь. Отчего заболела мать, не знает никто и никогда уже не узнает. Одно наверняка: он не должен вести половую жизнь, тогда и болезни не надо будет бояться.
То ли из-за подсознательного страха, то ли еще по каким другим причинам он становится зрелым лишь тогда, когда иной сверстник уже предстает перед судом для уплаты алиментов. Но и у него ломается голос, и он уже не мальчик, а молодой человек. И природа сама ослабляет напряжение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Удачная торговля маслом с иностранцами настроила его мысли на такой лад, что не продать ли и хуторок Мяннйку, не дождаться ли восточного ветра, не поднять ли паруса на лодке и не махнуть ли за море.
— Что мы там делать будем?
— Две руки у каждого есть. Здесь меня все равно не возьмут на корабль, может, там клюнет.
— Все равно там будем.
— Перестань болтать о болезни. Все кругом трусят, начнешь и сам себя бояться. Среди чужих людей никто тебя не испугается, и твой страх тоже исчезнет.
— Доктора станут искать. Найдут нас и за морем.
— Убежим подальше, в Америку. Живи как хочешь, под чужим именем, никто тебя не найдет.
— По-воровски? Там тоже люди...
— Ну, если ты людей боишься, тогда убежим в Африку к обезьянам. Они от тебя не заразятся, если ты у себя...
Но даже Яан, каким бы он ни считал себя смелым и здоровым, не закончил фразу. Он знает, что болезнь может таиться в теле незаметно пятнадцать лет. А потом...
Какое-то время братья не произносят ни слова, сидят друг против друга по обе стороны стола и смотрят в некрашеный пол жилой половины Мяннику. Пол вымыт и выскоблен добела, почти как при жизни матери, а то и еще чище: ведь говорят, что в грязи заводятся всякие болезни. Пауль думает, что вряд ли Яан до конца всерьез взвесил эту мысль о переезде за море, но старший брат рассердился на младшего за его резкое возражение.
— Что здесь будет?— угрюмо спрашивает наконец Яан.— Уж давай сразу уйдем в Ватку...
Пауль пугается:
— Неужели ты, Яан, перестал бояться бога, что так говоришь!
— Милость божья — то, что тебе пастор с кафедры возвещает, а страх перед проказой — это то, что люди, с тобою рядом, дают тебе почувствовать. Что на тебя больше влияет?.. У матери бог все время был на языке...
С Яаном, должно быть, что-то случилось, думает Пауль. Он, правда, стал разговорчивее, но Пауль теперь меньше понимает его. Яан бреется, и на теле кое-где, на груди у него, как у обезьяны, густые волосы.
— Скажи, Пауль,— уже спокойнее говорит Яан,— ты, правда, моложе меня, но подумай сам, на что мы можем надеяться здесь, на Весилоо?
— Я хочу пойти учиться в гимназию...
— В городе? Не за морем, а все ж подальше от Весилоо... В городе людей больше, путаницы тоже... Думаешь, что страх людей не увяжется за тобою следом, что там не будут знать? Тони из Тапурлы уже в городе, торговец Мет- са, слыхать, тоже туда перебрался. Ты думаешь, они будут молчать?! Хотя бы для того, чтобы показать, какие они «хорошие» и «заботливые», предупредят о тебе других...
— А ты сам хотел стать врачом. Без города не обойдешься, придется гимназию окончить, пока поступишь в Тартуский университет.
— И у тебя есть желание учиться на врача?— уже мягче спрашивает Яан.
— Я хотел бы стать учителем. В университет все равно не поступишь, а должность учителя тоже... достойная.
— Учителем? Хочешь с чужими детьми хороводиться?
— Хочу, чтобы они не обижали друг друга, не презирали...
— Вон как! Защищая от обид чужих детей, защищать самого себя!..
На теле у Яана стали густо расти волосы, голос сломался, и парень басил и бросался грубыми словами. С ним уже не поговоришь по-братски, как прошлым летом. Всюду он видит корысть и зло.
— А что плохого, если я стану защищать обиженных детей и себя тоже. Ведь я и тебя бы тоже...
— Чудак! — усмехается Яан.— Ты что, хочешь усадить меня за парту, а сам будешь...
Пауль сперва и не знает, чем ответить на эту странную выходку брата. Но потом ответ вдруг приходит, и такой, что самому чудно:
— Тебя — нет, но если, например, у тебя будут дети...
— Из тебя, может, и выйдет учитель. Ты и сейчас уже такой уверенный, как все учителя. Но скажи сперва, с кем я нарожаю этих детей, с которыми ты будешь хоровод водить в школе?! Будь я девчонка, нагуляла бы их с каким-нибудь пьяным матросом или добытчиком спирта. А меня ни одна разумная девица не пустит к себе на чердак.
Горько слушать старшего брата Паулю. Слова эти, конечно, правда, но есть в них и зазнайство конфирманта, как будто Яан, несмотря на свои речи, не с одной уже переспал.
— Через пятнадцать лет будет вроде ясно, что болезни в нас никакой нет. Тебе тогда будет тридцать один. Иные холостяки в сорок лет женятся.
— Ты все о жене да детях... Через пятнадцать лет... Весь век свой будешь ждать врачей и сносить обиды...
— Если учителем стану, какие еще обиды будут?
— Школьный учитель — велико ли у него жалованье? Другое дело, если сумел бы сколотить большие деньги, все бы уважали. От мелочной продажи масла и ловли рыбы на перемет не разбогатеешь. Совсем другое дело, если у тебя моторная лодка и два шведских боттенгарна; но для этого надо выложить на стойку двести тысяч центов.
Яан задумывается. Он прикидывал и раньше, как собрать деньги для покупки боттенгарнов и моторки — в долг никто ему не даст. Договориться с Паулем и дядюшкой Нээме и продать землю Мяннику вместе с постройками, животинами и прочим скарбом... Но тогда у них не будет и такого дома, и вообще крыши над головой — Пауль не поедет за море. Мальчишка хочет учиться...
— Э, да черт побери, иди поступай в гимназию... Красивую фуражку наденешь и вообще. Как-нибудь наскребем денег... Есть снасть, коровы тоже. Впроголодь, но продержишься в городе. Поговорим и с папашей Нээме, послушаем, что думает Лаэс.
В глазах Пауля закипает радость, они — в слезах.
— Ты, Яан, все-таки хороший брат. Не знаю, отпустила бы меня в город мама, если была бы жива здоровая. А вот ты разрешаешь.
— Если бы мать была здорова, ты и не захотел бы поступать в гимназию. Мы бы оба уже плавали на кораблях, поступили бы в мореходное и вскоре держали бы в руке капитанские дипломы. Что стоит этот школьный учитель рядом с моряком! Ну ладно, у тебя есть охота, а охота, как говорится, пуще неволи.
Но соседи, семья Нээме, возражают против намерений Пауля. Дядя Лаэс говорит:
— Зачем ты, бедняк, лезешь в гимназию?! Это школа для бар. Для таких, как Тони из Тапурлы и сыновья торговца Метса.
— Они хотят учиться в университете. А Пауль хотел бы стать школьным учителем. Богатые платят за обучение крупные деньги, а те, кто хочет быть учителем, ничего не платят. Так нам объяснили в последнем классе, когда мы окончили харускую школу. Так и Паулю говорили,— смело защищает перед соседями Яан своего брата, хотя дома и подсмеивался над его планами.
— Ежели за школу и не платить, а книги, одежда, обувь, квартира? Ведь город — это вам не Весилоо и не Хара, там все по струнке. Будет у тебя фуражка форменная на голове, значит, и одежонка, и обувка должны быть под стать ей.
— Мать была бережлива... Мешок прошлогодней ржи и сейчас еще в амбаре, да и в этот год что-нибудь получим с поля. Восемь сосков в хлеве, да что-нибудь на перемет клюнет. Летом и сам парень в хозяйстве поможет...
— Других соблазнять ты силен, надолго ли хватит у тебя куражу. Конфирмацию прошел, скоро тебе можно будет и жену брать, втрескаешься в какую-нибудь деву и не сможешь помогать брату.
— Кто в меня втрескается, в ту я не влюблюсь. А на какой-нибудь блуднице, хромой или нищей, что меня в грех введет, я не женюсь.
— Ежели ты добровольно берешь на свои плечи эту ношу... содержать брата-школяра... Много ль тебе от него помощи будет — только летом, месяца три. Мы ничем помочь не сумеем, хорошо еще, ежели своих детей сможем определить и содержать здесь, в начальной школе, в Харе.
Два утра подряд у братьев был хороший улов угрей, так что в садке набралось уже с пуд рыбы. Теперь Яан и Пауль отправятся в город — продать масло и угрей. У Пауля документы, в том числе и свидетельство врача, которое требуется при поступлении в гимназию. В медицинском свидетельстве не сказано, что его мать была прокаженная, он и сам не станет об этом говорить в канцелярии гимназии ни этой госпоже, что постарше и в очках, ни той барышне. Как-то не идут с его языка эти слова. Но на душе мучительно, и, когда он потихоньку делится тем, что его волнует, будто чего-то украл, с братом, Яан отвечает ему полушепотом, чтобы не слышали покупатели:
— Не вздумай здесь, в городе, дурака валять. Верь сам, и пусть верят другие, что написал доктор на бумаге!
И тут же — покупателям:
— Очень хорошее масло от скотины с поморских лугов! Сколько?
И, догадываясь, что покупатель немец или онемечившийся эстонец — эти любят здесь, в городе, выпендриваться с помощью немецкого,— он отвечает кое-как по-немецки, чему сумел выучиться в школе:
— Чересчур расхвалил,— сказал Пауль, когда «прекрасная и любезная фрау» заплатила Яану за последний
Две кроны, любезная фрау! Это очень хорошее масло, молодая прекрасная фрау!
Посмотрите только! Как мужчине надо продать что-то, он становится кавалером. Допустим, любезный, я и куплю твое масло, но я уже не молодая, это только комплимент
кусок масла две кроны.— Какая-то морщинистая колдунья.
— А мне что! Там не было полного кило, остальное уже растаяло, а дала все же две кроны. Хватит и того, чтобы вранье в глаза не бросалось.
— Тут правдой и не пахло. Вранье отовсюду так и лезло.
— Как — не пахло? Гляди — орел и решка. Или ты считаешь, это фальшивая монета? Цифры и портрет министра. Деньги. Какую еще правду тебе надо? Бери!
Пауль берет сейчас и будет брать потом — гимназия требует таких денег, что заранее нельзя было даже и представить. Вот хотя бы готовальня. Или деньги на подарок ко дню рождения классного руководителя. Все платят, неужели не заплатишь ты, тем более что ты ни к какой группе не привязался, стоишь ото всех в стороне. Но и предусмотренных заранее денег не хватает. Новые издания учебников дороже, чем прежние. В школьную фуражку кладешь тридцать центов — лучше будут хранить твою одежду. Или дополнительные расходы: например, в Харе ты носил тридцать девятый номер обуви, а теперь не налезает даже сороковой, нужен еще больший номер, и тем дороже стоят ботинки.
С квартирой повезло, за нее сперва он платил три кроны в месяц, а теперь не берет Лийза и того. Лийза Сильм, у которой Прийт и Маали нашли ему квартиру, вдова из Весилоо, она подметает городской парк, унаследовала от своего мужа, возчика мусора, маленький деревянный домик. Домишко на краю города, старый, и краска на нем выцвела; на кухне Лийза порой стирает господское белье. В большой комнате с зеркалом, шкафом, комодом, столом, стоящим на резных ножках, и железной кроватью, на которой медные шары, живет сама Лийза. А комнатушка у прихожей, что при жизни мужа хозяйки служила кладовкой для всяких пожитков, отдана Паулю. Детей бог Лийзе не дал; оно, видимо, и лучше, как говорит хозяйка сама, муж пристрастился пить.
Лийза слышала гораздо раньше, чем Прийт и Маали ходили к ней просить угол для Пауля, что мать Пауля была прокаженная. Такое известие быстро кочует из уст в уста по всему острову Сааремаа. Не попало ли даже в газеты? Нет, в газетах полностью имя не напечатали, только первые буквы «Л. Л.», но, конечно же, местные жители знают все. Может же случиться, что дойдет и до ушей смотрителя парка слух, что в ее доме на квартире сын
умершей в Ватку женщины, но Лийза не верит, что из-за этого ее прогонят из уборщиц парка. Где-то ведь должен же обретаться сирота. Не верит она сама и в то, что к ней, старухе, прицепится эта болезнь. Что и говорить, доктора же признали парня здоровым. Кто бы взял его в школу, если бы у него заметили хоть единственное пятнышко на теле. Зря боятся люди. Вот хотя бы госпожа Стейнбах, у мужа которой хараский торговец Мете шьет одежду, уже не посылает со служанкой ей, Лийзе, свое белье для стирки. Может, Мете...
— Я сам рассказал об этом директору в первый день!
— Нет, директор человек деликатный и разумный, он не пойдет говорить об этом мамаше Стейнбах. Я думаю, что между ними вообще не было разговора об этом. И что ты сам таким хорошим хочешь быть, на весь свет трубишь о болезни матери?! Такие вещи, по возможности, надобно держать про себя.
— Разве сказать директору — это значит на весь свет?
— Ну, никто тебя не принуждал исповедоваться ему. О матери все директору выложил, а если ты сам какие-нибудь штуки выкинешь, что, тоже пойдешь признаваться директору?
— От школьного врача услыхал бы. Мы с Яаном под наблюдением врачей. Доктора должны друг друга извещать о нас. Два раза в год осматривают. Если увидишь что подозрительное на себе, должен сразу пойти сказать врачу. Люди должны и сами заботиться, иначе эту болезнь не одолеть.
— Все это потому, что ты сейчас себя считаешь здоровым. А когда что-то пристанет, не будешь так уж горячо заботиться и думать о других.
— Вот я и говорил директору, а если что пристанет ко мне, я, может, не осмелюсь сам идти к врачу... Чтобы другие были предупреждены заранее.
— Разве что этак,— говорит Лийза, беря утюг и раздувая его, так что зола и дым вылетают из трубы.— Да, это так, но... нешто каждый должен свой уголь раздувать, свои болячки трогать...
Что хотела сказать этим Лийза, Пауль не понял. Он только сообразил, что сказано было не в похвалу ему. Но и прямой хулы он ни сейчас, ни впоследствии не почувствовал в словах хозяйки. Разве что о болезни своей матери он не умолчал, «раздул угли» какие-то. Но это был его долг. Ему было невыносимо думать, что директор узнает это от врача, а его одноклассники услышат от какого-нибудь разряженного, как торговец Мете, маменькиного сыночка. Как директору, объявил он сам об этом и старосте своего класса, неторопливому пареньку из Кырквере.
— Слушай, Лайд, почему ты держишься в стороне от других?— спросил его в первую же неделю староста.
— Моя мать умерла в прошлую осень в Ватку, неохота с другими сближаться.
В хараской школе впервые говорить о матери было ужасно тяжело. Теперь же, когда он считал это своим долгом, было тоже тяжко, но не так, чтобы это повергало в отчаяние...
Староста класса был прав: он не дружил с одноклассниками. Но ему было по душе, когда другие ученики искали его общества. Это бывало, когда кому-то хотелось, чтобы ему подсказали во время контрольной работы. Ничего лучшего нельзя было и представить, чем взгляд Тапурлы Тони, брошенный через ряды парт: «Пауль, помоги!» Но чтобы действительно помочь, приходится заранее перерешать дома все задачки по математике, которые в книге, а не только те, что учитель задаст на следующем уроке. Ведь никогда не угадаешь, какие уравнения дадут во время контрольной работы.
Не он единственный в классе зубрил все задания, но едва ли кто другой делал это так старательно и последовательно, изо дня в день, неделя за неделей, из класса в класс. К тому же его голова вряд ли была самой светлой, когда речь шла о таких предметах, как математика и физика. Но именно в этом и Тони, и другие ждали его подсказки. Прээдик Каазик, рыбацкий сын из Сырве, схватывает математику на лету, но ему неохота возиться с этой «пустяковиной». Пауль же возится и понемногу начинает даже любить этот «холодный» предмет. Языки, которые запоминаются легче, не так для него понятны. Но все больше приковывают его внимание история, естествознание, вероучение и география. Помимо обычного школьного курса он прочитал все, что можно было найти по этим предметам. А самым блаженным для него было сидеть за пианино в музыкальном классе. Что из того, если учительница фортепьяно, хрупкая молодая барышня, сердится на то, что у него жесткие, негибкие пальцы? Что из того, если у двух девушек, которые брали уроки музыки и у которых дома есть пианино, пальцы так и скачут по клавишам и флейты поют в руках? Смог бы играть и он, будь у учительницы терпение. Уроки начинаются утром, в восемь, но уже в шесть приходит уборщица и открывает двери школы. Почти два часа можно утром сидеть за пианино, он никому не мешает, и — пальцы уже бегают по клавишам.
Помимо школьного врача, перед которым он должен стоять осенью полуголым, его два раза в год основательно осматривает городской врач по кожным и половым заболеваниям. Половые заболевания и — проказа? Первыми заболевают, считает Пауль, легкомысленные люди, для которых нет ничего святого, а проказа... какое было касательство у матери к половым болезням! И все же от кого-то она заразилась... Не от отца ли?! Отец плавал на корабле в южных странах, бывал на пристанях, а там такой хворью болеют гораздо больше, чем здесь. Отчего заболела мать, не знает никто и никогда уже не узнает. Одно наверняка: он не должен вести половую жизнь, тогда и болезни не надо будет бояться.
То ли из-за подсознательного страха, то ли еще по каким другим причинам он становится зрелым лишь тогда, когда иной сверстник уже предстает перед судом для уплаты алиментов. Но и у него ломается голос, и он уже не мальчик, а молодой человек. И природа сама ослабляет напряжение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14