Эти двое были дедушка и бабушка Лаэса из Нээме. Но ни дотоле, ни потом никто на Весилоо не заболевал этой хворью. На Сааремаа — да, болели. Даже до Хары доходили слухи, кто из какой семьи или холостой отправлен в Ватку.
Дедушка и бабушка из Нээме давно уже умерли, а потом в этой семье не было прокаженных. Но это считали чудом, потому как проказа обычно не довольствуется одним-двумя членами семьи, а протягивает свою гнилую лапу ко всем сородичам. Поэтому полагают, что дядя Лаэса утопился в одном английском порту именно из-за проказы, а не из-за несчастной любви к корабельной поварихе, к которой, правда, тоже чувствовал страсть. Известное дело, уж если эта дьявольская болезнь где-то осядет, там она и хватает свои жертвы.
Все это вспоминали и рассказывали друг другу опасливо, полушепотом. Но никто не мог сказать, где же могла подцепить хворь Лээна из Мяннику,— никто в ее роду и из родичей покойного мужа вроде не болел проказой.
Но потом какая-то женщина вспомнила, что Лээна ела сама и кормила своих детей треской, пойманной прокаженными; рыбу эту говорившая не решалась скормить даже своим свиньям. И вообще все знали, что Лээна из Мяннику — человек скромный, за что ее хвалили; она со своими двумя сыновьями ни для кого не была в тягость. Теперь же, в поисках причин болезни, скромность ее обернули скупостью и сочли грехом, из-за чего господь бог и покарал ее. Этот грех — скупость, мол, ослепил ее и не дал закопать в землю треску, полученную от прокаженных, зарыть или сжечь.
Так судачили полушепотом люди между собой, и часть сказанного могла быть правдой, а другая часть — чем-то поставленным с ног на голову, как история о треске прокаженных. И потом сокрушались о судьбе ее детей, потому как ни у Лээны, ни у ее мужа не было близких родственников. А кто из чужих возьмет под свою опеку детей прокаженной?! Они ведь еще нуждаются в заботе, Паулю всего-то тринадцать, да и Яан старше его лишь на два-три года.
И еще люди толковали, с кем больше всего общалась Лээна и кому она в свою очередь могла передать эту ужасную болезнь. Прежде всего старуха Лыука — впрочем, разве эта развалина заболеет? Затем Тийна из Суурекиви — да, с Тийной они вместе были на конфирмации, часто друг к другу заходили. По очереди бывали на рынке в Харе, продавали, помогая друг другу, масло, иногда носили его даже в Ватку. Да, в самом деле носили в Ватку.
И теперь люди считали, что свою болезнь Лээна подцепила именно в Ватку. Что тут удивляться, ведь больные из Ватку ходят всюду, как здоровые, кому за ними следить- то. Зараза, бывает, пристает и к крючкам от ворот, и к ручкам дверей — так вот и заболевают. К тому же сама Лээна совсем не боялась больных, разговаривала с ними, расспрашивала о житье-бытье. Вот и узнала теперь, что там за жизнь. Стоило ли быть такой уж смелой, мухи и даже ветер могли передать хворь от больной к здоровой.
Общались между собой и семьи Мяннику и Нээме. Мальчишек манили кораблики Пээтера из Тапурлы, богатый и горделивый особняк,— Пауль одних лет с Тони, и хотя он из бобыльской хибары, не выгонишь же ты его, как чужую собаку.
Так говорят те, кто был далек от Лээны и ее мальчишек. Но и все жители маленького острова не так уж обособлены друг от друга. И дома, в своих комнатах, втайне от своих ближних, люди ищут на себе следы болезни и многие готовы дрожать из-за какого-нибудь невинного пупырышка, лишая или экземы. Матери спрашивают детей, когда они в последний раз играли с сыновьями Лээны, осматривают у них руки-ноги и предостерегают, чтобы не водились с мальчишками из Мяннику. Конечно, презирать Яана и Пауля не надо, это не по-божески, но каждый должен беречь себя. И они уже оберегают себя — в глазах детей страх,— и много вздохов й молитв на Весилоо устремляется в этот осенний вечер к господу богу.
Ничего еще не знают о случившемся сыновья Лээны, которые копнят сено на сенокосном участке у моря.
Поблескивают грабли в молодых руках, мальчишкам не от кого было научиться бездельничать. Они надеются рано закончить работу, потом замышляют отправиться за уловом.
После обеда мать должна вернуться домой, но они предполагают, что она, пожалуй, осталась ждать лекарство, выписанное доктором. Аптекарь взвешивает каждую крупинку порошка и не может это сделать быстро.
Закончив очесывать последнюю копну, братья спешат домой, задают корм свинье и поросенку, ищут, чего бы поесть самим, и затем торопливо готовят снасть. Они поставят ее сегодня тут же, на берегу Весилоо. То и дело поглядывают в сторону Хары — не видать ли лодки с матерью?
— Яан, что, у матери ломота в ногах?
— Вроде да, а там кто знает, что скажет врач.
Когда мать не вернулась домой и к дойке коров, братья
забеспокоились. Пригнали Пугу и Рууту в гудящий от мух хлев. Яан остался хлопотать по дому, Пауль пошел к соседям Нээме: может быть, хозяйка придет подоить коров.
И вот Пауль, то спеша, то замедляя шаг, идет через сосняк, по тропе в сторону бобыльского участка и не замечает, как хорош и тих вечер, и в душе у него нарастает страх, дикий, дотоле неизведанный страх. Ему вспоминается, как
несколько лет назад мать одной ученицы третьего класса, Сальме Юласе, была признана в Харе прокаженной. У этой женщины тоже были пятна на ногах.
Из-за этого никто не захотел сидеть с Сальме за одной партой. И когда потом Лейде Тахк было велено сесть с Сальме, она держалась от нее подальше, сидела на краешке скамейки. На следующий день Лейда вовсе не пришла в школу. Пришла мать Лейды, и после этого Сальме снова оставили сидеть одну. Однажды, когда Сальме не было в школе, учитель объяснил, что никто не должен бояться Сальме из-за болезни ее матери: Сальме осмотрел доктор и признал совершенно здоровой. И ее перестали бояться в самом деле, но на переменках она бывала чаще всего одна, никто не хотел, играя в хоровод, брать ее за руку, разве что грубые и озорные мальчишки. Но Сальме и сама не хотела с ними водиться.
Были ли прокаженные в роду Нээме? Он, кажется, слышал, но не уверен в этом. Если и были, то, во всяком случае, очень давно — бояться нечего. Напротив, на Нээме вроде все боятся его, Пауля. И когда Пауль говорит, что мать еще не пришла домой, на Нээме вовсе не удивляются.
Ничего не сказав, хозяйка Нээме набрасывает на голову платок, выходит во двор и направляется в сторону Мяннику; Пауль следует за нею. И так они идут — впереди высокая и сухощавая Анна, горбящаяся от дум о страшной болезни Лээны из Мяннйку, о чем она узнала в деревне всего каких-то два часа назад, от дум о детях Мяннйку и о своих. Не знает она и о том, как сказать горькую, суровую правду о матери бедным мальчишкам.
Прежде чем доить, хозяйка Нээме тщательно моет руки, но когда Яан подает ей полотенце, она не берет, вытирает руки уголком своего передника.
И то, как ведет себя матушка Нээме, как она держится, увеличивает страх мальчишек, тем более что матери еще не видно. Братья то и дело по очереди бегают на холм, с которого виден весь залив, вплоть до Хары, виден как на ладони. Рыбаки спокойно опускают сети. Парни из Тоомаса тоже заняты своим переметом. Но лодка из Хары все так и не показывается.
Как бы ни вела себя матушка Нээме, избегая всего, к чему прикасалась руками Лээна, она ощущает страх. Но она осознает, что делает добро. К тому же говорят, что проказа липнет к тем, кто слишком боится ее. Лээна, правда, не боялась этой хвори, но она заболела, пожалуй,
из-за того, что была слишком смелой и неосторожной. Это ведь тоже неугодно богу; потому небось бог и покарал ее.
Мухи жужжащими тучами летают в маленьком приземистом хлеву. Пугу и Рууту отбиваются от них хвостами и ногами. Коровы, должно быть, раздражены тем, что не видят старой своей хозяйки, она не пришла подоить их. А к этой, новой, они не привыкли. К тому же эта слишком долго моет у них вымя — это тоже для них непривычно.
Наконец коровы подоены, Анна процеживает молоко в горшки, остальное мальчики сами относят в ведре и опускают в колодец. Вечерние хлопоты позади, Анне остается теперь приступить к самому трудному — сказать мальчишкам, что врач из Хары послал их мать в Ватку: только для обследования, так как сам он не смог распознать ее болезнь.
— В Ватку? Почему же в Ватку? Господи, неужели мама...
Братья видят, как непомерно длинные лапы со страшной неумолимостью тянутся к ним, чтобы схватить их, и как при этом их разглядывают лица с ввалившимися носами, изъеденными проказой,— лица, знакомые по картинкам из книги библейских рассказов. И когда братья по привычке в поисках помощи смотрят друг на друга, каждому вдруг начинает казаться, что лицо брата похоже на те страшные лица больных. И вместо того чтобы переживать отчаяние сообща, они удаляются друг от друга: Пауль уходит к углу хлева, а Яан — на приступок амбара, и оба плачут.
Текут слезы и по лицу матушки Нээме; она пытается сказать братьям несколько слов в утешение, но мальчишки ничего не слышат. Матушка Нээме хлопочет еще над чем- то у колодца, затем снова тщательно моет руки, и, наклонившись вперед своим костлявым высоким туловищем, она уходит с грузом забот на плечах к себе домой:
Братьев ожидает страшная ночь. Они не решаются, в страхе перед болезнью, пойти отыскать еду, не говоря уж о том, чтобы лечь в свою постель. Пауль забирается на чердак хлева, в сено, Яан — на чердак амбара. Оба уже не сомневаются в том, что мать больна проказой, но тем больше сомневаются они в собственном здоровье.
В голову им приходят услышанные когда-то рассказы о том, как целые семьи заболевали проказой, как маленьких детей вместе с родителями уводили в Ватку. Они уже не маленькие, но не может ли случиться с ними то же самое?
И они боятся, не последняя ли эта ночь для них дома, не уведут ли их завтра в Ватку?
Снова и снова прикасаются они к ногам и рукам, ощупывают свои шишки и царапины. Кожа, правда, ощущает прикосновение былинок сена, но сомнение все же остается. Ведь и мать чувствовала боль, только ноги у нее немножко онемели.
Особенно большой страх испытывает Пауль. Но и Яан... неужели он представляет Ватку иначе, нежели слышал от людей: люди живут в глуши, среди громадного векового леса, будто в тюрьме, вдалеке от других селений.
Мать не очень-то боялась Ватку, рассказывала о поселке не так сурово. Те прокаженные, кого болезнь не захватила сильно, чьи руки-ноги не изъедены лепрой, могут жить вместе, как все люди: вместе пашут землю и заготавливают сено. Конечно, не так весело, как на толоке на острове Весилоо. Тяжелобольные, конечно же, дело другое. Однако и более легким нельзя уходить за пределы Ватку. С едой у них неплохо, недостатка нет, им носят мясо и рыбу, как носила им часто масло сама мать.
А теперь вот и мать в Ватку. А намного ли больше платили за кило масла в Ватку? Не подумала она держаться подальше от больных... И так отведут в Ватку утром и их. Из Хары приедут полицейский и врач; прочие люди с Весилоо будут опасливо держаться в стороне.
Пауль рисует себе, как он увидит среди других и Тони из Тапурлы. И Тони тоже будет стоять поодаль от него, как когда-то все избегали Сальме Юласе из-за болезни ее матери. Как и сам он не подходил близко к Сальме. Тони боится даже больше, чем другие, потому что Пауль своим знаменитым острым ножом, что когда-то привез ему из Финляндии в подарок отец, всегда точил карандаши Тони. И слезы текут из глаз Пауля еще сильнее, и он зарывается головой в сено.
Яан томится на чердаке амбара. Хотя он и постарше и мужественней Пауля, терзает страх и его. Он тоже боится, что его уведут в Ватку, что стоит среди дремучих лесов и болот, и он никогда не увидит моря, по которому плавает белокрылый парусник Пээтера из Тапурлы «Полярная звезда» и где у пристани стоит горделивый рейсовый пароход; на мостике его молодой капитан в синем мундире с золотыми нашивками. И вот отдают концы, громадные винты за кормой бурлят, начинается рейс через океан, в Рио-де-Жанейро. Но не он, Яан из Мяннйку, этот молодой капитан на белоснежном мостике; он торчит в мужской палате на Ватку, никогда уже не увидит ни моря, ни какого-либо корабля — его медленно разъедает проказа.
Скорбный хорал рокочет на Большой отмели.
Вообще-то, летняя ночь беззвездна и тиха, и робкая луна, нежно кропя на все вокруг серебро, снова всходит по эту сторону земного шара.
В хлеву на Мяннику порой побрякивает колокольчик на шее у старой Рууту, когда корова, отгоняя мух со спины, шатается из стороны в сторону.
Затем, повизгивая, но все громче и громче начинает оплакивать пропавшую хозяйку пес Вальди, который все еще не появлялся в доме. Деревенские собаки спят, или им лень выть вместе с Вальди, и он в одиночку, под рокот валов на Большой отмели, тянет свой печальный мотив. Жалобная песня его будит в хлеву старую овцу, громко блея, она подзывает к себе двух своих ягнят. Совсем одинокие, предаются отчаянию на темных чердаках братья Мяннику.
Прислушиваясь к вытью Вальди, Пауль вспоминает о брате. Стоит ли ему так бояться Яана? Они же оба парили и терли ноги матери в бане... И если так случится, что Яана отправят завтра в Ватку, что останется делать здесь ему одному...
Пауля охватывает стыд, большой стыд за себя, что он боится брата. Может быть, болен как раз он, Пауль? А Яан здоров? Может быть, они оба здоровы, только мать в Ватку... И если они оба не заразились проказой, они все-та- ки... сыновья больной. Оба. И им теперь неоткуда ждать спасения. С нынешнего дня они с Яаном не только братья, но и... И Паулю становится так скучно без брата, что он нащупывает в темноте перекладины лестницы, спускается вниз и карабкается вверх по другой лестнице — на чердак амбара. Стоя на последней перекладине, он зовет:
— Яан!
Какое-то время слышно лишь завыванье Вальди, затем из темноты, из-за сена:
— Да?
— Яан... ты меня боишься?
— Не боюсь.
И Пауль ползет по шуршащему сену туда, откуда прозвучал голос. Приближается к брату, нащупывает его и, всхлипывая, шепчет:
— Яан, простишь меня... я боялся тебя и не решился лезть на чердак амбара.
— Прощаю... Я сам тебя немножко боялся.
Братья, сперва боязливо, потом смелее, берутся за руки
и в поисках помощи, прижавшись друг к другу, лежат в темноте.
— Яан, у тебя на теле ничего не онемело? Ты чувствуешь, когда я дотрагиваюсь?
— Чувствую. А у тебя как?
— Ничего. Но я и сам толком не знаю. Дотронься ты! Как ты думаешь, Яан, неужели мы больны проказой?
— Я считаю, что нет. Но иногда и прокаженный чувствует, когда к нему прикасаются, а потом на теле появляются волдыри.
— У меня один на руке...
— А у меня на бедре...— Старшему брату приходит что-то в голову, и он говорит, полный надежд: — Из него будет, наверное, нарыв.
— Будь добр, Яан, пощупай, из моего волдыря тоже выйдет нарыв?
— Выйдет наверняка. Вроде такой же, как у меня. А он болит?
— Болит.
Братья молчат. Затем Пауль начинает жалобно говорить:
— А мама все-таки заболела... Господи, господи...— И в отчаянии: — Я знаю, Яан, почему мама заболела проказой... все из-за меня. Я никогда не делал, что она велела, и говорил ей наперекор... А помнишь, как я в прошлом году по глупости спросил у тебя, мол... бог... негр... и есть ли у него жена. Нельзя было так даже думать, а я... Это ведь насмешка над богом. Вот он и послал маме болезнь. Я был скрытен и хитер с вами. Я думаю, что Тони из Тапурлы очень хороша и мила... но ни тебе, ни матери я об этом не говорил. И в школе был иногда плохим и боялся Сальме Юласе, когда заболела ее мать, и вот богу было угодно, чтобы и наша мать заболела. А сегодня опять я согрешил, что боялся тебя. Прости меня, Яан, прости хоть ты!
— Прощаю. Ты, Пауль, куда лучше, чем я. Ты податливей. Я ведь тоже боялся Сальме Юласе, но и все боялись, и я думал, что так и должно быть, если не хочешь заболеть. А то, что это грех, я только сейчас понял... И к матери я относился плохо, однажды обругал ее старухой и не попросил прощения... И в школе я раскровенил нос Тедре, когда он меня обругал. Я думаю, что мать заболела больше из-за меня, чем из-за тебя, ты моложе и не успел еще наделать столько грехов, как я... Я еще думал, что
мать вовсе не больна, доктор в Ватку признает ее здоровой. Так бывало и раньше.
— Но почему же мама не вернулась домой сегодня?
— Может быть, завтра придет?
— Если бы так!
Братья Мяннику один за другим, нащупывая дорогу, спускаются с чердака в амбар. Они голодны, вечером им не перепало на зуб ни крошки. Вальди перестает выть и, помахивая хвостом, идет за братьями, когда они приближаются к колодцу и вытаскивают из него посудины с молоком. Приносят из кладовки хлеб и масло, из дома нож и две кружки. И хотя кружки чистые, они моют их у колодца холодной водой. Затем садятся друг подле друга, опершись о колодезный сруб, и начинают с жадностью есть.
Получает свою долю и Вальди, кошка тоже, она трется о ноги парней.
Парни усталые и сонные, и, заглушив голод, они ставят посудину в колодец, уносят хлеб и кружки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Дедушка и бабушка из Нээме давно уже умерли, а потом в этой семье не было прокаженных. Но это считали чудом, потому как проказа обычно не довольствуется одним-двумя членами семьи, а протягивает свою гнилую лапу ко всем сородичам. Поэтому полагают, что дядя Лаэса утопился в одном английском порту именно из-за проказы, а не из-за несчастной любви к корабельной поварихе, к которой, правда, тоже чувствовал страсть. Известное дело, уж если эта дьявольская болезнь где-то осядет, там она и хватает свои жертвы.
Все это вспоминали и рассказывали друг другу опасливо, полушепотом. Но никто не мог сказать, где же могла подцепить хворь Лээна из Мяннику,— никто в ее роду и из родичей покойного мужа вроде не болел проказой.
Но потом какая-то женщина вспомнила, что Лээна ела сама и кормила своих детей треской, пойманной прокаженными; рыбу эту говорившая не решалась скормить даже своим свиньям. И вообще все знали, что Лээна из Мяннику — человек скромный, за что ее хвалили; она со своими двумя сыновьями ни для кого не была в тягость. Теперь же, в поисках причин болезни, скромность ее обернули скупостью и сочли грехом, из-за чего господь бог и покарал ее. Этот грех — скупость, мол, ослепил ее и не дал закопать в землю треску, полученную от прокаженных, зарыть или сжечь.
Так судачили полушепотом люди между собой, и часть сказанного могла быть правдой, а другая часть — чем-то поставленным с ног на голову, как история о треске прокаженных. И потом сокрушались о судьбе ее детей, потому как ни у Лээны, ни у ее мужа не было близких родственников. А кто из чужих возьмет под свою опеку детей прокаженной?! Они ведь еще нуждаются в заботе, Паулю всего-то тринадцать, да и Яан старше его лишь на два-три года.
И еще люди толковали, с кем больше всего общалась Лээна и кому она в свою очередь могла передать эту ужасную болезнь. Прежде всего старуха Лыука — впрочем, разве эта развалина заболеет? Затем Тийна из Суурекиви — да, с Тийной они вместе были на конфирмации, часто друг к другу заходили. По очереди бывали на рынке в Харе, продавали, помогая друг другу, масло, иногда носили его даже в Ватку. Да, в самом деле носили в Ватку.
И теперь люди считали, что свою болезнь Лээна подцепила именно в Ватку. Что тут удивляться, ведь больные из Ватку ходят всюду, как здоровые, кому за ними следить- то. Зараза, бывает, пристает и к крючкам от ворот, и к ручкам дверей — так вот и заболевают. К тому же сама Лээна совсем не боялась больных, разговаривала с ними, расспрашивала о житье-бытье. Вот и узнала теперь, что там за жизнь. Стоило ли быть такой уж смелой, мухи и даже ветер могли передать хворь от больной к здоровой.
Общались между собой и семьи Мяннику и Нээме. Мальчишек манили кораблики Пээтера из Тапурлы, богатый и горделивый особняк,— Пауль одних лет с Тони, и хотя он из бобыльской хибары, не выгонишь же ты его, как чужую собаку.
Так говорят те, кто был далек от Лээны и ее мальчишек. Но и все жители маленького острова не так уж обособлены друг от друга. И дома, в своих комнатах, втайне от своих ближних, люди ищут на себе следы болезни и многие готовы дрожать из-за какого-нибудь невинного пупырышка, лишая или экземы. Матери спрашивают детей, когда они в последний раз играли с сыновьями Лээны, осматривают у них руки-ноги и предостерегают, чтобы не водились с мальчишками из Мяннику. Конечно, презирать Яана и Пауля не надо, это не по-божески, но каждый должен беречь себя. И они уже оберегают себя — в глазах детей страх,— и много вздохов й молитв на Весилоо устремляется в этот осенний вечер к господу богу.
Ничего еще не знают о случившемся сыновья Лээны, которые копнят сено на сенокосном участке у моря.
Поблескивают грабли в молодых руках, мальчишкам не от кого было научиться бездельничать. Они надеются рано закончить работу, потом замышляют отправиться за уловом.
После обеда мать должна вернуться домой, но они предполагают, что она, пожалуй, осталась ждать лекарство, выписанное доктором. Аптекарь взвешивает каждую крупинку порошка и не может это сделать быстро.
Закончив очесывать последнюю копну, братья спешат домой, задают корм свинье и поросенку, ищут, чего бы поесть самим, и затем торопливо готовят снасть. Они поставят ее сегодня тут же, на берегу Весилоо. То и дело поглядывают в сторону Хары — не видать ли лодки с матерью?
— Яан, что, у матери ломота в ногах?
— Вроде да, а там кто знает, что скажет врач.
Когда мать не вернулась домой и к дойке коров, братья
забеспокоились. Пригнали Пугу и Рууту в гудящий от мух хлев. Яан остался хлопотать по дому, Пауль пошел к соседям Нээме: может быть, хозяйка придет подоить коров.
И вот Пауль, то спеша, то замедляя шаг, идет через сосняк, по тропе в сторону бобыльского участка и не замечает, как хорош и тих вечер, и в душе у него нарастает страх, дикий, дотоле неизведанный страх. Ему вспоминается, как
несколько лет назад мать одной ученицы третьего класса, Сальме Юласе, была признана в Харе прокаженной. У этой женщины тоже были пятна на ногах.
Из-за этого никто не захотел сидеть с Сальме за одной партой. И когда потом Лейде Тахк было велено сесть с Сальме, она держалась от нее подальше, сидела на краешке скамейки. На следующий день Лейда вовсе не пришла в школу. Пришла мать Лейды, и после этого Сальме снова оставили сидеть одну. Однажды, когда Сальме не было в школе, учитель объяснил, что никто не должен бояться Сальме из-за болезни ее матери: Сальме осмотрел доктор и признал совершенно здоровой. И ее перестали бояться в самом деле, но на переменках она бывала чаще всего одна, никто не хотел, играя в хоровод, брать ее за руку, разве что грубые и озорные мальчишки. Но Сальме и сама не хотела с ними водиться.
Были ли прокаженные в роду Нээме? Он, кажется, слышал, но не уверен в этом. Если и были, то, во всяком случае, очень давно — бояться нечего. Напротив, на Нээме вроде все боятся его, Пауля. И когда Пауль говорит, что мать еще не пришла домой, на Нээме вовсе не удивляются.
Ничего не сказав, хозяйка Нээме набрасывает на голову платок, выходит во двор и направляется в сторону Мяннику; Пауль следует за нею. И так они идут — впереди высокая и сухощавая Анна, горбящаяся от дум о страшной болезни Лээны из Мяннйку, о чем она узнала в деревне всего каких-то два часа назад, от дум о детях Мяннйку и о своих. Не знает она и о том, как сказать горькую, суровую правду о матери бедным мальчишкам.
Прежде чем доить, хозяйка Нээме тщательно моет руки, но когда Яан подает ей полотенце, она не берет, вытирает руки уголком своего передника.
И то, как ведет себя матушка Нээме, как она держится, увеличивает страх мальчишек, тем более что матери еще не видно. Братья то и дело по очереди бегают на холм, с которого виден весь залив, вплоть до Хары, виден как на ладони. Рыбаки спокойно опускают сети. Парни из Тоомаса тоже заняты своим переметом. Но лодка из Хары все так и не показывается.
Как бы ни вела себя матушка Нээме, избегая всего, к чему прикасалась руками Лээна, она ощущает страх. Но она осознает, что делает добро. К тому же говорят, что проказа липнет к тем, кто слишком боится ее. Лээна, правда, не боялась этой хвори, но она заболела, пожалуй,
из-за того, что была слишком смелой и неосторожной. Это ведь тоже неугодно богу; потому небось бог и покарал ее.
Мухи жужжащими тучами летают в маленьком приземистом хлеву. Пугу и Рууту отбиваются от них хвостами и ногами. Коровы, должно быть, раздражены тем, что не видят старой своей хозяйки, она не пришла подоить их. А к этой, новой, они не привыкли. К тому же эта слишком долго моет у них вымя — это тоже для них непривычно.
Наконец коровы подоены, Анна процеживает молоко в горшки, остальное мальчики сами относят в ведре и опускают в колодец. Вечерние хлопоты позади, Анне остается теперь приступить к самому трудному — сказать мальчишкам, что врач из Хары послал их мать в Ватку: только для обследования, так как сам он не смог распознать ее болезнь.
— В Ватку? Почему же в Ватку? Господи, неужели мама...
Братья видят, как непомерно длинные лапы со страшной неумолимостью тянутся к ним, чтобы схватить их, и как при этом их разглядывают лица с ввалившимися носами, изъеденными проказой,— лица, знакомые по картинкам из книги библейских рассказов. И когда братья по привычке в поисках помощи смотрят друг на друга, каждому вдруг начинает казаться, что лицо брата похоже на те страшные лица больных. И вместо того чтобы переживать отчаяние сообща, они удаляются друг от друга: Пауль уходит к углу хлева, а Яан — на приступок амбара, и оба плачут.
Текут слезы и по лицу матушки Нээме; она пытается сказать братьям несколько слов в утешение, но мальчишки ничего не слышат. Матушка Нээме хлопочет еще над чем- то у колодца, затем снова тщательно моет руки, и, наклонившись вперед своим костлявым высоким туловищем, она уходит с грузом забот на плечах к себе домой:
Братьев ожидает страшная ночь. Они не решаются, в страхе перед болезнью, пойти отыскать еду, не говоря уж о том, чтобы лечь в свою постель. Пауль забирается на чердак хлева, в сено, Яан — на чердак амбара. Оба уже не сомневаются в том, что мать больна проказой, но тем больше сомневаются они в собственном здоровье.
В голову им приходят услышанные когда-то рассказы о том, как целые семьи заболевали проказой, как маленьких детей вместе с родителями уводили в Ватку. Они уже не маленькие, но не может ли случиться с ними то же самое?
И они боятся, не последняя ли эта ночь для них дома, не уведут ли их завтра в Ватку?
Снова и снова прикасаются они к ногам и рукам, ощупывают свои шишки и царапины. Кожа, правда, ощущает прикосновение былинок сена, но сомнение все же остается. Ведь и мать чувствовала боль, только ноги у нее немножко онемели.
Особенно большой страх испытывает Пауль. Но и Яан... неужели он представляет Ватку иначе, нежели слышал от людей: люди живут в глуши, среди громадного векового леса, будто в тюрьме, вдалеке от других селений.
Мать не очень-то боялась Ватку, рассказывала о поселке не так сурово. Те прокаженные, кого болезнь не захватила сильно, чьи руки-ноги не изъедены лепрой, могут жить вместе, как все люди: вместе пашут землю и заготавливают сено. Конечно, не так весело, как на толоке на острове Весилоо. Тяжелобольные, конечно же, дело другое. Однако и более легким нельзя уходить за пределы Ватку. С едой у них неплохо, недостатка нет, им носят мясо и рыбу, как носила им часто масло сама мать.
А теперь вот и мать в Ватку. А намного ли больше платили за кило масла в Ватку? Не подумала она держаться подальше от больных... И так отведут в Ватку утром и их. Из Хары приедут полицейский и врач; прочие люди с Весилоо будут опасливо держаться в стороне.
Пауль рисует себе, как он увидит среди других и Тони из Тапурлы. И Тони тоже будет стоять поодаль от него, как когда-то все избегали Сальме Юласе из-за болезни ее матери. Как и сам он не подходил близко к Сальме. Тони боится даже больше, чем другие, потому что Пауль своим знаменитым острым ножом, что когда-то привез ему из Финляндии в подарок отец, всегда точил карандаши Тони. И слезы текут из глаз Пауля еще сильнее, и он зарывается головой в сено.
Яан томится на чердаке амбара. Хотя он и постарше и мужественней Пауля, терзает страх и его. Он тоже боится, что его уведут в Ватку, что стоит среди дремучих лесов и болот, и он никогда не увидит моря, по которому плавает белокрылый парусник Пээтера из Тапурлы «Полярная звезда» и где у пристани стоит горделивый рейсовый пароход; на мостике его молодой капитан в синем мундире с золотыми нашивками. И вот отдают концы, громадные винты за кормой бурлят, начинается рейс через океан, в Рио-де-Жанейро. Но не он, Яан из Мяннйку, этот молодой капитан на белоснежном мостике; он торчит в мужской палате на Ватку, никогда уже не увидит ни моря, ни какого-либо корабля — его медленно разъедает проказа.
Скорбный хорал рокочет на Большой отмели.
Вообще-то, летняя ночь беззвездна и тиха, и робкая луна, нежно кропя на все вокруг серебро, снова всходит по эту сторону земного шара.
В хлеву на Мяннику порой побрякивает колокольчик на шее у старой Рууту, когда корова, отгоняя мух со спины, шатается из стороны в сторону.
Затем, повизгивая, но все громче и громче начинает оплакивать пропавшую хозяйку пес Вальди, который все еще не появлялся в доме. Деревенские собаки спят, или им лень выть вместе с Вальди, и он в одиночку, под рокот валов на Большой отмели, тянет свой печальный мотив. Жалобная песня его будит в хлеву старую овцу, громко блея, она подзывает к себе двух своих ягнят. Совсем одинокие, предаются отчаянию на темных чердаках братья Мяннику.
Прислушиваясь к вытью Вальди, Пауль вспоминает о брате. Стоит ли ему так бояться Яана? Они же оба парили и терли ноги матери в бане... И если так случится, что Яана отправят завтра в Ватку, что останется делать здесь ему одному...
Пауля охватывает стыд, большой стыд за себя, что он боится брата. Может быть, болен как раз он, Пауль? А Яан здоров? Может быть, они оба здоровы, только мать в Ватку... И если они оба не заразились проказой, они все-та- ки... сыновья больной. Оба. И им теперь неоткуда ждать спасения. С нынешнего дня они с Яаном не только братья, но и... И Паулю становится так скучно без брата, что он нащупывает в темноте перекладины лестницы, спускается вниз и карабкается вверх по другой лестнице — на чердак амбара. Стоя на последней перекладине, он зовет:
— Яан!
Какое-то время слышно лишь завыванье Вальди, затем из темноты, из-за сена:
— Да?
— Яан... ты меня боишься?
— Не боюсь.
И Пауль ползет по шуршащему сену туда, откуда прозвучал голос. Приближается к брату, нащупывает его и, всхлипывая, шепчет:
— Яан, простишь меня... я боялся тебя и не решился лезть на чердак амбара.
— Прощаю... Я сам тебя немножко боялся.
Братья, сперва боязливо, потом смелее, берутся за руки
и в поисках помощи, прижавшись друг к другу, лежат в темноте.
— Яан, у тебя на теле ничего не онемело? Ты чувствуешь, когда я дотрагиваюсь?
— Чувствую. А у тебя как?
— Ничего. Но я и сам толком не знаю. Дотронься ты! Как ты думаешь, Яан, неужели мы больны проказой?
— Я считаю, что нет. Но иногда и прокаженный чувствует, когда к нему прикасаются, а потом на теле появляются волдыри.
— У меня один на руке...
— А у меня на бедре...— Старшему брату приходит что-то в голову, и он говорит, полный надежд: — Из него будет, наверное, нарыв.
— Будь добр, Яан, пощупай, из моего волдыря тоже выйдет нарыв?
— Выйдет наверняка. Вроде такой же, как у меня. А он болит?
— Болит.
Братья молчат. Затем Пауль начинает жалобно говорить:
— А мама все-таки заболела... Господи, господи...— И в отчаянии: — Я знаю, Яан, почему мама заболела проказой... все из-за меня. Я никогда не делал, что она велела, и говорил ей наперекор... А помнишь, как я в прошлом году по глупости спросил у тебя, мол... бог... негр... и есть ли у него жена. Нельзя было так даже думать, а я... Это ведь насмешка над богом. Вот он и послал маме болезнь. Я был скрытен и хитер с вами. Я думаю, что Тони из Тапурлы очень хороша и мила... но ни тебе, ни матери я об этом не говорил. И в школе был иногда плохим и боялся Сальме Юласе, когда заболела ее мать, и вот богу было угодно, чтобы и наша мать заболела. А сегодня опять я согрешил, что боялся тебя. Прости меня, Яан, прости хоть ты!
— Прощаю. Ты, Пауль, куда лучше, чем я. Ты податливей. Я ведь тоже боялся Сальме Юласе, но и все боялись, и я думал, что так и должно быть, если не хочешь заболеть. А то, что это грех, я только сейчас понял... И к матери я относился плохо, однажды обругал ее старухой и не попросил прощения... И в школе я раскровенил нос Тедре, когда он меня обругал. Я думаю, что мать заболела больше из-за меня, чем из-за тебя, ты моложе и не успел еще наделать столько грехов, как я... Я еще думал, что
мать вовсе не больна, доктор в Ватку признает ее здоровой. Так бывало и раньше.
— Но почему же мама не вернулась домой сегодня?
— Может быть, завтра придет?
— Если бы так!
Братья Мяннику один за другим, нащупывая дорогу, спускаются с чердака в амбар. Они голодны, вечером им не перепало на зуб ни крошки. Вальди перестает выть и, помахивая хвостом, идет за братьями, когда они приближаются к колодцу и вытаскивают из него посудины с молоком. Приносят из кладовки хлеб и масло, из дома нож и две кружки. И хотя кружки чистые, они моют их у колодца холодной водой. Затем садятся друг подле друга, опершись о колодезный сруб, и начинают с жадностью есть.
Получает свою долю и Вальди, кошка тоже, она трется о ноги парней.
Парни усталые и сонные, и, заглушив голод, они ставят посудину в колодец, уносят хлеб и кружки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14