Как мелки и пошлы начинали казаться ему все эти своекорыстные люди, а в его душе шевелилось сознание, что истинно,счастлив и достоин зависти только тот, кто мог в своей жизни сказать: «Мне удалось озарить блаженством жизнь хотя одного человека в мире!» Вот честная гордость, вот никогда не забываемое наслаждение человеческой души. Прошумит гул вызванных нами рукоплесканий, и сменится он новыми, обидными для нашего мелкого самолюбия, хвалебными криками в честь другого, опередившего нас героя минуты; кончатся наши веселые пиры юношеских лет, и оставят они в наследство одни болезни, да зависть к тем, еще здоровым людям, которые еще могут пировать; окончатся опьяняющие нас победы
над врагами, и останутся нам в память о них наводящие грусть и, может быть, вызывающие раскаяние вражеские могилы, но минуты, когда мы были нужнее хлеба человеку, когда мы одни во всем мире заставляли его забывать все страдания, когда мы создавали, наперекор всем людям и самой судьбе, его счастье, которого не могла отнять никакая сила, эти минуты будут для нас вечной отрадой, вечным источником силы к жизни. Вот что сознавал этот юноша и чувствовал все это так, как можно чувствовать что-нибудь только в невозвратные дни светлой восторженной молодости.
Праздничное чувство счастия наполняло в этот день все его существо. Он не замечал никаких колкостей, щедро расточавшихся на его счет со стороны хозяек дома. Он не замечал холодности Алексея Алексеевича Обноскова, и только каждый звонок в передней заставлял его вздрагивать и заглядывать в прихожую, чтобы узнать, кто приехал. Это необычайно тревожное состояние мальчика и самого больного, постоянно посылавшего своего сына посмотреть, не приехал ли кто-нибудь, не ускользнуло от внимания заботливых хозяек, и они встревожились не на шутку. Им представилось, что братцу очень худо и что братец дал какое-то поручение сыну. Но какое? Этого не могли они угадать и только с ужасом говорили мысленно: «Господи, не вздумал ли он написать духовную!» Это предположение переходило почти в уверенность, и сестры, крестясь и бросая молящие взоры на образ спасителя, шептали пламенную молитву: «Не попусти, господи, его сделать это дело. Отврати от пего эти мысли». За этою молитвою следовало восклицание: «Уж лучше пусть он умрет прежде, чем исполнит это несправедливое дело!»
Они с нетерпением ждали доктора. Наконец доктор явился.
Поминутно отирая глаза и слезливо сморкаясь, окружили доктора две сестры и мать Алексея Алексеевича Обноскова и пустились в расспросы о положении! братца. Доктор был человек мягкий и не мог без волнения видеть слез женщин.
— Ничего, ничего,— говорил он,— ваш брат слаб, очень слаб, но, бог даст, он поправится... Вьг не отчаивайтесь, не расстраивайте себя... Все зависит от бога.
— Господи, нас убьет, убьет его смерть! — плакали сестры.— Ведь мы всё с ним теряем, доктор!.. Единственного защитника и покровителя теряем...
— Берегите себя, ради бога, берегите,— успокаивал их доктор.— Вам надо теперь сохранять присутствие духа, крепиться...
В волнении вышел он от них и подозвал к себе Петра Евграфовича.
— Вы здесь гостите,— начал доктор,— значит, вы можете понемногу подготовить несчастных сестер больного к ожидающей их потере. У меня нет сил высказать им правду... Они такие любящие, слабые созданья. Вы, как посторонний человек, как мужчина, разумеется, хладнокровно перенесете, если что-нибудь случится.
— Разве моему... разве ему,— растерялся юноша,— так худо?
— Разумеется, он едва ли проживет до вечера,— проговорил доктор и удивился, что мальчик зарыдал.
— Помилуйте, что с вами? Не стыдно ли быть таким слабым? Вы мужчина,— говорил доктор, почти сердясь.— Что ж остается делать этим бедным созданиям, теряющим в брате все свое счастье, если посторонние теряют голову? Это нехорошо. Вы должны быть тверды. Еще в студенты готовитесь, а плачете, как баба! Нашему брату надо поддерживать слабых женщин, а не рюмить...
Доктор, раздраженный слабостью Петра Евграфовича, ушел. Нетерпению юноши теперь не было границ. День был осенний, яркий, солнце освещало все комнаты золотым светом своих лучей. В растворенные окна залы плыл свежий воздух, уничтожавший запах лекарств, которым была пропитана квартира. Юноша долго стоял у окна и все ждал. Каждый звук колес заставлял сильнее биться его сердце. Наконец, к подъезду подъехала, наемная коляска. В ней сидела черноволосая женщина, лет тридцати семи, довольно стройная, моложавая и красивая собой. Тип лица был характерный, не русский. Она с озабоченным видом взглянула на окна дома и вдруг улыбнулась радостной улыбкой, увидав юношу. Он послал ей рукою поцелуй и бросился к дверям передней, потом с быстротою молнии переменил намерение и побежал к больному. Несмотря на все его
старания, он не мог войти тихо в эту комнату, не мог сохранить спокойного выражения на своем лице; оно было взволновано, его ноги дрожали. Больной торопливо приподнялся на локте в своей постели и, почти задыхаясь, крикнул сыну:
— Веди, веди ее сюда! — и в изнеможении опустился на подушку.
Сын исчез. Обнимая мать и целуя ей то руку, то щеку, вел он ее в кабинет отца, спрашивал ее о здоровье, объяснял, что он кончил экзамены, говорил, что отцу лучше. Это был какой-то хаос отрывочных мыслей, восклицаний, торопливого выражения заботливости, радости и счастья. Они вошли в . комнату Евграфа Александровича. При их неожиданном появлении из груди двух сестер и Марьи Ивановны вырвалось только единодушное:
— Ах!
В этом восклицании послышался ужас. Три женщины вскочили с мест и, как бы окаменев, устремили неподвижные глаза на неожиданную гостью. Она не обратила внимания на эту немую, но красноречивую сцепу.
— Милый, милый! — целовала она через минуту больного человека.— Не стыдно ли хворать и не написать даже о болезни?
— Да я... я поправляюсь,— шептал больной— Я совсем здоров... слабость только... Право, только слабость... Ну, а что дети?.. Таня выросла, поправилась?.. Любимая, дай руку... Вот так... Да тебе неловко, может быть?.. Ну, вот я теперь и дома, и здоров...
— Братец, не говорите так много, вам вредно,— подбежала Ольга Александровна с умоляющим
взглядом.,
Она уже вышла из оцепенения и усиленно моргала глазами,
— Оставьте нас одних с женою,— обернул боль-ной голову к сестрам.— Слышите?
В его голосе звучали строгость и решительность. В присутствии этой любимой женщины он постоянно овладевал собою и был тверд.
— Братец, вам может что-нибудь понадобиться,— начали сестры.
— Оставьте меня с женою... оставьте меня с сыном!...— настойчиво повторил больной.
— Но они не знают... если что-нибудь понадобится,— попробовали возразить сестры, указав на Стефанию Высоцкую.
— Я вам выйти приказываю,— почти крикнул больной.
Сестры и мать Обноскова вышли с глубокими вздохами и покорностью угнетенных мучениц. В комнате больного начались живые разговоры, но он сам заметно ослабел после необычайного напряжения сил. Он больше слушал, чем говорил, и только улыбался, да притягивал к губам руку жены.
— Вот мы и в своей семье, дома,— рассмеялся он через несколько времени детским смехом! но улыбка его вышла какая-то странная, губы как-то сухо растянулись около зубов.— Бог с ними... с сестрами... Не обращайте на них внимания... На случай смерти...
— Не станем, милый, говорить о смерти, теперь жить надо,— прервала его жена.
— Жить надо... жить надо! — машинально повторил больной.— Я и жи-ву... жи-ву вполне....
Он помолчал довольно долгое время, находясь в забытье и слегка как бы бессознательно покашливая...
— Вот жена... вот сын... благослови вас бо-г!..— голос больного был тверд и ясен, но слова выходили из груди с расстановкою, медленно. В звуках было что-то сухое, резкое. Лицо его сохраняло еще выражение счастия и спокойствия, по приняло какой-то матовый, землянистый оттенок. В горле слышалась легкая хрипота, и глаза неподвижно глядели куда-то вдаль, точно им не составляла преграды противоположная стена. Через несколько минут грудь больного высоко приподнялась и, сделав гримасу верхней губой как бы от непосильного напряжения, он вытянулся, словно желая поправиться и принять более удобное положение. А его глаза все по-прежнему продолжали смотреть куда-то в неизвестную даль. Мать и сын переглянулись в испуге. Сын чувствовал, как начинала холодеть в его руке рука отца. Мать сделала движение; сын приложил палец к своим губам и тихо прошептал:
— Тсс!
В комнате можно было расслышать малейший шум. Тишина была полная. Опустив на грудь голову, сидела на постели стройная, еще прекрасная женщина с неподвижным, полным скорби лицом. Около нее стоял с поникшей головой задумавшийся юноша, и перед ними лежало холодное, успокоившееся навсегда человеческое существо. Сквозь белые опущенные шторы пробивался беловатый блеск яркого дня и играл по стенам комнаты какими-то бесформенными, смутными и неуловимыми пятнами света и тени. Минуты шли за минутами, и маятник столовых часов, словно сознавая, что он остался единственным живым существом в этой комнате, стучал громче обыкновенного, отчетливо и.громко выбивая свое тик-так.
— Не надо ли чего братцу? — смутила это затишье своим! ехидно-вкрадчивым вопросом Ольга Александровна, просунув в двери свое желтоватое, золот тушное лицо и делая томные, чарующие глазки.
— Ему... ему больше ничего не надо! — воскликнула, поднимаясь с места, Стефания Высоцкая и зарыдала.
Слезы уже давно сдавливали ее грудь, теперь они хлынули при первом произнесенном ею слове.
— Матушка, матушка, не плачьте,— проговорил сын, едва сдерживая свои собственные рыдания, а у самого по щекам так и лились крупные, горячие слезы.— Простимтесь с ним и пойдемте.
—Братец, братец! — крикнули сестры и Марья Ивановна.
— Братец, голубчик, кормилец наш, пробудися!— тормошили они на постели застывающий труп, и было что-то страшное в его угловатых движениях.
— Вы, вы его убили! Губители! Убийцы!—пронзительно взвизгнула Ольга Александровна, обращаясь С яростными взглядами и сжатыми кулаками к плачущей подруге и жене покойника.
— Как вы смеете! — начал с негодованием юноша, становясь между обезображенною от ярости мегерой и огорченною матерью; но мать, услышав строптивый гнев в голосе сына, удержала его за руку.
— Дитя мое, здесь не место оскорбляться и оскорблять других,—строго прошептала она, так что эти слова слышал только он.
Даже не взглянув на сестер бывшего хозяина квартиры, она поцеловала покойника и вышла под руку с сыном из дома.
— Вон, вон из нашего дома! Развратница, развратница! — бесновалась, теребя свои жидкие желтые волосы, Ольга Александровна и потом снова припадала к трупу брата и тормошила его, впиваясь своими тонкими губами в губы мертвеца.— Братец, братец, убийцы твои твой последний вздох приняли. Не родные руки твои глаза закрыли.
—Тетушка, нужно за полицией послать, опечатать имущество,— проговорил Алексей Алексеевич, являясь в комнату покойника.
— Батюшка, зачем! родной наш, зачем! Никому-то теперь до нас дела нет! — метались тетки в каком-то диком отчаянии, раскачивая головами из стороны в сторону.
— Это необходимо, чтобы после историй не вышло,— объяснял племянник.— Может, у дяди долги есть...
— Какие у братца долги? На чистоту жил, голубчик... другим еще давал... Ой, ой, ой, не стало его у нас, родимого.
— Да м:ало ли что может случиться... Наследников будут вызывать...
— Все налицо, вес налицо! Сироты горемычные! — зарыдали тетки.
— Эх, вы совсем потерялись,— махнул рукой Алексей Алексеевич.
— Да что ты с ними говоришь, батюшка? Распоряжайся, вот и конец весь,— проговорила мать Обно-скова.— Ведь надо же имение привести в ясность, чтобы после споров не вышло.
— Конечно! Об этом же и я думал,— сказал Алексей Алексеевич и послал за полицией.
Труп между тем стащили иа простыне на пол, и началось омывалис...
— Постойте, постойте, колечко надо снять с руки братца... Еще обокрадут тебя, родимого... Ох, голубчик, голубчик, ты наш! — рыдала Ольга Александровна, снимая с застывшей руки брата кольцо с брильянтом, . .
Только вступив в свое жилище, почувствовала Стефании Высоцкая вполне, как велика ее потеря. Весь вечер пролежала она па диване, то плача, то сожалея о том, что другие дети не успеют приехать к его похоронам. На следующий день сын обратился к матери с озабоченным! лицом.
— Матушка, ты поедешь туда? — спросил он нерешительно.
— Разумеется,— ответила она.
Сын поцеловал мать, как будто благодаря ее за что-то. И он, и она понимали, что им может встретиться еще много мелких огорчений в том доме, где лежал дорогой для них труп.
В квартире покойного уже шла панихида, когда в пей появились Высоцкие. В комнате начался едва заметный шепот.
— Какова смелость! Вот бесстыдство-то! — волновались девственницы-сестры покойника и мать молодого Обпоскова.
— Бедный братец, как его позорят. И после смерти не дают покою, на глаза людям выставляют его грех!
Стефания Высоцкая, стоя на коленях, не замечала ничего и тихо молилась. Но сын, стоя около нее на страже как отважный защитник, все видел, все слышал. В нем кипела кровь, лицо горело ярким румян-нем негодования. Святое чувство скорби о смерти отца было нарушено, вытеснено па время грубыми людьми из его сердца.
— Не могу, не могу не высказать! — воскликнула Ольга Александровна, вечное запевало в семейном хоре, и подошла сзади к юноше, дернув его за рукав.
Он обернулся. Панихида уже кончилась.
— Идите сюда,— позвала его Ольга Александровна.
Он пошел за нею.
— Я очень хорошо знаю... Я очень хорошо знаю, что вы лишились всего, что братец кормил, поил и одевал вас,— заговорила она скороговоркою.— Но вы
должны сказать своей матери, что ей неприлично здесь быть и плакать при народе. Наша семья всегда, всегда была честною, и если братец сделал ошибку, то он за нее отстрадал, видит бог, отстрадал, и стыдно позорить его перед людьми, стыдно показывать всем, что он ошибался в жизни...
— Я вас не понимаю,— пожал плечами юноша.— Что вы хотите сказать?
— А то, что ваша мать не должна появляться в нашем доме.
— Моя мать и не будет появляться в нем, когда отсюда вынесут тело моего отца,— серьезно ответил юноша.
— Фью! Нет-с! Ее и теперь не велят впускать сюда. К нам ездят такие люди, к брату ездят графы Струговы, княгиня Валунова, которые не привыкли стоять на одной доске с подобными женщинами.
Юноша вспыхнул.
— Не смейте бранить мою мать! — почти крикнул он, дрожа от гнева, и почувствовал, что чья-то рука кротко прикоснулась к его плечу.
—Друг мой, полно,— произнес тихий голос над его ухом.— Запретить посещать покойника никто не решится, у христиан принято впускать всех в дом, где лежит покойник, и если сюда мюгут войти нищие, то можем войти и мы.
В этих словах Высоцкой звучало выражение такого холодного пренебрежения к хозяйкам дома, что не понять его могли только они одни. Их взбесило еще более то обстоятельство, что Высоцкая, не обращая внимания на них, готовилась уйти с сыном.
— Нищие, нищие! Так они не позорят покойника, а вы его позорите! — крикнула Ольга Александровна, обращаясь к Стефании Высоцкой.
— Какое у вас черствое сердце! — произнесла'.та невозмутимым тоном.
Высоцкая смотрела на родственниц покойника скорее с чувством сострадания и сожаления, чем с негодованием; казалось, что она стояла настолько выше этих женщин, что ни один комок грязи, брошенный им», не мог долететь до нее.
— Тетушка, оставьте их,— проговорил Алексей Алексеевич Обносков, подходя к группе родственников.
— Не могу, голубчик, не могу! Позора братца не могу видеть!..
— Что сделано, того не воротить,—кончил племянник наставительным тоном.— Я вполне понимаю, что вам тяжело,— обратился он исключительно к Стефании Высоцкой.— Вы потеряли в дяде все. Я не могу вас содержать на свой счет...
— Ах, батюшка, да они этого и требовать не могут,— перебила его Ольга Александровна, но племянник не обратил на нее внимания и продолжал свою речь:
— Теперь вам придется жить одним честным трудом,— сказал он, подчеркнув слово «честный».— Бог поможет вам идти по этой дороге... Если у вас не станет средств воспитывать детей, то я готов за них платить в училища, сколько могу, разумеется...
— Ангел, ангел! — воскликнула Вера Александровна, склонная к восторженности, но племянник не обратил внимания и на нее.
— По закону вы не имеете никаких прав на какую-нибудь часть из имения дяди,— говорил он, по-прежнему обращаясь к Стефании и стараясь не глядеть на ее сына.— Но я считаю своим долгом помогать его детям, насколько буду в силах.
— Благодарю вас. Но я от вас ничего не требую,—сказала Высоцкая, удивленная настойчивым желанием Обноекова покровительствовать ей.— Как бы тяжело ни было, мюе положение, я его перенесу, и вы можете быть покойны, что моя нога не будет в этом доме после похорон вашего дяди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
над врагами, и останутся нам в память о них наводящие грусть и, может быть, вызывающие раскаяние вражеские могилы, но минуты, когда мы были нужнее хлеба человеку, когда мы одни во всем мире заставляли его забывать все страдания, когда мы создавали, наперекор всем людям и самой судьбе, его счастье, которого не могла отнять никакая сила, эти минуты будут для нас вечной отрадой, вечным источником силы к жизни. Вот что сознавал этот юноша и чувствовал все это так, как можно чувствовать что-нибудь только в невозвратные дни светлой восторженной молодости.
Праздничное чувство счастия наполняло в этот день все его существо. Он не замечал никаких колкостей, щедро расточавшихся на его счет со стороны хозяек дома. Он не замечал холодности Алексея Алексеевича Обноскова, и только каждый звонок в передней заставлял его вздрагивать и заглядывать в прихожую, чтобы узнать, кто приехал. Это необычайно тревожное состояние мальчика и самого больного, постоянно посылавшего своего сына посмотреть, не приехал ли кто-нибудь, не ускользнуло от внимания заботливых хозяек, и они встревожились не на шутку. Им представилось, что братцу очень худо и что братец дал какое-то поручение сыну. Но какое? Этого не могли они угадать и только с ужасом говорили мысленно: «Господи, не вздумал ли он написать духовную!» Это предположение переходило почти в уверенность, и сестры, крестясь и бросая молящие взоры на образ спасителя, шептали пламенную молитву: «Не попусти, господи, его сделать это дело. Отврати от пего эти мысли». За этою молитвою следовало восклицание: «Уж лучше пусть он умрет прежде, чем исполнит это несправедливое дело!»
Они с нетерпением ждали доктора. Наконец доктор явился.
Поминутно отирая глаза и слезливо сморкаясь, окружили доктора две сестры и мать Алексея Алексеевича Обноскова и пустились в расспросы о положении! братца. Доктор был человек мягкий и не мог без волнения видеть слез женщин.
— Ничего, ничего,— говорил он,— ваш брат слаб, очень слаб, но, бог даст, он поправится... Вьг не отчаивайтесь, не расстраивайте себя... Все зависит от бога.
— Господи, нас убьет, убьет его смерть! — плакали сестры.— Ведь мы всё с ним теряем, доктор!.. Единственного защитника и покровителя теряем...
— Берегите себя, ради бога, берегите,— успокаивал их доктор.— Вам надо теперь сохранять присутствие духа, крепиться...
В волнении вышел он от них и подозвал к себе Петра Евграфовича.
— Вы здесь гостите,— начал доктор,— значит, вы можете понемногу подготовить несчастных сестер больного к ожидающей их потере. У меня нет сил высказать им правду... Они такие любящие, слабые созданья. Вы, как посторонний человек, как мужчина, разумеется, хладнокровно перенесете, если что-нибудь случится.
— Разве моему... разве ему,— растерялся юноша,— так худо?
— Разумеется, он едва ли проживет до вечера,— проговорил доктор и удивился, что мальчик зарыдал.
— Помилуйте, что с вами? Не стыдно ли быть таким слабым? Вы мужчина,— говорил доктор, почти сердясь.— Что ж остается делать этим бедным созданиям, теряющим в брате все свое счастье, если посторонние теряют голову? Это нехорошо. Вы должны быть тверды. Еще в студенты готовитесь, а плачете, как баба! Нашему брату надо поддерживать слабых женщин, а не рюмить...
Доктор, раздраженный слабостью Петра Евграфовича, ушел. Нетерпению юноши теперь не было границ. День был осенний, яркий, солнце освещало все комнаты золотым светом своих лучей. В растворенные окна залы плыл свежий воздух, уничтожавший запах лекарств, которым была пропитана квартира. Юноша долго стоял у окна и все ждал. Каждый звук колес заставлял сильнее биться его сердце. Наконец, к подъезду подъехала, наемная коляска. В ней сидела черноволосая женщина, лет тридцати семи, довольно стройная, моложавая и красивая собой. Тип лица был характерный, не русский. Она с озабоченным видом взглянула на окна дома и вдруг улыбнулась радостной улыбкой, увидав юношу. Он послал ей рукою поцелуй и бросился к дверям передней, потом с быстротою молнии переменил намерение и побежал к больному. Несмотря на все его
старания, он не мог войти тихо в эту комнату, не мог сохранить спокойного выражения на своем лице; оно было взволновано, его ноги дрожали. Больной торопливо приподнялся на локте в своей постели и, почти задыхаясь, крикнул сыну:
— Веди, веди ее сюда! — и в изнеможении опустился на подушку.
Сын исчез. Обнимая мать и целуя ей то руку, то щеку, вел он ее в кабинет отца, спрашивал ее о здоровье, объяснял, что он кончил экзамены, говорил, что отцу лучше. Это был какой-то хаос отрывочных мыслей, восклицаний, торопливого выражения заботливости, радости и счастья. Они вошли в . комнату Евграфа Александровича. При их неожиданном появлении из груди двух сестер и Марьи Ивановны вырвалось только единодушное:
— Ах!
В этом восклицании послышался ужас. Три женщины вскочили с мест и, как бы окаменев, устремили неподвижные глаза на неожиданную гостью. Она не обратила внимания на эту немую, но красноречивую сцепу.
— Милый, милый! — целовала она через минуту больного человека.— Не стыдно ли хворать и не написать даже о болезни?
— Да я... я поправляюсь,— шептал больной— Я совсем здоров... слабость только... Право, только слабость... Ну, а что дети?.. Таня выросла, поправилась?.. Любимая, дай руку... Вот так... Да тебе неловко, может быть?.. Ну, вот я теперь и дома, и здоров...
— Братец, не говорите так много, вам вредно,— подбежала Ольга Александровна с умоляющим
взглядом.,
Она уже вышла из оцепенения и усиленно моргала глазами,
— Оставьте нас одних с женою,— обернул боль-ной голову к сестрам.— Слышите?
В его голосе звучали строгость и решительность. В присутствии этой любимой женщины он постоянно овладевал собою и был тверд.
— Братец, вам может что-нибудь понадобиться,— начали сестры.
— Оставьте меня с женою... оставьте меня с сыном!...— настойчиво повторил больной.
— Но они не знают... если что-нибудь понадобится,— попробовали возразить сестры, указав на Стефанию Высоцкую.
— Я вам выйти приказываю,— почти крикнул больной.
Сестры и мать Обноскова вышли с глубокими вздохами и покорностью угнетенных мучениц. В комнате больного начались живые разговоры, но он сам заметно ослабел после необычайного напряжения сил. Он больше слушал, чем говорил, и только улыбался, да притягивал к губам руку жены.
— Вот мы и в своей семье, дома,— рассмеялся он через несколько времени детским смехом! но улыбка его вышла какая-то странная, губы как-то сухо растянулись около зубов.— Бог с ними... с сестрами... Не обращайте на них внимания... На случай смерти...
— Не станем, милый, говорить о смерти, теперь жить надо,— прервала его жена.
— Жить надо... жить надо! — машинально повторил больной.— Я и жи-ву... жи-ву вполне....
Он помолчал довольно долгое время, находясь в забытье и слегка как бы бессознательно покашливая...
— Вот жена... вот сын... благослови вас бо-г!..— голос больного был тверд и ясен, но слова выходили из груди с расстановкою, медленно. В звуках было что-то сухое, резкое. Лицо его сохраняло еще выражение счастия и спокойствия, по приняло какой-то матовый, землянистый оттенок. В горле слышалась легкая хрипота, и глаза неподвижно глядели куда-то вдаль, точно им не составляла преграды противоположная стена. Через несколько минут грудь больного высоко приподнялась и, сделав гримасу верхней губой как бы от непосильного напряжения, он вытянулся, словно желая поправиться и принять более удобное положение. А его глаза все по-прежнему продолжали смотреть куда-то в неизвестную даль. Мать и сын переглянулись в испуге. Сын чувствовал, как начинала холодеть в его руке рука отца. Мать сделала движение; сын приложил палец к своим губам и тихо прошептал:
— Тсс!
В комнате можно было расслышать малейший шум. Тишина была полная. Опустив на грудь голову, сидела на постели стройная, еще прекрасная женщина с неподвижным, полным скорби лицом. Около нее стоял с поникшей головой задумавшийся юноша, и перед ними лежало холодное, успокоившееся навсегда человеческое существо. Сквозь белые опущенные шторы пробивался беловатый блеск яркого дня и играл по стенам комнаты какими-то бесформенными, смутными и неуловимыми пятнами света и тени. Минуты шли за минутами, и маятник столовых часов, словно сознавая, что он остался единственным живым существом в этой комнате, стучал громче обыкновенного, отчетливо и.громко выбивая свое тик-так.
— Не надо ли чего братцу? — смутила это затишье своим! ехидно-вкрадчивым вопросом Ольга Александровна, просунув в двери свое желтоватое, золот тушное лицо и делая томные, чарующие глазки.
— Ему... ему больше ничего не надо! — воскликнула, поднимаясь с места, Стефания Высоцкая и зарыдала.
Слезы уже давно сдавливали ее грудь, теперь они хлынули при первом произнесенном ею слове.
— Матушка, матушка, не плачьте,— проговорил сын, едва сдерживая свои собственные рыдания, а у самого по щекам так и лились крупные, горячие слезы.— Простимтесь с ним и пойдемте.
—Братец, братец! — крикнули сестры и Марья Ивановна.
— Братец, голубчик, кормилец наш, пробудися!— тормошили они на постели застывающий труп, и было что-то страшное в его угловатых движениях.
— Вы, вы его убили! Губители! Убийцы!—пронзительно взвизгнула Ольга Александровна, обращаясь С яростными взглядами и сжатыми кулаками к плачущей подруге и жене покойника.
— Как вы смеете! — начал с негодованием юноша, становясь между обезображенною от ярости мегерой и огорченною матерью; но мать, услышав строптивый гнев в голосе сына, удержала его за руку.
— Дитя мое, здесь не место оскорбляться и оскорблять других,—строго прошептала она, так что эти слова слышал только он.
Даже не взглянув на сестер бывшего хозяина квартиры, она поцеловала покойника и вышла под руку с сыном из дома.
— Вон, вон из нашего дома! Развратница, развратница! — бесновалась, теребя свои жидкие желтые волосы, Ольга Александровна и потом снова припадала к трупу брата и тормошила его, впиваясь своими тонкими губами в губы мертвеца.— Братец, братец, убийцы твои твой последний вздох приняли. Не родные руки твои глаза закрыли.
—Тетушка, нужно за полицией послать, опечатать имущество,— проговорил Алексей Алексеевич, являясь в комнату покойника.
— Батюшка, зачем! родной наш, зачем! Никому-то теперь до нас дела нет! — метались тетки в каком-то диком отчаянии, раскачивая головами из стороны в сторону.
— Это необходимо, чтобы после историй не вышло,— объяснял племянник.— Может, у дяди долги есть...
— Какие у братца долги? На чистоту жил, голубчик... другим еще давал... Ой, ой, ой, не стало его у нас, родимого.
— Да м:ало ли что может случиться... Наследников будут вызывать...
— Все налицо, вес налицо! Сироты горемычные! — зарыдали тетки.
— Эх, вы совсем потерялись,— махнул рукой Алексей Алексеевич.
— Да что ты с ними говоришь, батюшка? Распоряжайся, вот и конец весь,— проговорила мать Обно-скова.— Ведь надо же имение привести в ясность, чтобы после споров не вышло.
— Конечно! Об этом же и я думал,— сказал Алексей Алексеевич и послал за полицией.
Труп между тем стащили иа простыне на пол, и началось омывалис...
— Постойте, постойте, колечко надо снять с руки братца... Еще обокрадут тебя, родимого... Ох, голубчик, голубчик, ты наш! — рыдала Ольга Александровна, снимая с застывшей руки брата кольцо с брильянтом, . .
Только вступив в свое жилище, почувствовала Стефании Высоцкая вполне, как велика ее потеря. Весь вечер пролежала она па диване, то плача, то сожалея о том, что другие дети не успеют приехать к его похоронам. На следующий день сын обратился к матери с озабоченным! лицом.
— Матушка, ты поедешь туда? — спросил он нерешительно.
— Разумеется,— ответила она.
Сын поцеловал мать, как будто благодаря ее за что-то. И он, и она понимали, что им может встретиться еще много мелких огорчений в том доме, где лежал дорогой для них труп.
В квартире покойного уже шла панихида, когда в пей появились Высоцкие. В комнате начался едва заметный шепот.
— Какова смелость! Вот бесстыдство-то! — волновались девственницы-сестры покойника и мать молодого Обпоскова.
— Бедный братец, как его позорят. И после смерти не дают покою, на глаза людям выставляют его грех!
Стефания Высоцкая, стоя на коленях, не замечала ничего и тихо молилась. Но сын, стоя около нее на страже как отважный защитник, все видел, все слышал. В нем кипела кровь, лицо горело ярким румян-нем негодования. Святое чувство скорби о смерти отца было нарушено, вытеснено па время грубыми людьми из его сердца.
— Не могу, не могу не высказать! — воскликнула Ольга Александровна, вечное запевало в семейном хоре, и подошла сзади к юноше, дернув его за рукав.
Он обернулся. Панихида уже кончилась.
— Идите сюда,— позвала его Ольга Александровна.
Он пошел за нею.
— Я очень хорошо знаю... Я очень хорошо знаю, что вы лишились всего, что братец кормил, поил и одевал вас,— заговорила она скороговоркою.— Но вы
должны сказать своей матери, что ей неприлично здесь быть и плакать при народе. Наша семья всегда, всегда была честною, и если братец сделал ошибку, то он за нее отстрадал, видит бог, отстрадал, и стыдно позорить его перед людьми, стыдно показывать всем, что он ошибался в жизни...
— Я вас не понимаю,— пожал плечами юноша.— Что вы хотите сказать?
— А то, что ваша мать не должна появляться в нашем доме.
— Моя мать и не будет появляться в нем, когда отсюда вынесут тело моего отца,— серьезно ответил юноша.
— Фью! Нет-с! Ее и теперь не велят впускать сюда. К нам ездят такие люди, к брату ездят графы Струговы, княгиня Валунова, которые не привыкли стоять на одной доске с подобными женщинами.
Юноша вспыхнул.
— Не смейте бранить мою мать! — почти крикнул он, дрожа от гнева, и почувствовал, что чья-то рука кротко прикоснулась к его плечу.
—Друг мой, полно,— произнес тихий голос над его ухом.— Запретить посещать покойника никто не решится, у христиан принято впускать всех в дом, где лежит покойник, и если сюда мюгут войти нищие, то можем войти и мы.
В этих словах Высоцкой звучало выражение такого холодного пренебрежения к хозяйкам дома, что не понять его могли только они одни. Их взбесило еще более то обстоятельство, что Высоцкая, не обращая внимания на них, готовилась уйти с сыном.
— Нищие, нищие! Так они не позорят покойника, а вы его позорите! — крикнула Ольга Александровна, обращаясь к Стефании Высоцкой.
— Какое у вас черствое сердце! — произнесла'.та невозмутимым тоном.
Высоцкая смотрела на родственниц покойника скорее с чувством сострадания и сожаления, чем с негодованием; казалось, что она стояла настолько выше этих женщин, что ни один комок грязи, брошенный им», не мог долететь до нее.
— Тетушка, оставьте их,— проговорил Алексей Алексеевич Обносков, подходя к группе родственников.
— Не могу, голубчик, не могу! Позора братца не могу видеть!..
— Что сделано, того не воротить,—кончил племянник наставительным тоном.— Я вполне понимаю, что вам тяжело,— обратился он исключительно к Стефании Высоцкой.— Вы потеряли в дяде все. Я не могу вас содержать на свой счет...
— Ах, батюшка, да они этого и требовать не могут,— перебила его Ольга Александровна, но племянник не обратил на нее внимания и продолжал свою речь:
— Теперь вам придется жить одним честным трудом,— сказал он, подчеркнув слово «честный».— Бог поможет вам идти по этой дороге... Если у вас не станет средств воспитывать детей, то я готов за них платить в училища, сколько могу, разумеется...
— Ангел, ангел! — воскликнула Вера Александровна, склонная к восторженности, но племянник не обратил внимания и на нее.
— По закону вы не имеете никаких прав на какую-нибудь часть из имения дяди,— говорил он, по-прежнему обращаясь к Стефании и стараясь не глядеть на ее сына.— Но я считаю своим долгом помогать его детям, насколько буду в силах.
— Благодарю вас. Но я от вас ничего не требую,—сказала Высоцкая, удивленная настойчивым желанием Обноекова покровительствовать ей.— Как бы тяжело ни было, мюе положение, я его перенесу, и вы можете быть покойны, что моя нога не будет в этом доме после похорон вашего дяди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31