Но скорбное настроение, царившее в агентстве, по понятным причинам, с раннего утра, было вмиг развеяно. Да и чего там объяснять, скрывать? Кому не известно, что в семье Турецких вот уж более полугода длилось напряжение, перераставшее временами в открытое противостояние, и это несомненно и далеко не самым благоприятным образом сказывалось, разумеется, на рабочей атмосфере в агентстве. Так что надо ли пояснять, что установление мира у Турецких могло всеми коллегами только приветствоваться. И какое бы событие ни стало тому причиной — печальное ли, счастливое, — уже было без разницы. Турецкий это видел. Ирина? А кто ее знает!
Но она, одним взглядом утихомирив великовозрастных мальчишек, встала и произнесла такую проникновенную речь о Дениске Грязнове, что ни у кого не возникло даже и мысли принять ее слова легкомысленно. Ни для кого не было секретом, что Ирина знала Грязнова-младшего ровно столько же лет, сколько и его дядьку, но, относя себя все-таки к старшему поколению, то есть к Шурику и Славке, смотрела на Дениску как на сына либо младшего брата. То есть практически по-родственному… В общем, даже компьютерный гений «Глории» Максим, о непрошибаемой твердокаменности коего можно было саги слагать, ибо он казался напрочь лишенным нормальных человеческих эмоций, — короче, и невозмутимый Макс прерывисто засопел, машинально стряхивая со своей разбойничьей бородищи несуществующие крошки. Что же говорить о других-то, едва не прослезившихся?.. И если до сей минуты еще оставались те, кто полагал, что в углублявшихся конфликтах в славном семействе Турецких была изрядная вина Ирины, и они немедленно простили ей такие нелепые, черт возьми, свои заблуждения…
Турецкий переглянулся с Головановым, и оба, без тени юмора, многозначительно покачали головами. Вот, мол, на что способна женщина, когда она… Или нет, когда у нее… Словом, когда ее душа парит от переполняющих чувств. А еще у Сани юркнула мыслишка: «Неужели тебе, старому дураку, потребовалось потерять столько драгоценного времени, чтобы понять эту простую, в сущности, истину?» Но самое, пожалуй, забавное было в том, что, переглянувшись с Севой, он увидел, что и тот подумал об этом же. У Севки ведь тоже дома серьезные нелады… Да, таки прав библейский Соломон Давидович, сказав, «что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…». А все мужики одинаковые…
И они выпили.
— Ну вот и все, и достаточно, — твердо заявила Ирина, словно давая всем понять, что даже траурное мероприятие, вне зависимости от степени его значимости, может легко перерасти в обыкновенную пьянку, характерную для любых, преимущественно мужских, застолий. — А ты, Шура, не хочешь ли рассказать о том предложении, которое получил сегодня?
— Что, работенка появилась?
Оживились мужики. Ну да, лето же, проклятый мертвый сезон. Ревнивые жены и мужья, как когда-то выразился старина Макс, разбежались по «канарским бермудам», квартирными кражами занимается сонная милиция, а приезжие VIP-персоны обходятся исключительно собственными, балдеющими от безделья бодигардами. В такое время поневоле приходится думать о вынужденных отпусках.
— Не бог весть что, но… На безрыбье, как говорится, или на худой конец…
— Опять худой… — печально вздохнул, рассмешив народ, Филипп.
А Александр Борисович пересказал в общих чертах суть просьбы профессора Осипова. Сыщики поскучнели. Думали, действительно, а тут…
— Похоже, хлопот предстоит немало, а доходу — пшик, — пробурчал простодушный Филипп Агеев.
— Вам-то чего? — прошамкал что-то жующий Макс. — Это, вижу, главным образом по моей части… А у меня, если изволите слышать, господа-товарищи, уже основательно зависла парочка компов. Пора менять, профилактикой уже не отделаешься.
— Ну, значит, что заработаем, то и отдадим тебе на технику. — Турецкий пожал плечами. — Без этого нам тоже никуда.
— Ну, если только на этих условиях… — легко согласился Макс. Но, помолчав, задумчиво добавил: — Только врете ведь, заработаем-то копейки. А там и что-то первоочередное найдется, не знаю, что ль?
— Не занудствуй! — перебил его нытье Голованов. — Чего ни заработаем, то твое. Борисыч, ты уж сам продумай тогда, планчик сообрази какой-никакой, ну чтоб все путем…
— Завтра же и прикинем… Я говорил вам, что созванивался со Славкой?
— Был разговор, — подтвердил за всех Макс. — А шеф и сам недавно звонил, слова произнес, понятное дело. Но оптимизма в речах мы не уловили.
— Да уж какой оптимизм… — пробормотал Турецкий, снова возвращаясь к мысли о том, что сам себе навязал черт знает что и до Славки этим летом, кажется, опять не добраться. Вот и вопрос с «Глорией» нужно было бы как-то с ним утрясти.
После гибели Дениса общим решением и поставив, естественно, в известность «правообладателя» Вячеслава Ивановича Грязнова и. о. гендиректора с общего согласия назначили Всеволода Голованова. И тот исправно тянул лямку, хотя административные дела ненавидел всеми фибрами. Но теперь и Сева не то чтобы взбунтовался, но потребовал пересмотреть прежнее решение. Он оперативник, да хоть и аналитик, — кто угодно, но только не администратор. А в последнее время представлять агентство во всяких высоких сферах, как, впрочем, и среди капризной клиентуры, где смотрят в первую очередь не на твои рабочие качества, а на умение вести подобострастный диалог, оказывать «уважение» и вообще обладать стойкими холуйскими способностями, — вот в этой атмосфере Всеволод Михайлович Голованов, бывший майор, командир разведгруппы спецназа ГРУ Генштаба Министерства обороны России, не чувствовал себя подобно рыбе в родной ее стихии. Возможно, и это обстоятельство не помогало с выгодными и денежными клиентами. Гадать можно все что угодно, но Сева требовал собственной отставки. Не нужны мне, говорил, лычки бранд-майора, хочу обратно, в простые топорники. И все понимали, что для пользы дела так оно будет лучше. И убеждали Александра Борисовича, который, являясь в недавнем прошлом не только первым помощником генерального прокурора, но по сути своей «важняком» высшего класса и, хотел он того или нет, находясь и в отставке, продолжал представлять собой лицо весьма значительное и по закону — как у профессионалов, и по определению — как у отдельных членов правительства, и по понятиям — как у большинства клиентов. Но Турецкий не спешил торопиться. Подобно широко известному киногерою, хотел пока «пешком постоять». Честно признаваясь перед самим собой, но ничего не говоря коллегам, он где-то отдаленно надеялся, что в такой вот нелегкой ситуации ему удастся подвигнуть Славку вернуться и возглавить, как в добрые старые времена, им же рожденное агентство. «Глория» — это ведь в переводе с латыни «Слава», так предложила тогда назвать рождающуюся частную структуру бывшая подруга Грязнова, принявшая в этом деле самое активное участие. И не только советом, но и деньгами…
А еще у нее подружка славная такая была, Карина — знойная женщина, которая однажды призналась, причем не в шутку, а вполне всерьез, что мечтала стать если не женой, то хоть любовницей полковника. Надо же! Ну а до генеральских звезд госсоветника Турецкому было еще ой как не близко… Саня в ту пору исполнял должность обыкновенного старшего советника юстиции. Кажется, что вчера, а на самом деле — в давно забытой уже первой половине девяностых годов прошлого столетия… Веками оперируем уже, подумал он и хмыкнул. Увидел вопросительный взгляд жены и успокаивающе кивнул ей: мол, своим мыслям.
Так что не готов он был сейчас, пусть и временно, возглавить агентство. Не хотел. Помогать Севе — это сколько угодно, а отвечать за все про все — зачем? И потом, ему совсем не нравилось отношение к «Глории» Константина Дмитриевича Меркулова. Зам. генерального прокурора почему-то считал, что «Глория» — это нечто вроде его «карманного» агентства и он может им распоряжаться по своему усмотрению. Естественно, что Турецкому, стань он во главе ЧОПа, придется вольно или невольно придерживаться одной из двух возможных линий поведения. Либо идти у Меркулова на поводу, что в корне противоречило бы взглядам Александра Борисовича на частную розыскную деятельность, либо запретить кому бы то ни было, включая в первую очередь Костю, вмешиваться, поучать, наседать и надоедать советами. Нет, если ты хочешь помогать — помогай! Но не вмешивайся в наши дела и, ради бога, убери ко всем чертям свою пресловутую политическую целесообразность. Сами угрохали советскую власть, так нечего теперь демонстрировать ее отрыжки типа «телефонного права», субординации и экзерциции с экзекуцией! Мы сами с усами. Учите своих… Костя этого, естественно, не поймет, не примет и будет злиться. Отсюда и начнутся бесконечные конфликты. А это надо? Оно помогает работе? Ни-ко-гда!
Зато Севке проще, он отродясь к Генеральной прокуратуре не имел никакого отношения и притязания Меркулова вполне может оставить без внимания.
Это был не каприз какой-то Александра Борисовича, а тонкий, по его мнению, дипломатический ход. Чтоб и отношений не испортить с Костей, у которого всегда можно попросить помощи — чисто по-дружески, по-товарищески, а при острой нужде и возразить с достаточной твердостью: «Извини, дорогой, но давай лучше оставим Богу — Богово, а кесарю — кесарево, и — без обид» — и сохранить в то же время свое, независимое ни от каких властей лицо. А самостоятельность, то есть неангажированность ни от каких сил в обществе, собственной позиции в охранно-розыскной деятельности — это гораздо больший плюс в глазах клиентуры, чем некоторым представляется. Крепкие связи, налаженные в разных государственных и частных структурах, конечно, замечательны и необходимы в работе, но по отношению к тебе должно сразу же возникнуть еще и полное доверие клиента. А оно легче всего отдается обычно тому, кто сам объективно знает свою истинную цену. Несложная, в принципе, философия, которую можно, пожалуй, выразить одной фразой: «Не надрывайся в уверениях относительно собственной лояльности». Или, если чуть грубее, как заметил однажды известный поэт, «вынь язык из государственной задницы…». Ну да, и сразу почувствуешь себя свободным! А что?..
Турецкий заметил устремленный на него, слишком уж подозрительно пристальный взгляд жены и… нашелся: подмигнул ей со скрытым значением. И поймал-таки: Ирка смутилась, даже покраснеть вроде бы собралась. Вот и этот вопрос снят, слава богу. Тем более что Нинка сегодня, как вмиг успел выяснить у супруги Александр Борисович, когда они примчались из Сокольников домой, чтобы немедленно закрепить примирение, остается ночевать у своей бывшей одноклассницы — там у этих соплюх нынче, видите ли, пати!.. Ну а раз обстоятельства складываются именно так, а не иначе, нечего сейчас и огород городить. Завтра с утра, после более детального разговора с Семеном Викторовичем и можно будет начать, как говорится, помолясь…
Вряд ли впоследствии вернется Александр Борисович к этой мысли: начать, помолясь, — а жаль. Может, добрая молитва добавила бы отчасти серьезности в отношении расследования, за которое он взялся, мягко выражаясь, несколько легкомысленно. Под воздействием собственных эмоций, что ли?..
Глава вторая Кое-что из дневника…
«…Какой-то бесенок сидит рядом и толкает под локоть: ты чего творишь, парень?! Да кто ж тебе позволил это делать? А если твои сумбурные записи — как ты считаешь, для себя — попадут к тому, кому о них знать вовсе и не следует? Ты подумай все-таки, как потом оправдываться-то станешь. Должностное преступление, однако, изрек бы наш друг-чукча…
Ну, думаю, думаю, отвяжись уж…
Надумал вот, что никому они, эти мои записи, не будут нужны. Даже мне самому. И вообще, не хочу я ничего писать о своей работе, а значит, и опасаться нечего. Но тогда о чем писать? И почему же так тянет?..
Вчера Сережка анекдот рассказал. Совсем древнего, одинокого старика молодая врачиха спрашивает: «Вы что же, дедушка, так всю жизнь прожили совершенно один? И к женщинам не тянуло?» А он отвечает: «Нет, теперь-то я понимаю, что тянуло, но я думал, что это ревматизм». Пересказал ночью своей девице, она безудержно хохотала, а под утро уверенно заявила мне, что от ревматизма я никогда страдать не буду. Разве что от бессонницы. Хочется многократно верить этой ее прекрасной уверенности, тем более что даже процесс нашего утреннего расставания был достоин божественной песни…
Я понял, откуда эта почти графоманская страсть к печатному слову! Оно ведь, это графоманство, обещает дать автору возможность хоть как-то обеспечить себе пусть и скромненькое, сбоку, на приступочках, но все же местечко в грядущей вечности, среди мэтров, изрекающих великие, расхожие истины. Или максимы. Среди Вольтеров и Монтеней, мать их растудыть!
А страсть к печатному слову, между прочим, в наше время самореализуется совсем легко, стоит только дойти до улицы 1905 года либо до Правды, где газетные комбинаты ждут тебя, не дождутся, Турецкий! Вместе с твоим высшим юридическим образованием! Так что торопись, пока другие не опередили… И если у тебя уже есть, что сказать… Кстати, каждый почему-то уверен, что ему есть, о чем беседовать с потомками. Какая самоуверенность, однако, — как сказал бы дядя Ваня Рультатыгин!»
Александр Борисович вспомнил: был в свое время, где-то в шестидесятых — семидесятых годах, такой главный партийный руководитель на Чукотке, «рулил» своим малочисленным народом, наверное, отсюда и фамилия. В анекдотах употребляли ее к месту и не к месту, хотя говорили, что человек он был вполне приличный — по местным понятиям. Очередное веяние времени…
Турецкий усмехнулся и захлопнул основательно потертую дерматиновую обложку толстой общей тетради, на которой была аккуратно выведена чернильная единица. Том первый! Всегда все начинается с первого слова. Даже Вселенная. Пусть звучит высокопарно, зато полностью соответствует библейскому взгляду на сущность бытия. Первая запись в этой тетрадке была им сделана в 1981 году. Четверть века стукнуло! Красота, кто понимает! Самый тот возраст, когда человек начинает задумываться о Вечности. Решил и он, по примеру классиков, начать вести дневник. Личный и тайный. Чтоб когда-нибудь, через годы и десятилетия, потомки опубликовали мысли своего великого предка и восхитились, разумеется, зрелостью рассуждений молодого человека последней четверти двадцатого столетия.
А начинающий юрист, если не изменяет память, и она по идее не должна изменять ему, как раз ту ночь провел вне дома. И, явившись на рассвете, не от Таньки, нет, она возникла немного позже, а от Катерины, вот от кого! — был полон пережитых эмоций и, естественно, мыслей, которые призывали к немедленному словесному извержению. Так и пришло это философское решение: поставить перед собой зеркало-собеседника, на которое можно запросто и откровенно, а главное, без натуги сливать любую воду. С пеной и без. Надо просто, как говорили старики, не смотреть в зеркало долго. Опасно…
Все продумал, даже способ хранения, который так и не менял с того мартовского дня. Среди тетрадей с лекциями! Кипа их, перевязанных бечевками, постоянно потом пылилась на любых антресолях, где бы ни проживал в дальнейшем Турецкий. Дражайшая супруга пару раз натыкалась на связки этих тетрадок, но внешний вид их был настолько неопрятен, а по правде говоря, и безобразен, что ничего, кроме брезгливой гримасы, у Ирки не вызывал. Что и требовалось Александру, который запретил прикасаться к его «лекциям», в которых он как бы все еще надеялся найти ему одному известные, веские формулировки. Но теперь, в связи с всеобщим семейным помешательством на юриспруденции — недавно и Нинка уже глубокомысленно заявила, что тоже «подумывает» о юрфаке. И, узнай она о папиных «лекциях», непременно сунет нос. Значит, придется дневник, представлявший собой теперь уже четыре толстые тетради, куда-то перепрятать. И основательно. Чтобы найти было трудно, а достать легко. О, задача, сформулированная предельно четко!
Но зачем ему потребовалась именно первая тетрадка? Тут же по большей части записи впечатлений о девицах, с коими сводила и разводила судьба, всякого рода сентенции относительно женского пола — вообще. И еще, кажется, должны быть некоторые заметки по ходу того первого, «громкого» для него и определенно знакового дела об убийстве на Сокольнической ярмарке, с которого, по мнению Александра Борисовича, он и сам начался как следователь. Под руководством «важняка» Кости Меркулова, если быть справедливым до конца.
1 2 3 4 5 6
Но она, одним взглядом утихомирив великовозрастных мальчишек, встала и произнесла такую проникновенную речь о Дениске Грязнове, что ни у кого не возникло даже и мысли принять ее слова легкомысленно. Ни для кого не было секретом, что Ирина знала Грязнова-младшего ровно столько же лет, сколько и его дядьку, но, относя себя все-таки к старшему поколению, то есть к Шурику и Славке, смотрела на Дениску как на сына либо младшего брата. То есть практически по-родственному… В общем, даже компьютерный гений «Глории» Максим, о непрошибаемой твердокаменности коего можно было саги слагать, ибо он казался напрочь лишенным нормальных человеческих эмоций, — короче, и невозмутимый Макс прерывисто засопел, машинально стряхивая со своей разбойничьей бородищи несуществующие крошки. Что же говорить о других-то, едва не прослезившихся?.. И если до сей минуты еще оставались те, кто полагал, что в углублявшихся конфликтах в славном семействе Турецких была изрядная вина Ирины, и они немедленно простили ей такие нелепые, черт возьми, свои заблуждения…
Турецкий переглянулся с Головановым, и оба, без тени юмора, многозначительно покачали головами. Вот, мол, на что способна женщина, когда она… Или нет, когда у нее… Словом, когда ее душа парит от переполняющих чувств. А еще у Сани юркнула мыслишка: «Неужели тебе, старому дураку, потребовалось потерять столько драгоценного времени, чтобы понять эту простую, в сущности, истину?» Но самое, пожалуй, забавное было в том, что, переглянувшись с Севой, он увидел, что и тот подумал об этом же. У Севки ведь тоже дома серьезные нелады… Да, таки прав библейский Соломон Давидович, сказав, «что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…». А все мужики одинаковые…
И они выпили.
— Ну вот и все, и достаточно, — твердо заявила Ирина, словно давая всем понять, что даже траурное мероприятие, вне зависимости от степени его значимости, может легко перерасти в обыкновенную пьянку, характерную для любых, преимущественно мужских, застолий. — А ты, Шура, не хочешь ли рассказать о том предложении, которое получил сегодня?
— Что, работенка появилась?
Оживились мужики. Ну да, лето же, проклятый мертвый сезон. Ревнивые жены и мужья, как когда-то выразился старина Макс, разбежались по «канарским бермудам», квартирными кражами занимается сонная милиция, а приезжие VIP-персоны обходятся исключительно собственными, балдеющими от безделья бодигардами. В такое время поневоле приходится думать о вынужденных отпусках.
— Не бог весть что, но… На безрыбье, как говорится, или на худой конец…
— Опять худой… — печально вздохнул, рассмешив народ, Филипп.
А Александр Борисович пересказал в общих чертах суть просьбы профессора Осипова. Сыщики поскучнели. Думали, действительно, а тут…
— Похоже, хлопот предстоит немало, а доходу — пшик, — пробурчал простодушный Филипп Агеев.
— Вам-то чего? — прошамкал что-то жующий Макс. — Это, вижу, главным образом по моей части… А у меня, если изволите слышать, господа-товарищи, уже основательно зависла парочка компов. Пора менять, профилактикой уже не отделаешься.
— Ну, значит, что заработаем, то и отдадим тебе на технику. — Турецкий пожал плечами. — Без этого нам тоже никуда.
— Ну, если только на этих условиях… — легко согласился Макс. Но, помолчав, задумчиво добавил: — Только врете ведь, заработаем-то копейки. А там и что-то первоочередное найдется, не знаю, что ль?
— Не занудствуй! — перебил его нытье Голованов. — Чего ни заработаем, то твое. Борисыч, ты уж сам продумай тогда, планчик сообрази какой-никакой, ну чтоб все путем…
— Завтра же и прикинем… Я говорил вам, что созванивался со Славкой?
— Был разговор, — подтвердил за всех Макс. — А шеф и сам недавно звонил, слова произнес, понятное дело. Но оптимизма в речах мы не уловили.
— Да уж какой оптимизм… — пробормотал Турецкий, снова возвращаясь к мысли о том, что сам себе навязал черт знает что и до Славки этим летом, кажется, опять не добраться. Вот и вопрос с «Глорией» нужно было бы как-то с ним утрясти.
После гибели Дениса общим решением и поставив, естественно, в известность «правообладателя» Вячеслава Ивановича Грязнова и. о. гендиректора с общего согласия назначили Всеволода Голованова. И тот исправно тянул лямку, хотя административные дела ненавидел всеми фибрами. Но теперь и Сева не то чтобы взбунтовался, но потребовал пересмотреть прежнее решение. Он оперативник, да хоть и аналитик, — кто угодно, но только не администратор. А в последнее время представлять агентство во всяких высоких сферах, как, впрочем, и среди капризной клиентуры, где смотрят в первую очередь не на твои рабочие качества, а на умение вести подобострастный диалог, оказывать «уважение» и вообще обладать стойкими холуйскими способностями, — вот в этой атмосфере Всеволод Михайлович Голованов, бывший майор, командир разведгруппы спецназа ГРУ Генштаба Министерства обороны России, не чувствовал себя подобно рыбе в родной ее стихии. Возможно, и это обстоятельство не помогало с выгодными и денежными клиентами. Гадать можно все что угодно, но Сева требовал собственной отставки. Не нужны мне, говорил, лычки бранд-майора, хочу обратно, в простые топорники. И все понимали, что для пользы дела так оно будет лучше. И убеждали Александра Борисовича, который, являясь в недавнем прошлом не только первым помощником генерального прокурора, но по сути своей «важняком» высшего класса и, хотел он того или нет, находясь и в отставке, продолжал представлять собой лицо весьма значительное и по закону — как у профессионалов, и по определению — как у отдельных членов правительства, и по понятиям — как у большинства клиентов. Но Турецкий не спешил торопиться. Подобно широко известному киногерою, хотел пока «пешком постоять». Честно признаваясь перед самим собой, но ничего не говоря коллегам, он где-то отдаленно надеялся, что в такой вот нелегкой ситуации ему удастся подвигнуть Славку вернуться и возглавить, как в добрые старые времена, им же рожденное агентство. «Глория» — это ведь в переводе с латыни «Слава», так предложила тогда назвать рождающуюся частную структуру бывшая подруга Грязнова, принявшая в этом деле самое активное участие. И не только советом, но и деньгами…
А еще у нее подружка славная такая была, Карина — знойная женщина, которая однажды призналась, причем не в шутку, а вполне всерьез, что мечтала стать если не женой, то хоть любовницей полковника. Надо же! Ну а до генеральских звезд госсоветника Турецкому было еще ой как не близко… Саня в ту пору исполнял должность обыкновенного старшего советника юстиции. Кажется, что вчера, а на самом деле — в давно забытой уже первой половине девяностых годов прошлого столетия… Веками оперируем уже, подумал он и хмыкнул. Увидел вопросительный взгляд жены и успокаивающе кивнул ей: мол, своим мыслям.
Так что не готов он был сейчас, пусть и временно, возглавить агентство. Не хотел. Помогать Севе — это сколько угодно, а отвечать за все про все — зачем? И потом, ему совсем не нравилось отношение к «Глории» Константина Дмитриевича Меркулова. Зам. генерального прокурора почему-то считал, что «Глория» — это нечто вроде его «карманного» агентства и он может им распоряжаться по своему усмотрению. Естественно, что Турецкому, стань он во главе ЧОПа, придется вольно или невольно придерживаться одной из двух возможных линий поведения. Либо идти у Меркулова на поводу, что в корне противоречило бы взглядам Александра Борисовича на частную розыскную деятельность, либо запретить кому бы то ни было, включая в первую очередь Костю, вмешиваться, поучать, наседать и надоедать советами. Нет, если ты хочешь помогать — помогай! Но не вмешивайся в наши дела и, ради бога, убери ко всем чертям свою пресловутую политическую целесообразность. Сами угрохали советскую власть, так нечего теперь демонстрировать ее отрыжки типа «телефонного права», субординации и экзерциции с экзекуцией! Мы сами с усами. Учите своих… Костя этого, естественно, не поймет, не примет и будет злиться. Отсюда и начнутся бесконечные конфликты. А это надо? Оно помогает работе? Ни-ко-гда!
Зато Севке проще, он отродясь к Генеральной прокуратуре не имел никакого отношения и притязания Меркулова вполне может оставить без внимания.
Это был не каприз какой-то Александра Борисовича, а тонкий, по его мнению, дипломатический ход. Чтоб и отношений не испортить с Костей, у которого всегда можно попросить помощи — чисто по-дружески, по-товарищески, а при острой нужде и возразить с достаточной твердостью: «Извини, дорогой, но давай лучше оставим Богу — Богово, а кесарю — кесарево, и — без обид» — и сохранить в то же время свое, независимое ни от каких властей лицо. А самостоятельность, то есть неангажированность ни от каких сил в обществе, собственной позиции в охранно-розыскной деятельности — это гораздо больший плюс в глазах клиентуры, чем некоторым представляется. Крепкие связи, налаженные в разных государственных и частных структурах, конечно, замечательны и необходимы в работе, но по отношению к тебе должно сразу же возникнуть еще и полное доверие клиента. А оно легче всего отдается обычно тому, кто сам объективно знает свою истинную цену. Несложная, в принципе, философия, которую можно, пожалуй, выразить одной фразой: «Не надрывайся в уверениях относительно собственной лояльности». Или, если чуть грубее, как заметил однажды известный поэт, «вынь язык из государственной задницы…». Ну да, и сразу почувствуешь себя свободным! А что?..
Турецкий заметил устремленный на него, слишком уж подозрительно пристальный взгляд жены и… нашелся: подмигнул ей со скрытым значением. И поймал-таки: Ирка смутилась, даже покраснеть вроде бы собралась. Вот и этот вопрос снят, слава богу. Тем более что Нинка сегодня, как вмиг успел выяснить у супруги Александр Борисович, когда они примчались из Сокольников домой, чтобы немедленно закрепить примирение, остается ночевать у своей бывшей одноклассницы — там у этих соплюх нынче, видите ли, пати!.. Ну а раз обстоятельства складываются именно так, а не иначе, нечего сейчас и огород городить. Завтра с утра, после более детального разговора с Семеном Викторовичем и можно будет начать, как говорится, помолясь…
Вряд ли впоследствии вернется Александр Борисович к этой мысли: начать, помолясь, — а жаль. Может, добрая молитва добавила бы отчасти серьезности в отношении расследования, за которое он взялся, мягко выражаясь, несколько легкомысленно. Под воздействием собственных эмоций, что ли?..
Глава вторая Кое-что из дневника…
«…Какой-то бесенок сидит рядом и толкает под локоть: ты чего творишь, парень?! Да кто ж тебе позволил это делать? А если твои сумбурные записи — как ты считаешь, для себя — попадут к тому, кому о них знать вовсе и не следует? Ты подумай все-таки, как потом оправдываться-то станешь. Должностное преступление, однако, изрек бы наш друг-чукча…
Ну, думаю, думаю, отвяжись уж…
Надумал вот, что никому они, эти мои записи, не будут нужны. Даже мне самому. И вообще, не хочу я ничего писать о своей работе, а значит, и опасаться нечего. Но тогда о чем писать? И почему же так тянет?..
Вчера Сережка анекдот рассказал. Совсем древнего, одинокого старика молодая врачиха спрашивает: «Вы что же, дедушка, так всю жизнь прожили совершенно один? И к женщинам не тянуло?» А он отвечает: «Нет, теперь-то я понимаю, что тянуло, но я думал, что это ревматизм». Пересказал ночью своей девице, она безудержно хохотала, а под утро уверенно заявила мне, что от ревматизма я никогда страдать не буду. Разве что от бессонницы. Хочется многократно верить этой ее прекрасной уверенности, тем более что даже процесс нашего утреннего расставания был достоин божественной песни…
Я понял, откуда эта почти графоманская страсть к печатному слову! Оно ведь, это графоманство, обещает дать автору возможность хоть как-то обеспечить себе пусть и скромненькое, сбоку, на приступочках, но все же местечко в грядущей вечности, среди мэтров, изрекающих великие, расхожие истины. Или максимы. Среди Вольтеров и Монтеней, мать их растудыть!
А страсть к печатному слову, между прочим, в наше время самореализуется совсем легко, стоит только дойти до улицы 1905 года либо до Правды, где газетные комбинаты ждут тебя, не дождутся, Турецкий! Вместе с твоим высшим юридическим образованием! Так что торопись, пока другие не опередили… И если у тебя уже есть, что сказать… Кстати, каждый почему-то уверен, что ему есть, о чем беседовать с потомками. Какая самоуверенность, однако, — как сказал бы дядя Ваня Рультатыгин!»
Александр Борисович вспомнил: был в свое время, где-то в шестидесятых — семидесятых годах, такой главный партийный руководитель на Чукотке, «рулил» своим малочисленным народом, наверное, отсюда и фамилия. В анекдотах употребляли ее к месту и не к месту, хотя говорили, что человек он был вполне приличный — по местным понятиям. Очередное веяние времени…
Турецкий усмехнулся и захлопнул основательно потертую дерматиновую обложку толстой общей тетради, на которой была аккуратно выведена чернильная единица. Том первый! Всегда все начинается с первого слова. Даже Вселенная. Пусть звучит высокопарно, зато полностью соответствует библейскому взгляду на сущность бытия. Первая запись в этой тетрадке была им сделана в 1981 году. Четверть века стукнуло! Красота, кто понимает! Самый тот возраст, когда человек начинает задумываться о Вечности. Решил и он, по примеру классиков, начать вести дневник. Личный и тайный. Чтоб когда-нибудь, через годы и десятилетия, потомки опубликовали мысли своего великого предка и восхитились, разумеется, зрелостью рассуждений молодого человека последней четверти двадцатого столетия.
А начинающий юрист, если не изменяет память, и она по идее не должна изменять ему, как раз ту ночь провел вне дома. И, явившись на рассвете, не от Таньки, нет, она возникла немного позже, а от Катерины, вот от кого! — был полон пережитых эмоций и, естественно, мыслей, которые призывали к немедленному словесному извержению. Так и пришло это философское решение: поставить перед собой зеркало-собеседника, на которое можно запросто и откровенно, а главное, без натуги сливать любую воду. С пеной и без. Надо просто, как говорили старики, не смотреть в зеркало долго. Опасно…
Все продумал, даже способ хранения, который так и не менял с того мартовского дня. Среди тетрадей с лекциями! Кипа их, перевязанных бечевками, постоянно потом пылилась на любых антресолях, где бы ни проживал в дальнейшем Турецкий. Дражайшая супруга пару раз натыкалась на связки этих тетрадок, но внешний вид их был настолько неопрятен, а по правде говоря, и безобразен, что ничего, кроме брезгливой гримасы, у Ирки не вызывал. Что и требовалось Александру, который запретил прикасаться к его «лекциям», в которых он как бы все еще надеялся найти ему одному известные, веские формулировки. Но теперь, в связи с всеобщим семейным помешательством на юриспруденции — недавно и Нинка уже глубокомысленно заявила, что тоже «подумывает» о юрфаке. И, узнай она о папиных «лекциях», непременно сунет нос. Значит, придется дневник, представлявший собой теперь уже четыре толстые тетради, куда-то перепрятать. И основательно. Чтобы найти было трудно, а достать легко. О, задача, сформулированная предельно четко!
Но зачем ему потребовалась именно первая тетрадка? Тут же по большей части записи впечатлений о девицах, с коими сводила и разводила судьба, всякого рода сентенции относительно женского пола — вообще. И еще, кажется, должны быть некоторые заметки по ходу того первого, «громкого» для него и определенно знакового дела об убийстве на Сокольнической ярмарке, с которого, по мнению Александра Борисовича, он и сам начался как следователь. Под руководством «важняка» Кости Меркулова, если быть справедливым до конца.
1 2 3 4 5 6