Все случилось три месяца назад. Мари прибежала к нам в четвертом часу утра с малышами Фредериком и Олимпией на руках. Женщины оставили детей мне, а сами закрылись в ванной. Я уложил малышей в нашу постель и пошел к себе в кабинет. Слушал их разговор через цепь «Б», через приемник, провод которого был проведен и в ванную. Мари, хохоча, рассказывала:
– Ты представляешь, этот подонок поднял на меня руку! Посмел! Завтра же пойду к врачу и зарегистрирую следы побоев на шее.
Лена спросила:
– А как с Пьером?
– Как только он оставит свою жену, а я получу развод, мы будем жить вместе.
Мари не мой тип женщины. Несмотря на ярко-зеленые глаза и короткую майку, оставляющую обнаженным плоский мускулистый живот с красивым пупком, она не вдохновляет. Мужчины, толпящиеся за стеклом, должны приложить немало усилий, чтобы увидеть ее маленькие груди под майкой.
– Ты уже весь вспотел. Хочешь передохнем? – спрашивает Мари.
– Да нет, все в порядке, просто жарко, – отвечает высокий тип в цветастых шортах и взмокшей майке.
– Может, мне не бить так сильно?
– Делай, как обычно.
Мне трудно собраться, каждый раз я опаздываю на секунду за ее мячами. Насмешки наблюдателей-здоровяков действуют мне на нервы. Тем не менее я предлагаю партию.
– Если хочешь, я отдам тебе подачу, – говорит Мари.
Типы за стеклом усмехаются. Особенно маленький толстяк в блестящем костюме, главарь этой банды. Подаю. Легко поданный мяч тут же падает за спиной партнерши. Очко. Я ничего не выиграл. Вытираю пот под повязкой и готовлюсь отразить удар. Но недостаточно быстро, и Мари одним щелчком загоняет мяч, который падает в десяти сантиметрах от стены.
– Красивый удар, – говорю я, возвращаясь на площадку. Ее подача. Принимаю устойчивую позу, чтобы отразить ракетную атаку. Ракетная атака – не то слово…
– Черт, я не ожидал, что он прилетит отсюда, – говорю я. – Снова твоя.
И этот я тоже пропустил. Итак, два – один.
Мари даже не смотрит на меня. Настоящая спортсменка, твердая, без особой душевной тонкости. При счете восемь – один она посылает свечу, и я с трудом ее отбиваю. Не везет. Мужики аплодируют. Чертовы придурки!
– Итак, заканчиваем?
– Ну, если ты устала. Я могу продолжить, если хочешь…
Берем полотенца и отправляемся в сауну. Она – в женское отделение, я – в мужское.
Стрелка термометра колеблется около ста градусов. Я истекаю потом. Литрами. Пахнет сосновым деревом, мне нравится этот запах. Нас здесь двое. Друг против друга. Я и этот маленький толстяк, снявший свою блестящую одежду.
– Здорово она вас разделала, эта красотка.
Не отвечая, пристально смотрю на него. Неужели он не чувствует моего раздражения, даже ненависти? Мне жжет спину, но я зачерпываю воду и плещу на раскаленные камни, надеясь омрачить его сияющую физиономию. Мы в настоящей преисподней. Но держимся. Стрелка показывает сто десять градусов. Между ним и мной идет настоящая борьба. Я способен выносить страдания, как и жару, стараюсь использовать приемы йоги, которым меня учил Этьен. Покинуть свое тело. Не ощущать внешних раздражителей. Толстяк почесывает нос. Сгорбившись, сижу на лавке напротив. Стрелка пересекает сейчас сто двадцать градусов. Невозмутим. Быстро плещу еще один ковш и тотчас выскакиваю. Захлопываю за собой тяжелую дверь. Он победил, паршивец! Два поражения за один час! Нет, это невозможно вынести. Толстяк презрительно улыбается за дверным стеклом с молчаливым, всепонимающим видом.
– Дай ему в рожу, – шепчет мой двойник.
– Да, разбей-ка ему башку, – поддакивает Матильда.
Резко закрываю дверь. Смотрю на него через дверное стекло. Поворачиваю выключатель термометра на щитке. До конца. Стрелка быстро достигает ста тридцати градусов. Он кашляет. Сто сорок градусов. Он встает и пытается открыть дверь. Сто пятьдесят! Он нервничает, кричит: «Не будь идиотом!» Делаю вид, что не слышу. Подставляю ногу к двери. Стекло становится горячим. Сто шестьдесят! Толстяк весь в поту. Его рот открывается, как у задыхающейся рыбы. Сто шестьдесят пять! Барабанит в дверь. Больше не барабанит. Подыхай, ничтожная тварь! Убираю ногу. Сто семьдесят градусов. Поворачиваю выключатель термометра в обратную сторону. За мутным запотевшим стеклом я вижу копченый окорок на белом полотенце. Ухожу…
Растянувшись в шезлонге, Мари в ожидании меня потягивает апельсиновый сок. Три типа в шортах крутятся вокруг нее.
– Долго ты там парился!
Я весь красный и скорчившийся. Эта сауна меня доконала. За сорок девять минут, пока я выпил четыре апельсиновых сока, эта наставница Лены рассказала мне все: имя своего адвоката, размеры своего нового любовника, проблемы с уходом за детьми, склоки с разводом, отвратительный характер жены нового любовника, которая не дает развод. Все! Кроме главного. Об этом она помалкивает. Я не знаю ни нового адреса Лены, ни адреса Давида. Я умираю от нетерпения. Но Мари добавляет все новые детали своего никчемного существования. Я смог только дважды открыть рот. Чтобы заказать сок. В третий раз мне удалось спросить:
– А как Лена?
– Что Лена? – грубо обрывает она меня.
– Как она поживает?
– Спроси у нее!
– У меня нет возможности сейчас сделать это…
– Она возвращается к жизни. Если бы ты любил ее как следует, ничего бы не случилось.
Расцениваю это как оскорбление. Любить как следует… Что знает о настоящей любви эта теннисистка, холящая свои прелести, чтобы пойти спать с женатым директором банковского агентства? У меня огромное желание разбить физиономию этой шлюхе, но сдерживаюсь. Стратегически такой ход был бы сейчас не очень удобен. Я просто опускаю глаза.
– Надеюсь, Лена счастлива. Она все еще с Давидом? – спрашивает красный тип в серой одежде.
– Думаю, да. Она часто выходит в свет, она даже возобновила свою политическую деятельность. Это все, что я могу тебе сказать, – бросает мне Мари.
– Как, она снова ходит на собрания?
– Да, она посещает собрания социалистической партии, по-моему, даже вступила в нее.
Мари доканывает меня. Еще куда ни шло, что Лена помогает политическим беженцам – она всегда старалась быть полезной, но что может делать нормальная девушка со здоровым духом и телом в социалистической партии?
– Ты считаешь, я мешал ей?
– Да нет, ты – хороший парень, но твоя голова вечно занята чем-то другим. В конце концов Лене это надоело. Понимаешь?
У Мари снова ласковый голос. Она хочет сделать мне комплимент. Неудачный.
– Успокойся, мы часто говорим с ней о тебе. Она тебя очень ценит, – продолжает Мари.
Я завожусь еще больше. Ценит… Какое противное словечко! Какое-то ничтожное. Отреагировать? Задушить ее? Стукнуть головой о стенку? Расколоть стакан об ее лоб? Разбить ей череп? Выпустить ее мозги и перелить в стакан? Посмотреть на дыру в ее черепе?
Я как раз в полной медитации, когда врываются два типа в белой одежде. Они бегут к мужской раздевалке. Выходят с носилками, на которых лежит маленький толстяк. Вытянувшийся, с открытым ртом.
– Он умер? – спрашиваю я.
– Нет, получил серьезный тепловой удар, – просветил меня врач. – Его нашли на полу в сауне. Он не мог открыть дверь.
Спрашиваю у Мари телефон Лены. Она уверяет, что не знает. Лжет, конечно.
– Если она захочет, чтобы мы как-нибудь вечерком посидели, просто как старые друзья, я согласен.
– Я передам, – говорит Мари, улыбаясь.
Целуемся на прощание. Идем к нашим машинам. Она – к своей «чероки», я – к своей. Мне надоела моя машина. Я мечтаю о «ягуаре». Я заплачу за нее сразу. У продавца будет обалдевший вид. Он подумает: «Как такой молодой парень может заплатить за столь дорогую машину?» А я буду по-королевски щедр. Витаю в облаках. Светофор переключился на красный. «Мерседес» впереди резко тормозит. Я – нет. Разъяренный тип выскакивает из машины, но в это время я теряю сознание.
В больнице рентгенолог ставит диагноз: перелом правого запястья и легкая травма черепа. Он оставляет меня на ночь в госпитале в палате рядом с забинтованной мумией. Первое, что я слышу, когда эта мумия просыпается:
– Подонок!
Делаю вид, что не слышу, но он повторяет:
– Подонок, я убью тебя!
Под повязками я узнаю маленького толстяка, красного, очень красного… Он изрыгает:
– Ты разом поднял температуру и заблокировал дверь.
– Не понимаю, – бормочу я. – Вы ошибаетесь.
Ложусь. Толстяк ругается. Всю ночь он ругается. Я с трудом засыпаю. Даже в своем несчастье толстяку повезло. Его боль физическая, поверхностная и излечимая.
Он под капельницей, так что я ничем не рискую…
XII
На следующий день, рано утром, меня разыскал Габи. Маленький толстяк спит. Мы сразу пошли в гараж посмотреть мою машину. Перед у нее похож на аккордеон. Я застрахован на треть. Хозяин гаража приветливо улыбается и сообщает:
– Я бы с удовольствием ее починил, но это будет стоить денег.
– Сколько?
– Что-то около тридцати тысяч.
– Я могу одолжить тебе мою «панду», – предлагает Габи.
– Можно сделать и по-другому. Я забираю вашу развалину, а на распродаже вы покупаете у меня другую машину в кредит, – говорит хозяин гаража. – Могу вам предложить за нее десять тысяч.
– Десять тысяч! Ей только два года!
Но у этого старого мошенника есть обезоруживающий аргумент. Он бросает жалостливый взгляд на мою машину и говорит:
– Было…
Мы соглашаемся на десяти тысячах пятистах франках. Я забираю с собой радиоприемник, колонки, маршрутную карту, чехлы от сидений и чековую книжку. Писателю, чтобы излечиться, надо обязательно столкнуться с такими приключениями. Габи доставляет меня домой.
– А сейчас я должен тебя оставить, у меня свидание с Клэр. Она возвращается сегодня из Парижа, – говорит Габи, обняв меня щуплой рукой за плечи.
Клэр – единственная его любовь. Они вместе учились в лицее, а затем она уехала в Париж заниматься танцами. Она хотела, чтобы Габи последовал за ней, но он предпочел остаться здесь. Габи – истинный провинциал. Клэр не понимает этого. Они встречались по выходным между гастролями. Потом Клэр стала приезжать все реже и реже, а гастроли стали все длиннее и длиннее. Однажды она призналась Габи, что у нее роман с одним типом из их труппы. Габи тяжело пережил это.
По его вымученной улыбке я понял, что он все еще привязан к ней. Раньше я обязательно бы отпустил пару шуток по этому поводу. Сейчас же я накидываю покрывало на плечи. Забираю конверт из почтового ящика. Письмо из Парижа. С письмом в зубах я поднимаюсь к себе на седьмой этаж. Моя соседка, мадам Безар, помогает мне открыть дверь. С ней маленькая белокурая девочка лет пяти-шести. Малышка прячется в юбках своей бабушки. Ее родители развелись, и каникулы она проводит у мадам Безар. Ее зовут Гаэль.
– Бедный мальчик, – всхлипывает моя соседка, – и надо же такому случиться, когда вы совсем один. Вам действительно не везет. Как все это произошло?
– Я боролся с одним чемпионом по боксу, но он был слишком силен для меня.
Я хочу выглядеть героем в ее глазах.
– Вы когда-нибудь плохо кончите с этими глупостями, вам стоило бы вернуться к прежней работе. Это более надежно. И вам надо иметь женщину, она будет готовить вам, пока вы заняты книгами.
– Вы свободны? – спрашиваю я шутки ради.
Замечание нравится. Даже Гаэль смеется.
– Вы все шутите, – говорит мадам Безар. – Даже забываешь, что однажды все взорвется.
– Что должно взорваться?
– Как что? Атомная станция…
Я не протестую. На следующей неделе, когда станция будет вновь пущена, на нас может упасть спутник.
– Вечером я вам принесу вкусный суп, – говорит мадам Безар.
– Не стоит, – отнекиваюсь я.
Но она настаивает.
Посуда громоздится в раковине. Пылесос покрыт тонким слоем пыли. Выпиваю полную чашку воды и распечатываю конверт. Маленький голубой прямоугольник. Чек. Мой чек. Мой первый чек в двадцать пять тысяч франков – аванс, который мне прислал издатель.
Звоню хозяину гаража.
Этот мошенник уже продал мою колымагу.
Не могу выносить тишину в квартире. Включаю телевизор только затем, чтобы выключить его через пять минут, потом вновь включаю. Там говорят об амнистии политических деятелей. Журналисты слушают, затаив дыхание. Бывший министр тянет резину:
– Вы не должны путать. Может быть, среди нас и есть одна-две паршивых овцы, но в подавляющем большинстве мы – честные, порядочные люди, избранники народа, работающие совершенно бескорыстно во славу Франции.
Чувствуется, что они все заодно. Министр поучает:
– Время от времени надо давать поблажку. Правосудие должно исполнять свой долг.
Журналисты боятся кашлянуть.
Я думаю об Этьене. Он бы сказал: «Спустись ненадолго на землю, не принимай меня за дурака. У тебя больше обязанностей, чем прав». Почему Этьен погиб? Меня все мучает этот вопрос. Звоню его жене:
– Спасибо за книгу.
– Не за что. Это не от меня. От него…
– Как он умер? Пожалуйста, расскажите мне.
– Он был болен. Врачи, может, и могли бы его спасти, но он не хотел. Он не желал умирать в постели, стремился работать, но у него были провалы в памяти. Я думаю, он хотел улететь в небо. Если бы вы знали, как я сейчас ругаю себя.
С покрывалом на плечах я слоняюсь по квартире. Представляю Этьена в небе, смотрящего на приближающуюся землю. Не шелохнувшись, с широко раскрытыми глазами. Что есть жизнь? Я смутно представляю, как я мог бы покончить со своей. Как Этьен. Почти представил. Меня тошнит. Нет, я воображаю другую смерть – в машине, двести километров в час, бросаю руль. Беру свой маленький магнитофон и диктую:
– Дорогая Лена, я страшно огорчен, что причинил тебе столько горя. Ты, наверное, будешь расстроена, прочитав утреннюю газету с моим фото. Да, я решил покончить со всем. Не считай себя виновной, я один в ответе. Я не сумел удержать тебя. Не могу жить без твоего тепла. Я хочу, чтобы ты занялась похоронами. Единственное, чего я бы хотел, – это музыки и печальных улыбок. Свое тело я завещаю науке, а сердце отдаю в твои руки. Будь осторожна, не испачкайся. Нет, я совсем не хочу быть смешным. Мне очень грустно. Я любил тебя. Я люблю тебя. До самой смерти. Аминь.
Иду взглянуть на Матильду. Несмотря на свою озлобленность, она не могла жить одна. Как и я. Эмиль и Лена бросили нас. Это нас объединяет.
– Хватит мусолить одно и то же, действуй, – кажется, говорит она.
Пустой аквариум Деде и Жако выводит меня из тоски. Это надо срочно исправить. Пешком отправляюсь к торговцу живностью в коммерческий центр, где в неоновом свете пляшут рыбки. Я не знаю, каких выбрать. Восьмисотлитровый аквариум, полный светящихся рыбок, другой, поменьше, – с карликовыми черепахами и рачками, поедающими мясо. Слишком дорого. Я выхожу с пакетом, в котором плещутся две черные рыбки. Самец и самка. Джон и Йоко. Я покупаю также маленького пластмассового аквалангиста, пальму и разноцветные камешки. Возвращаюсь. Ну и видок у меня с перебинтованной рукой и прозрачным пакетом с рыбками! Чтобы не чувствовать себя таким одиноким, разговариваю с Матильдой. О Лене. Хоть она меня слушает. Кто еще? Она считает мою любовь преувеличенной. Ревнуешь, Матильда?
В восемь часов мадам Безар приносит мне суп. Фасолевый суп, в котором плавают кусочки сала. Она затевает разговор:
– Скажите, вот вы пишете книгу об этой Матильде. Она действительно убила своего Эмиля?
– Он чертовски вкусен, ваш фасолевый суп! Ну и как, взорвется станция или нет?
– Вы так и не хотите ничего мне сказать? – Мадам Безар – сплошной упрек.
Почему люди так агрессивны со мной? Мадам Безар – вдова полковника, у нее был любовник – игрок в регби. Я очень люблю эту славную женщину. Но почему она так любопытна? Почему она всякий раз в бигуди, когда стучит ко мне? Почему, несмотря на свои семьдесят лет, она красит волосы в ярко-рыжий цвет? Почему она выключает свой телевизор, когда Сальвьяк или Альбаладео комментируют матч на турнире пяти наций? Почему она не любит Кармелло Микиша? Знает она хотя бы, кто такой Кармелло Микиш? Я выжидаю несколько секунд и спрашиваю ее:
– Вы знаете, кто такой, Кармелло Микиш?
Сбитая с толку моим вопросом, она говорит:
– Конечно, это крайний правый, он играл в сборной Франции.
– Он может также играть и слева. Он умеет забивать обеими ногами.
– Вам следует показаться доктору, по-моему, у вас с головой не все в порядке.
Может быть, она и права, но я не выношу, когда со мной говорят о моей книге и без конца спрашивают, виновата Матильда или нет. Она убила Эмиля, возможно, расчленила его тело, отравила Марселя. Может, есть и еще кто-нибудь в этом списке. Но виновна ли? Виновна ли Матильда? Стоит хорошенько подумать, прежде чем ответить. Именно это я и делаю. Только этим и занимаюсь.
Учусь писать левой рукой. Матильда смеется надо мной. Мне снова кажется, что я слышу ее сатанинский смех, который переходит в отчаянные рыдания. Что скрывается за занавесом? Проклятая душа, или невинная, все еще влюбленная бабуля? Вновь перечитываю показания медико-психологической экспертизы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
– Ты представляешь, этот подонок поднял на меня руку! Посмел! Завтра же пойду к врачу и зарегистрирую следы побоев на шее.
Лена спросила:
– А как с Пьером?
– Как только он оставит свою жену, а я получу развод, мы будем жить вместе.
Мари не мой тип женщины. Несмотря на ярко-зеленые глаза и короткую майку, оставляющую обнаженным плоский мускулистый живот с красивым пупком, она не вдохновляет. Мужчины, толпящиеся за стеклом, должны приложить немало усилий, чтобы увидеть ее маленькие груди под майкой.
– Ты уже весь вспотел. Хочешь передохнем? – спрашивает Мари.
– Да нет, все в порядке, просто жарко, – отвечает высокий тип в цветастых шортах и взмокшей майке.
– Может, мне не бить так сильно?
– Делай, как обычно.
Мне трудно собраться, каждый раз я опаздываю на секунду за ее мячами. Насмешки наблюдателей-здоровяков действуют мне на нервы. Тем не менее я предлагаю партию.
– Если хочешь, я отдам тебе подачу, – говорит Мари.
Типы за стеклом усмехаются. Особенно маленький толстяк в блестящем костюме, главарь этой банды. Подаю. Легко поданный мяч тут же падает за спиной партнерши. Очко. Я ничего не выиграл. Вытираю пот под повязкой и готовлюсь отразить удар. Но недостаточно быстро, и Мари одним щелчком загоняет мяч, который падает в десяти сантиметрах от стены.
– Красивый удар, – говорю я, возвращаясь на площадку. Ее подача. Принимаю устойчивую позу, чтобы отразить ракетную атаку. Ракетная атака – не то слово…
– Черт, я не ожидал, что он прилетит отсюда, – говорю я. – Снова твоя.
И этот я тоже пропустил. Итак, два – один.
Мари даже не смотрит на меня. Настоящая спортсменка, твердая, без особой душевной тонкости. При счете восемь – один она посылает свечу, и я с трудом ее отбиваю. Не везет. Мужики аплодируют. Чертовы придурки!
– Итак, заканчиваем?
– Ну, если ты устала. Я могу продолжить, если хочешь…
Берем полотенца и отправляемся в сауну. Она – в женское отделение, я – в мужское.
Стрелка термометра колеблется около ста градусов. Я истекаю потом. Литрами. Пахнет сосновым деревом, мне нравится этот запах. Нас здесь двое. Друг против друга. Я и этот маленький толстяк, снявший свою блестящую одежду.
– Здорово она вас разделала, эта красотка.
Не отвечая, пристально смотрю на него. Неужели он не чувствует моего раздражения, даже ненависти? Мне жжет спину, но я зачерпываю воду и плещу на раскаленные камни, надеясь омрачить его сияющую физиономию. Мы в настоящей преисподней. Но держимся. Стрелка показывает сто десять градусов. Между ним и мной идет настоящая борьба. Я способен выносить страдания, как и жару, стараюсь использовать приемы йоги, которым меня учил Этьен. Покинуть свое тело. Не ощущать внешних раздражителей. Толстяк почесывает нос. Сгорбившись, сижу на лавке напротив. Стрелка пересекает сейчас сто двадцать градусов. Невозмутим. Быстро плещу еще один ковш и тотчас выскакиваю. Захлопываю за собой тяжелую дверь. Он победил, паршивец! Два поражения за один час! Нет, это невозможно вынести. Толстяк презрительно улыбается за дверным стеклом с молчаливым, всепонимающим видом.
– Дай ему в рожу, – шепчет мой двойник.
– Да, разбей-ка ему башку, – поддакивает Матильда.
Резко закрываю дверь. Смотрю на него через дверное стекло. Поворачиваю выключатель термометра на щитке. До конца. Стрелка быстро достигает ста тридцати градусов. Он кашляет. Сто сорок градусов. Он встает и пытается открыть дверь. Сто пятьдесят! Он нервничает, кричит: «Не будь идиотом!» Делаю вид, что не слышу. Подставляю ногу к двери. Стекло становится горячим. Сто шестьдесят! Толстяк весь в поту. Его рот открывается, как у задыхающейся рыбы. Сто шестьдесят пять! Барабанит в дверь. Больше не барабанит. Подыхай, ничтожная тварь! Убираю ногу. Сто семьдесят градусов. Поворачиваю выключатель термометра в обратную сторону. За мутным запотевшим стеклом я вижу копченый окорок на белом полотенце. Ухожу…
Растянувшись в шезлонге, Мари в ожидании меня потягивает апельсиновый сок. Три типа в шортах крутятся вокруг нее.
– Долго ты там парился!
Я весь красный и скорчившийся. Эта сауна меня доконала. За сорок девять минут, пока я выпил четыре апельсиновых сока, эта наставница Лены рассказала мне все: имя своего адвоката, размеры своего нового любовника, проблемы с уходом за детьми, склоки с разводом, отвратительный характер жены нового любовника, которая не дает развод. Все! Кроме главного. Об этом она помалкивает. Я не знаю ни нового адреса Лены, ни адреса Давида. Я умираю от нетерпения. Но Мари добавляет все новые детали своего никчемного существования. Я смог только дважды открыть рот. Чтобы заказать сок. В третий раз мне удалось спросить:
– А как Лена?
– Что Лена? – грубо обрывает она меня.
– Как она поживает?
– Спроси у нее!
– У меня нет возможности сейчас сделать это…
– Она возвращается к жизни. Если бы ты любил ее как следует, ничего бы не случилось.
Расцениваю это как оскорбление. Любить как следует… Что знает о настоящей любви эта теннисистка, холящая свои прелести, чтобы пойти спать с женатым директором банковского агентства? У меня огромное желание разбить физиономию этой шлюхе, но сдерживаюсь. Стратегически такой ход был бы сейчас не очень удобен. Я просто опускаю глаза.
– Надеюсь, Лена счастлива. Она все еще с Давидом? – спрашивает красный тип в серой одежде.
– Думаю, да. Она часто выходит в свет, она даже возобновила свою политическую деятельность. Это все, что я могу тебе сказать, – бросает мне Мари.
– Как, она снова ходит на собрания?
– Да, она посещает собрания социалистической партии, по-моему, даже вступила в нее.
Мари доканывает меня. Еще куда ни шло, что Лена помогает политическим беженцам – она всегда старалась быть полезной, но что может делать нормальная девушка со здоровым духом и телом в социалистической партии?
– Ты считаешь, я мешал ей?
– Да нет, ты – хороший парень, но твоя голова вечно занята чем-то другим. В конце концов Лене это надоело. Понимаешь?
У Мари снова ласковый голос. Она хочет сделать мне комплимент. Неудачный.
– Успокойся, мы часто говорим с ней о тебе. Она тебя очень ценит, – продолжает Мари.
Я завожусь еще больше. Ценит… Какое противное словечко! Какое-то ничтожное. Отреагировать? Задушить ее? Стукнуть головой о стенку? Расколоть стакан об ее лоб? Разбить ей череп? Выпустить ее мозги и перелить в стакан? Посмотреть на дыру в ее черепе?
Я как раз в полной медитации, когда врываются два типа в белой одежде. Они бегут к мужской раздевалке. Выходят с носилками, на которых лежит маленький толстяк. Вытянувшийся, с открытым ртом.
– Он умер? – спрашиваю я.
– Нет, получил серьезный тепловой удар, – просветил меня врач. – Его нашли на полу в сауне. Он не мог открыть дверь.
Спрашиваю у Мари телефон Лены. Она уверяет, что не знает. Лжет, конечно.
– Если она захочет, чтобы мы как-нибудь вечерком посидели, просто как старые друзья, я согласен.
– Я передам, – говорит Мари, улыбаясь.
Целуемся на прощание. Идем к нашим машинам. Она – к своей «чероки», я – к своей. Мне надоела моя машина. Я мечтаю о «ягуаре». Я заплачу за нее сразу. У продавца будет обалдевший вид. Он подумает: «Как такой молодой парень может заплатить за столь дорогую машину?» А я буду по-королевски щедр. Витаю в облаках. Светофор переключился на красный. «Мерседес» впереди резко тормозит. Я – нет. Разъяренный тип выскакивает из машины, но в это время я теряю сознание.
В больнице рентгенолог ставит диагноз: перелом правого запястья и легкая травма черепа. Он оставляет меня на ночь в госпитале в палате рядом с забинтованной мумией. Первое, что я слышу, когда эта мумия просыпается:
– Подонок!
Делаю вид, что не слышу, но он повторяет:
– Подонок, я убью тебя!
Под повязками я узнаю маленького толстяка, красного, очень красного… Он изрыгает:
– Ты разом поднял температуру и заблокировал дверь.
– Не понимаю, – бормочу я. – Вы ошибаетесь.
Ложусь. Толстяк ругается. Всю ночь он ругается. Я с трудом засыпаю. Даже в своем несчастье толстяку повезло. Его боль физическая, поверхностная и излечимая.
Он под капельницей, так что я ничем не рискую…
XII
На следующий день, рано утром, меня разыскал Габи. Маленький толстяк спит. Мы сразу пошли в гараж посмотреть мою машину. Перед у нее похож на аккордеон. Я застрахован на треть. Хозяин гаража приветливо улыбается и сообщает:
– Я бы с удовольствием ее починил, но это будет стоить денег.
– Сколько?
– Что-то около тридцати тысяч.
– Я могу одолжить тебе мою «панду», – предлагает Габи.
– Можно сделать и по-другому. Я забираю вашу развалину, а на распродаже вы покупаете у меня другую машину в кредит, – говорит хозяин гаража. – Могу вам предложить за нее десять тысяч.
– Десять тысяч! Ей только два года!
Но у этого старого мошенника есть обезоруживающий аргумент. Он бросает жалостливый взгляд на мою машину и говорит:
– Было…
Мы соглашаемся на десяти тысячах пятистах франках. Я забираю с собой радиоприемник, колонки, маршрутную карту, чехлы от сидений и чековую книжку. Писателю, чтобы излечиться, надо обязательно столкнуться с такими приключениями. Габи доставляет меня домой.
– А сейчас я должен тебя оставить, у меня свидание с Клэр. Она возвращается сегодня из Парижа, – говорит Габи, обняв меня щуплой рукой за плечи.
Клэр – единственная его любовь. Они вместе учились в лицее, а затем она уехала в Париж заниматься танцами. Она хотела, чтобы Габи последовал за ней, но он предпочел остаться здесь. Габи – истинный провинциал. Клэр не понимает этого. Они встречались по выходным между гастролями. Потом Клэр стала приезжать все реже и реже, а гастроли стали все длиннее и длиннее. Однажды она призналась Габи, что у нее роман с одним типом из их труппы. Габи тяжело пережил это.
По его вымученной улыбке я понял, что он все еще привязан к ней. Раньше я обязательно бы отпустил пару шуток по этому поводу. Сейчас же я накидываю покрывало на плечи. Забираю конверт из почтового ящика. Письмо из Парижа. С письмом в зубах я поднимаюсь к себе на седьмой этаж. Моя соседка, мадам Безар, помогает мне открыть дверь. С ней маленькая белокурая девочка лет пяти-шести. Малышка прячется в юбках своей бабушки. Ее родители развелись, и каникулы она проводит у мадам Безар. Ее зовут Гаэль.
– Бедный мальчик, – всхлипывает моя соседка, – и надо же такому случиться, когда вы совсем один. Вам действительно не везет. Как все это произошло?
– Я боролся с одним чемпионом по боксу, но он был слишком силен для меня.
Я хочу выглядеть героем в ее глазах.
– Вы когда-нибудь плохо кончите с этими глупостями, вам стоило бы вернуться к прежней работе. Это более надежно. И вам надо иметь женщину, она будет готовить вам, пока вы заняты книгами.
– Вы свободны? – спрашиваю я шутки ради.
Замечание нравится. Даже Гаэль смеется.
– Вы все шутите, – говорит мадам Безар. – Даже забываешь, что однажды все взорвется.
– Что должно взорваться?
– Как что? Атомная станция…
Я не протестую. На следующей неделе, когда станция будет вновь пущена, на нас может упасть спутник.
– Вечером я вам принесу вкусный суп, – говорит мадам Безар.
– Не стоит, – отнекиваюсь я.
Но она настаивает.
Посуда громоздится в раковине. Пылесос покрыт тонким слоем пыли. Выпиваю полную чашку воды и распечатываю конверт. Маленький голубой прямоугольник. Чек. Мой чек. Мой первый чек в двадцать пять тысяч франков – аванс, который мне прислал издатель.
Звоню хозяину гаража.
Этот мошенник уже продал мою колымагу.
Не могу выносить тишину в квартире. Включаю телевизор только затем, чтобы выключить его через пять минут, потом вновь включаю. Там говорят об амнистии политических деятелей. Журналисты слушают, затаив дыхание. Бывший министр тянет резину:
– Вы не должны путать. Может быть, среди нас и есть одна-две паршивых овцы, но в подавляющем большинстве мы – честные, порядочные люди, избранники народа, работающие совершенно бескорыстно во славу Франции.
Чувствуется, что они все заодно. Министр поучает:
– Время от времени надо давать поблажку. Правосудие должно исполнять свой долг.
Журналисты боятся кашлянуть.
Я думаю об Этьене. Он бы сказал: «Спустись ненадолго на землю, не принимай меня за дурака. У тебя больше обязанностей, чем прав». Почему Этьен погиб? Меня все мучает этот вопрос. Звоню его жене:
– Спасибо за книгу.
– Не за что. Это не от меня. От него…
– Как он умер? Пожалуйста, расскажите мне.
– Он был болен. Врачи, может, и могли бы его спасти, но он не хотел. Он не желал умирать в постели, стремился работать, но у него были провалы в памяти. Я думаю, он хотел улететь в небо. Если бы вы знали, как я сейчас ругаю себя.
С покрывалом на плечах я слоняюсь по квартире. Представляю Этьена в небе, смотрящего на приближающуюся землю. Не шелохнувшись, с широко раскрытыми глазами. Что есть жизнь? Я смутно представляю, как я мог бы покончить со своей. Как Этьен. Почти представил. Меня тошнит. Нет, я воображаю другую смерть – в машине, двести километров в час, бросаю руль. Беру свой маленький магнитофон и диктую:
– Дорогая Лена, я страшно огорчен, что причинил тебе столько горя. Ты, наверное, будешь расстроена, прочитав утреннюю газету с моим фото. Да, я решил покончить со всем. Не считай себя виновной, я один в ответе. Я не сумел удержать тебя. Не могу жить без твоего тепла. Я хочу, чтобы ты занялась похоронами. Единственное, чего я бы хотел, – это музыки и печальных улыбок. Свое тело я завещаю науке, а сердце отдаю в твои руки. Будь осторожна, не испачкайся. Нет, я совсем не хочу быть смешным. Мне очень грустно. Я любил тебя. Я люблю тебя. До самой смерти. Аминь.
Иду взглянуть на Матильду. Несмотря на свою озлобленность, она не могла жить одна. Как и я. Эмиль и Лена бросили нас. Это нас объединяет.
– Хватит мусолить одно и то же, действуй, – кажется, говорит она.
Пустой аквариум Деде и Жако выводит меня из тоски. Это надо срочно исправить. Пешком отправляюсь к торговцу живностью в коммерческий центр, где в неоновом свете пляшут рыбки. Я не знаю, каких выбрать. Восьмисотлитровый аквариум, полный светящихся рыбок, другой, поменьше, – с карликовыми черепахами и рачками, поедающими мясо. Слишком дорого. Я выхожу с пакетом, в котором плещутся две черные рыбки. Самец и самка. Джон и Йоко. Я покупаю также маленького пластмассового аквалангиста, пальму и разноцветные камешки. Возвращаюсь. Ну и видок у меня с перебинтованной рукой и прозрачным пакетом с рыбками! Чтобы не чувствовать себя таким одиноким, разговариваю с Матильдой. О Лене. Хоть она меня слушает. Кто еще? Она считает мою любовь преувеличенной. Ревнуешь, Матильда?
В восемь часов мадам Безар приносит мне суп. Фасолевый суп, в котором плавают кусочки сала. Она затевает разговор:
– Скажите, вот вы пишете книгу об этой Матильде. Она действительно убила своего Эмиля?
– Он чертовски вкусен, ваш фасолевый суп! Ну и как, взорвется станция или нет?
– Вы так и не хотите ничего мне сказать? – Мадам Безар – сплошной упрек.
Почему люди так агрессивны со мной? Мадам Безар – вдова полковника, у нее был любовник – игрок в регби. Я очень люблю эту славную женщину. Но почему она так любопытна? Почему она всякий раз в бигуди, когда стучит ко мне? Почему, несмотря на свои семьдесят лет, она красит волосы в ярко-рыжий цвет? Почему она выключает свой телевизор, когда Сальвьяк или Альбаладео комментируют матч на турнире пяти наций? Почему она не любит Кармелло Микиша? Знает она хотя бы, кто такой Кармелло Микиш? Я выжидаю несколько секунд и спрашиваю ее:
– Вы знаете, кто такой, Кармелло Микиш?
Сбитая с толку моим вопросом, она говорит:
– Конечно, это крайний правый, он играл в сборной Франции.
– Он может также играть и слева. Он умеет забивать обеими ногами.
– Вам следует показаться доктору, по-моему, у вас с головой не все в порядке.
Может быть, она и права, но я не выношу, когда со мной говорят о моей книге и без конца спрашивают, виновата Матильда или нет. Она убила Эмиля, возможно, расчленила его тело, отравила Марселя. Может, есть и еще кто-нибудь в этом списке. Но виновна ли? Виновна ли Матильда? Стоит хорошенько подумать, прежде чем ответить. Именно это я и делаю. Только этим и занимаюсь.
Учусь писать левой рукой. Матильда смеется надо мной. Мне снова кажется, что я слышу ее сатанинский смех, который переходит в отчаянные рыдания. Что скрывается за занавесом? Проклятая душа, или невинная, все еще влюбленная бабуля? Вновь перечитываю показания медико-психологической экспертизы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16