И вот они упали на кровать, она оказалась сверху, и перед глазами Хартмана все поплыло: лицо Клэр, ее груди, увенчанные темно-коричневыми заострившимися сосками, – все закружилось в каком-то безумном хороводе. Покрывая поцелуями лицо, шею и грудь Хартмана, Клэр одной рукой обхватила его член и принялась нежно его поглаживать. Хартман положил руку сначала на одну ее грудь, потом на другую. Ее соски были большими, твердыми и упругими. Он взял один из них в рот, а другой принялся ласкать кончиками пальцев. Клэр застонала от наслаждения.
И все это время откуда-то из глубины сознания тихий голос шептал ему: «Этого не может быть».
Взяв его руку в свою, она потянула ее к гладкой и влажной ложбине между своих ног. В ответ он страстно простонал и вновь прильнул губами к ее соску. Она раздвинула ноги, и его пальцы проникли внутрь ее горячего тела.
– Поцелуй меня, – задыхаясь от страсти, прошептала она.
Он оторвался от груди и принялся губами искать ее лицо.
– Нет, – отстранилась Клэр и толкнула его голову вниз.
Он сделал, как она хотела, его язык заскользил по ее животу, приближаясь к главному источнику наслаждения. У нее вкус корицы, подумалось ему. Выскользнув из-под Клэр, Хартман оказался сверху и вновь погрузил язык в горячее и влажное пространство между ее ног. Чтобы доставить ей еще большее наслаждение, он принялся крутить головой, лаская ее клитор, а она взяла в рот его член.
Он проснулся мгновенно, сна как не бывало. Его тут же охватило чувство вины – так сильно, как никогда в жизни. В голове мелькали и кружились образы минувшей ночи – сумбурные, но еще живые, они давили на него всей своей тяжестью. Воспоминания о былых изменах и женщинах, образы которых, окрашенные не забытыми еще страстями и наслаждениями, даже сейчас заставляли его возбуждаться, теперь лишь усиливали его раскаяние.
Как он мог так поступить? Он предал Аннетт, предал детей, поставил под угрозу свою благополучную жизнь. Боже, если только она узнает…
Он был один. Клэр, видимо, совсем недавно ушла; он помнил, что они занимались любовью почти до рассвета. Клэр оказалась весьма изощренной любовницей и позволяла своему партнеру делать то, о чем он прежде не позволял себе даже мечтать.
После столь бурной ночи постель пребывала в страшном беспорядке: простыни измяты и скомканы, стеганое пуховое одеяло на полу, такое же измятое и перевернутое. Измятое их переплетенными телами. Эта мысль стучала Хартману в виски, словно заноза, буравя его сознание. Он перевернулся на спину и постарался подавить охватившую его панику. Нет оснований терять голову, принялся убеждать он себя, это произошло, и он получил от этого удовольствие. Сейчас важно сделать так, чтобы не осталось никаких последствий этой ночи. Он вдалеке от дома, и вскоре вчерашнее приключение станет прошлым, одним из многочисленных приключений, о котором спустя некоторое время он будет вспоминать не без удовольствия.
Наконец Хартман собрался с силами, чтобы встать и приготовиться к предстоящему дню. На часах было почти девять, значит, на первый доклад он уже опоздал и торопиться нет смысла. Душ, бритье, хороший завтрак. Он незаметно протиснется в задний ряд и проведет остаток дня впитывая академические знания, так, словно ничего не случилось, а потом вернется домой к жене и детишкам.
Да, именно так все и будет.
Спускаясь в холл, он вдруг вспомнил Клэр, но на этот раз не как женщину, с которой провел страстную ночь, а как человека, с которым ему предстоит провести большую часть дня в одних стенах. Как она будет смотреть на него сегодня? Что скажет? Будет ли ей стыдно за прошедшую ночь? Возможно, да…
Прихватив у портье утреннюю газету, он прошел в ресторан. Поскольку было воскресенье, большинство столиков, несмотря на относительно позднее время, были заняты. Оглядевшись, Хартман с облегчением увидел, что Клэр нет ни за одним из них, – очевидно, она работала. Он выбрал свободный столик в углу, сел спиной к залу и, заказав кашу и кофе, раскрыл газету.
Вскоре к нему подсел мужчина.
Алан. На бейдже, прикрепленном к лацкану пиджака Алана, Хартман прочитал его фамилию: Розенталь.
– Вы позволите?
Не дождавшись ответа, Алан Розенталь с тарелкой инжира и стаканом яблочного сока расположился за его столиком. Незваный гость занялся едой, Хартману же ничего не оставалось, кроме как украдкой бросать на него обеспокоенные взгляды и пытаться понять, что может значить это бесцеремонное появление. Почему он выбрал именно его столик и почему именно сейчас? Они не обменялись ни словом до этого момента.
Тем не менее сосед выглядел совершенно спокойным и лицо его ровным счетом ничего не выражало. Он жевал свой инжир и время от времени посматривал через плечо Хартмана на других посетителей ресторана. Глаза у него были невероятно блеклыми, отчего веки резко выделялись на широком лице. Мужчиной Розенталь был достаточно высоким, а под его дорогим пиджаком угадывались мощные мускулы, так что вид его не оставлял сомнений, что он сможет постоять за себя и спокойно справится с Хартманом, если тому вздумается наступить ему на ногу. Клэр говорила, что Алан гомосексуалист, но сейчас это не имело для Хартмана никакого значения. На гомосексуалиста Алан был совершенно не похож, но ведь голубой не обязательно должен жеманничать и одеваться в розовое и желтое. Возможно (тут Хартман не мог решить, тревожиться ему или радоваться), Алан просто заигрывал с ним.
Наконец Розенталь решил нарушить воцарившееся за столиком молчание.
– Завтрак всегда следует начинать с фруктов, – произнес он и продолжил есть как ни в чем не бывало. Его тон не внушал ни малейших опасений.
Охватившее было Хартмана беспокойство стало понемногу рассеиваться. Подошел официант, и Розенталь заказал чай и яичницу с беконом. Затем, когда его тарелка с инжиром опустела, он откинулся на спинку стула и впервые за все это время посмотрел Хартману прямо в глаза. Поначалу Хартман решил, что это просто мимолетный, ничего не значащий взгляд, вроде тех, что случайно выхватываешь из толпы на вокзале, но прошло уже несколько секунд, а Розенталь все не отводил глаз. Это продолжалось до тех пор, пока, ощутив нараставший прилив беспокойства, замешательства и страха, Хартман не начал судорожно подбирать слова, стремясь наконец выяснить, что происходит. Но не он, а Розенталь первым нашел что сказать.
– Клэр восхитительная девушка, вы согласны?
Хартман понял. По крайней мере, исчезла неопределенность. Розенталь в курсе того, что произошло между ним и Клэр, и не в восторге от этого… Хотя нельзя сказать, что голос у него такой уж рассерженный. Правильнее было бы выразиться так: в голосе Алана Розенталя сквозило восхищение. Пока Хартман собирался с мыслями, Розенталь продолжил:
– Я сам несколько раз ее трахал, и я бы сказал, Клэр – это лучшее, что можно купить за деньги.
Хартман уже открыл было рот, чтобы высказать незваному гостю все, что он о нем думает, но осекся, как только до него дошел смысл сказанного Розенталем.
– Конечно, – продолжал тем временем спокойный и добродушный голос, – она не из дешевых. Но эта девочка стоит своих денег.
Проститутка? Он говорит, что она проститутка?
Хартман недолго пребывал в замешательстве: он быстро осознал, во что вляпался, и от осознания этого впору было тронуться умом. Хорошенькая месть за то, что Клэр нашла его привлекательным. Он получил свою порцию удовольствия, которое, увы, оказалось эфемерным и мимолетным. Хартман готов был наконец вступить в разговор, но Розенталь, все так же мило улыбаясь, полез во внутренний карман и вытащил фотографию. Взглянув на нее, он еще шире растянул в улыбке сухие губы и положил снимок на стол перед Хартманом. На этом снимке с удивительной четкостью были изображены Клэр, стоявшая, опершись руками о стену, и Хартман, который наваливался на нее сзади, вставляя в нее член. Взглянув на фото, потом на Розенталя, Хартман почувствовал, как глаза его выкатываются из орбит, а рот непроизвольно открывается.
Недоумевающий (если это слово уместно в подобной ситуации) взгляд Хартмана наткнулся на спокойную улыбку Алана.
– Не часто встретишь девушку, которая не только не против анального секса, но, напротив, обожает его. Вы со мной согласны?
Розенталь держал в руке целую пачку фотографий и теперь раскладывал их перед Хартманом, который испуганно взирал на них, будучи не в состоянии произнести ни звука. Хартман во рту Клэр. Хартман во влагалище Клэр. Хартман в…
На всех фотографиях был, несомненно, изображен мистер Хартман, а с ним – явно не миссис Хартман. Затем, словно в доказательство, что все это не фотомонтаж, не фокус, не ловкость рук и не мошенничество (Хартман, впрочем, бьш не в том состоянии, чтобы оценить столь тонкий юмор), Розенталь достал из газетного свертка видеокассету.
Все, на что был способен Хартман, – это безмолвно переводить взгляд с кассеты на снимки, потом на Розенталя и снова на кассету, которая, как пресс-папье, лежала поверх увесистой пачки фотографий. Официант принес завтрак. Хартману пришлось торопливо спрятать фотографии, чтобы тот не успел их заметить. Когда они с Розенталем вновь остались наедине, Хартман с немым вопросом уставился на своего собеседника. Тот в качестве ответа бросил:
– Возьмите на память. У меня их полно. – И на его губах снова заиграла улыбка.
– Что вам нужно? – медленно прохрипел Хартман, судорожно, до хруста в пальцах, сжимая «памятный подарок» и лихорадочно соображая, что же с ним делать.
Розенталь как ни в чем не бывало уминал яичницу с беконом.
– Мне? – Можно было подумать, что этот вопрос удивил Розенталя. Потом, словно приняв решение, он ответил: – Как насчет двадцати пяти тысяч?
От отчаяния Хартмана чуть не хватил удар. Он был совершенно уничтожен, раздавлен, и охватившие его чувства вылились в истерический припадок.
– Двадцать пять тысяч? – выдавил он, будто ослышался. – Двадцать пять тысяч? Да у меня нет даже двадцати пяти сотен! Вы подловили не того человека, если вам нужно это!
Розенталь укоризненно покачал головой. Он отложил нож и изящным движением вытер рот клетчатой салфеткой.
– Вы не поняли. Я даю вам двадцать пять тысяч. – Характерным жестом поведя в воздухе рукой с ножом, он подчеркнул местоимения.
Казалось, Хартмана уже ничем невозможно было удивить. За последние двенадцать часов его мир был перевернут, сорван с якоря и отпущен на волю волн, и теперь этот мир несло в моря, о существовании которых он накануне даже не подозревал.
– Что?…
Розенталь отвлекся от своей тарелки:
– Этого недостаточно? Возможно, мы могли бы увеличить сумму до тридцати тысяч…
– Но я не понимаю, – промямлил Хартман. – Почему вы предлагаете мне деньги?
Розенталь кивнул, явно довольный произведенным эффектом:
– Потому что мы хотим, чтобы вы для нас кое-что сделали.
Очевидно, что-то незаконное, и, когда Хартман подумал об этом вслух, Розенталь снова провел ножом по воздуху.
– Скажем так: неэтичное.
Тут Хартман, как будто у него оставался выбор, впервые за эти два дня решил продемонстрировать свои высокие моральные устои:
– Но я не могу.
Розенталь тем временем уже разделался со своей яичницей; завтрак Хартмана лежал на тарелке нетронутым.
Этот неожиданно смелый ответ удивил Розенталя так, словно его укусил плюшевый мишка.
– Нет, говорите? Тогда давайте посмотрим… – Он сдвинул брови, будто напрягая память. – Долги букмекеру – шестнадцать тысяч; счета по кредитной карточке – семь тысяч; выплаты за машину – пятьсот шесть фунтов в месяц… – Он подождал, вопросительно глядя на Хартмана, которому оставалось лишь удивляться осведомленности своего собеседника. Выдержав паузу, Розенталь продолжил: – Но теперь ко всем этим проблемам прибавилась еще одна. – После этих слов он перевел взгляд с патологоанатома на видеокассету и фотографии, которые тот продолжал судорожно сжимать в руке. Снова подняв глаза на Хартмана, Розенталь добавил: – Господин судья Браун-Секар, ваша жена, ваша мать…
При мысли об этом Хартман побледнел, его лицо сперва похолодело, а затем и вовсе онемело.
Розенталь продолжал:
– Как вы понимаете, это не единственный экземпляр. Пленку слегка подредактировали, но все ваше представление там как наяву.
Хартман понял: он сделает все, что от него потребуют. Впрочем, он понимал это с самого начала разговора. Эти люди просто не оставляли ему выбора. Он вновь почувствовал себя униженным и раздавленным, в нем поднялась дикая злоба, вызванная сознанием того, как ловко его обвели вокруг пальца, ввергнув в совершенно идиотское положение.
– Где гарантии того, что все фотографии и негативы будут уничтожены, прими я ваши условия?
Лицо Розенталя приняло выражение крайней усталости от всего этого:
– Вы сильно переоцениваете значение своей личности, если думаете, что мы стремимся доставить вам неприятности, доктор Хартман. Нам требуется лишь сотрудничество в одном деле, и только. Ничего другого нам не нужно.
Хартман не сразу подобрал слова для ответа, но в конце концов все-таки выдавил:
– Что вы хотите, чтобы я сделал?
Часть третья
Едва Айзенменгер вернулся с продолжительной прогулки, прошлое наконец настигло его. Погода стояла скверная, и хотя небо было относительно чистым, сырость буквально висела в воздухе. Несмотря на прохладу, солнечные лучи действовали на Айзенменгера согревающе – весенний оптимизм брал верх над всепоглощающей депрессией зимы. Ноги и спина ныли, он ужасно вспотел, но все равно наслаждался плодами своего труда. Он сидел на скамейке, «поставленной в память Розмари Эггер, прихожанки этой церкви и вдовы, умершей в 1998 году в возрасте 93 лет, ее дочерью Мэвис», и любовался открывавшимся перед ним видом. Скамейка была установлена в центре аккуратной треугольной лужайки перед холмом («бугром», как его называли здесь); за холмом простиралось вспаханное поле, вязкое и сплошь покрытое лужами после недавнего проливного дождя; справа от лужайки зеленела пробивавшимися листочками небольшая роща, за которой пряталось здание школы, где Айзенменгер и жил; слева среди полей и лесов вилась дорога на Каслберроу-хаус.
Прекрасная картина, ничуть не затронутая современной цивилизацией. Здешний покой нарушали разве что отдаленный шум проносившихся по шоссе автомобилей и гул самолетов Королевских военно-воздушных сил, время от времени пролетавших высоко в небе.
Так почему же у него не получается слиться с этим весенним пейзажем? Почему он способен только понимать умом, но не чувствовать, что природа вокруг него прекрасна?
Айзенменгер прожил в этом крохотном доме с двумя спальнями, темными окнами и мокрыми пятнами на сырой штукатурке всего два месяца и знал, что полностью слиться с окружающей его спокойной деревенской жизнью он не сможет. Он знал также, что за свою долгую жизнь так и не разучился чувствовать и ценить красоту подобных картин, – он помнил, как много лет назад любовался такими же прелестными уголками английской природы. Он помнил эти уголки, помнил их красоту. Помнил, но не проникался ею.
Машину он услышал прежде, чем увидел. Потянуло ветерком, дикие желтые нарциссы пригнулись к земле, и на Айзенменгера пахнуло запахом чесночной травы. Сидя на скамейке, он уже начинал замерзать. Состояние праздности пока что было для него новым и непривычным. В былые времена он труднее всего переносил необходимость сидеть на месте. «Делай что-нибудь, – требовал от него разум. – Делай что-нибудь, не то снова провалишься в прошлое». И он проваливался в прошлое – бесчисленное количество раз. В прошлое к Мари, потом еще дальше, к Тамсин. Слишком многое случилось с теми людьми, которых он знал в прежней жизни. И понять до конца причины этих событий Айзенменгер не мог – воспоминания еще жили в нем, и эмоции, переполнявшие душу, мешали трезво и спокойно проанализировать все, что мучило его последние годы.
Он улыбнулся одними уголками губ. Эмоции, эмоции, эмоции… Главной из них было чувство вины. За последние два года Айзенменгер научился жить с этим чувством, он узнал, что человеческий разум умеет подавлять его. Он многое узнал о возможностях своего разума, пытаясь контролировать его, заставить вновь работать четко и ясно. Да, он переосмыслил и понял многое – многое, но не все.
Появившийся автомобиль медленно припарковался у школьного домика. Это было такси. Отсюда, с лужайки, Айзенменгер видел только очертания фигуры пассажира на заднем сиденье, рассматривавшего дом, но он с первого взгляда узнал эту женщину. Да, это была она, – и воспоминания вновь нахлынули на него.
Елена.
Ему захотелось встать и пойти ей навстречу, но желание это оказалось не настолько сильным, чтобы Айзенменгер не смог его подавить. Слабый порыв ветра донес с поля едкий запах навоза – обыкновенный деревенский весенний запах, – и Айзенменгер вдруг подумал, что ничего в этом мире, в сущности, не меняется, все идет своим путем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
И все это время откуда-то из глубины сознания тихий голос шептал ему: «Этого не может быть».
Взяв его руку в свою, она потянула ее к гладкой и влажной ложбине между своих ног. В ответ он страстно простонал и вновь прильнул губами к ее соску. Она раздвинула ноги, и его пальцы проникли внутрь ее горячего тела.
– Поцелуй меня, – задыхаясь от страсти, прошептала она.
Он оторвался от груди и принялся губами искать ее лицо.
– Нет, – отстранилась Клэр и толкнула его голову вниз.
Он сделал, как она хотела, его язык заскользил по ее животу, приближаясь к главному источнику наслаждения. У нее вкус корицы, подумалось ему. Выскользнув из-под Клэр, Хартман оказался сверху и вновь погрузил язык в горячее и влажное пространство между ее ног. Чтобы доставить ей еще большее наслаждение, он принялся крутить головой, лаская ее клитор, а она взяла в рот его член.
Он проснулся мгновенно, сна как не бывало. Его тут же охватило чувство вины – так сильно, как никогда в жизни. В голове мелькали и кружились образы минувшей ночи – сумбурные, но еще живые, они давили на него всей своей тяжестью. Воспоминания о былых изменах и женщинах, образы которых, окрашенные не забытыми еще страстями и наслаждениями, даже сейчас заставляли его возбуждаться, теперь лишь усиливали его раскаяние.
Как он мог так поступить? Он предал Аннетт, предал детей, поставил под угрозу свою благополучную жизнь. Боже, если только она узнает…
Он был один. Клэр, видимо, совсем недавно ушла; он помнил, что они занимались любовью почти до рассвета. Клэр оказалась весьма изощренной любовницей и позволяла своему партнеру делать то, о чем он прежде не позволял себе даже мечтать.
После столь бурной ночи постель пребывала в страшном беспорядке: простыни измяты и скомканы, стеганое пуховое одеяло на полу, такое же измятое и перевернутое. Измятое их переплетенными телами. Эта мысль стучала Хартману в виски, словно заноза, буравя его сознание. Он перевернулся на спину и постарался подавить охватившую его панику. Нет оснований терять голову, принялся убеждать он себя, это произошло, и он получил от этого удовольствие. Сейчас важно сделать так, чтобы не осталось никаких последствий этой ночи. Он вдалеке от дома, и вскоре вчерашнее приключение станет прошлым, одним из многочисленных приключений, о котором спустя некоторое время он будет вспоминать не без удовольствия.
Наконец Хартман собрался с силами, чтобы встать и приготовиться к предстоящему дню. На часах было почти девять, значит, на первый доклад он уже опоздал и торопиться нет смысла. Душ, бритье, хороший завтрак. Он незаметно протиснется в задний ряд и проведет остаток дня впитывая академические знания, так, словно ничего не случилось, а потом вернется домой к жене и детишкам.
Да, именно так все и будет.
Спускаясь в холл, он вдруг вспомнил Клэр, но на этот раз не как женщину, с которой провел страстную ночь, а как человека, с которым ему предстоит провести большую часть дня в одних стенах. Как она будет смотреть на него сегодня? Что скажет? Будет ли ей стыдно за прошедшую ночь? Возможно, да…
Прихватив у портье утреннюю газету, он прошел в ресторан. Поскольку было воскресенье, большинство столиков, несмотря на относительно позднее время, были заняты. Оглядевшись, Хартман с облегчением увидел, что Клэр нет ни за одним из них, – очевидно, она работала. Он выбрал свободный столик в углу, сел спиной к залу и, заказав кашу и кофе, раскрыл газету.
Вскоре к нему подсел мужчина.
Алан. На бейдже, прикрепленном к лацкану пиджака Алана, Хартман прочитал его фамилию: Розенталь.
– Вы позволите?
Не дождавшись ответа, Алан Розенталь с тарелкой инжира и стаканом яблочного сока расположился за его столиком. Незваный гость занялся едой, Хартману же ничего не оставалось, кроме как украдкой бросать на него обеспокоенные взгляды и пытаться понять, что может значить это бесцеремонное появление. Почему он выбрал именно его столик и почему именно сейчас? Они не обменялись ни словом до этого момента.
Тем не менее сосед выглядел совершенно спокойным и лицо его ровным счетом ничего не выражало. Он жевал свой инжир и время от времени посматривал через плечо Хартмана на других посетителей ресторана. Глаза у него были невероятно блеклыми, отчего веки резко выделялись на широком лице. Мужчиной Розенталь был достаточно высоким, а под его дорогим пиджаком угадывались мощные мускулы, так что вид его не оставлял сомнений, что он сможет постоять за себя и спокойно справится с Хартманом, если тому вздумается наступить ему на ногу. Клэр говорила, что Алан гомосексуалист, но сейчас это не имело для Хартмана никакого значения. На гомосексуалиста Алан был совершенно не похож, но ведь голубой не обязательно должен жеманничать и одеваться в розовое и желтое. Возможно (тут Хартман не мог решить, тревожиться ему или радоваться), Алан просто заигрывал с ним.
Наконец Розенталь решил нарушить воцарившееся за столиком молчание.
– Завтрак всегда следует начинать с фруктов, – произнес он и продолжил есть как ни в чем не бывало. Его тон не внушал ни малейших опасений.
Охватившее было Хартмана беспокойство стало понемногу рассеиваться. Подошел официант, и Розенталь заказал чай и яичницу с беконом. Затем, когда его тарелка с инжиром опустела, он откинулся на спинку стула и впервые за все это время посмотрел Хартману прямо в глаза. Поначалу Хартман решил, что это просто мимолетный, ничего не значащий взгляд, вроде тех, что случайно выхватываешь из толпы на вокзале, но прошло уже несколько секунд, а Розенталь все не отводил глаз. Это продолжалось до тех пор, пока, ощутив нараставший прилив беспокойства, замешательства и страха, Хартман не начал судорожно подбирать слова, стремясь наконец выяснить, что происходит. Но не он, а Розенталь первым нашел что сказать.
– Клэр восхитительная девушка, вы согласны?
Хартман понял. По крайней мере, исчезла неопределенность. Розенталь в курсе того, что произошло между ним и Клэр, и не в восторге от этого… Хотя нельзя сказать, что голос у него такой уж рассерженный. Правильнее было бы выразиться так: в голосе Алана Розенталя сквозило восхищение. Пока Хартман собирался с мыслями, Розенталь продолжил:
– Я сам несколько раз ее трахал, и я бы сказал, Клэр – это лучшее, что можно купить за деньги.
Хартман уже открыл было рот, чтобы высказать незваному гостю все, что он о нем думает, но осекся, как только до него дошел смысл сказанного Розенталем.
– Конечно, – продолжал тем временем спокойный и добродушный голос, – она не из дешевых. Но эта девочка стоит своих денег.
Проститутка? Он говорит, что она проститутка?
Хартман недолго пребывал в замешательстве: он быстро осознал, во что вляпался, и от осознания этого впору было тронуться умом. Хорошенькая месть за то, что Клэр нашла его привлекательным. Он получил свою порцию удовольствия, которое, увы, оказалось эфемерным и мимолетным. Хартман готов был наконец вступить в разговор, но Розенталь, все так же мило улыбаясь, полез во внутренний карман и вытащил фотографию. Взглянув на нее, он еще шире растянул в улыбке сухие губы и положил снимок на стол перед Хартманом. На этом снимке с удивительной четкостью были изображены Клэр, стоявшая, опершись руками о стену, и Хартман, который наваливался на нее сзади, вставляя в нее член. Взглянув на фото, потом на Розенталя, Хартман почувствовал, как глаза его выкатываются из орбит, а рот непроизвольно открывается.
Недоумевающий (если это слово уместно в подобной ситуации) взгляд Хартмана наткнулся на спокойную улыбку Алана.
– Не часто встретишь девушку, которая не только не против анального секса, но, напротив, обожает его. Вы со мной согласны?
Розенталь держал в руке целую пачку фотографий и теперь раскладывал их перед Хартманом, который испуганно взирал на них, будучи не в состоянии произнести ни звука. Хартман во рту Клэр. Хартман во влагалище Клэр. Хартман в…
На всех фотографиях был, несомненно, изображен мистер Хартман, а с ним – явно не миссис Хартман. Затем, словно в доказательство, что все это не фотомонтаж, не фокус, не ловкость рук и не мошенничество (Хартман, впрочем, бьш не в том состоянии, чтобы оценить столь тонкий юмор), Розенталь достал из газетного свертка видеокассету.
Все, на что был способен Хартман, – это безмолвно переводить взгляд с кассеты на снимки, потом на Розенталя и снова на кассету, которая, как пресс-папье, лежала поверх увесистой пачки фотографий. Официант принес завтрак. Хартману пришлось торопливо спрятать фотографии, чтобы тот не успел их заметить. Когда они с Розенталем вновь остались наедине, Хартман с немым вопросом уставился на своего собеседника. Тот в качестве ответа бросил:
– Возьмите на память. У меня их полно. – И на его губах снова заиграла улыбка.
– Что вам нужно? – медленно прохрипел Хартман, судорожно, до хруста в пальцах, сжимая «памятный подарок» и лихорадочно соображая, что же с ним делать.
Розенталь как ни в чем не бывало уминал яичницу с беконом.
– Мне? – Можно было подумать, что этот вопрос удивил Розенталя. Потом, словно приняв решение, он ответил: – Как насчет двадцати пяти тысяч?
От отчаяния Хартмана чуть не хватил удар. Он был совершенно уничтожен, раздавлен, и охватившие его чувства вылились в истерический припадок.
– Двадцать пять тысяч? – выдавил он, будто ослышался. – Двадцать пять тысяч? Да у меня нет даже двадцати пяти сотен! Вы подловили не того человека, если вам нужно это!
Розенталь укоризненно покачал головой. Он отложил нож и изящным движением вытер рот клетчатой салфеткой.
– Вы не поняли. Я даю вам двадцать пять тысяч. – Характерным жестом поведя в воздухе рукой с ножом, он подчеркнул местоимения.
Казалось, Хартмана уже ничем невозможно было удивить. За последние двенадцать часов его мир был перевернут, сорван с якоря и отпущен на волю волн, и теперь этот мир несло в моря, о существовании которых он накануне даже не подозревал.
– Что?…
Розенталь отвлекся от своей тарелки:
– Этого недостаточно? Возможно, мы могли бы увеличить сумму до тридцати тысяч…
– Но я не понимаю, – промямлил Хартман. – Почему вы предлагаете мне деньги?
Розенталь кивнул, явно довольный произведенным эффектом:
– Потому что мы хотим, чтобы вы для нас кое-что сделали.
Очевидно, что-то незаконное, и, когда Хартман подумал об этом вслух, Розенталь снова провел ножом по воздуху.
– Скажем так: неэтичное.
Тут Хартман, как будто у него оставался выбор, впервые за эти два дня решил продемонстрировать свои высокие моральные устои:
– Но я не могу.
Розенталь тем временем уже разделался со своей яичницей; завтрак Хартмана лежал на тарелке нетронутым.
Этот неожиданно смелый ответ удивил Розенталя так, словно его укусил плюшевый мишка.
– Нет, говорите? Тогда давайте посмотрим… – Он сдвинул брови, будто напрягая память. – Долги букмекеру – шестнадцать тысяч; счета по кредитной карточке – семь тысяч; выплаты за машину – пятьсот шесть фунтов в месяц… – Он подождал, вопросительно глядя на Хартмана, которому оставалось лишь удивляться осведомленности своего собеседника. Выдержав паузу, Розенталь продолжил: – Но теперь ко всем этим проблемам прибавилась еще одна. – После этих слов он перевел взгляд с патологоанатома на видеокассету и фотографии, которые тот продолжал судорожно сжимать в руке. Снова подняв глаза на Хартмана, Розенталь добавил: – Господин судья Браун-Секар, ваша жена, ваша мать…
При мысли об этом Хартман побледнел, его лицо сперва похолодело, а затем и вовсе онемело.
Розенталь продолжал:
– Как вы понимаете, это не единственный экземпляр. Пленку слегка подредактировали, но все ваше представление там как наяву.
Хартман понял: он сделает все, что от него потребуют. Впрочем, он понимал это с самого начала разговора. Эти люди просто не оставляли ему выбора. Он вновь почувствовал себя униженным и раздавленным, в нем поднялась дикая злоба, вызванная сознанием того, как ловко его обвели вокруг пальца, ввергнув в совершенно идиотское положение.
– Где гарантии того, что все фотографии и негативы будут уничтожены, прими я ваши условия?
Лицо Розенталя приняло выражение крайней усталости от всего этого:
– Вы сильно переоцениваете значение своей личности, если думаете, что мы стремимся доставить вам неприятности, доктор Хартман. Нам требуется лишь сотрудничество в одном деле, и только. Ничего другого нам не нужно.
Хартман не сразу подобрал слова для ответа, но в конце концов все-таки выдавил:
– Что вы хотите, чтобы я сделал?
Часть третья
Едва Айзенменгер вернулся с продолжительной прогулки, прошлое наконец настигло его. Погода стояла скверная, и хотя небо было относительно чистым, сырость буквально висела в воздухе. Несмотря на прохладу, солнечные лучи действовали на Айзенменгера согревающе – весенний оптимизм брал верх над всепоглощающей депрессией зимы. Ноги и спина ныли, он ужасно вспотел, но все равно наслаждался плодами своего труда. Он сидел на скамейке, «поставленной в память Розмари Эггер, прихожанки этой церкви и вдовы, умершей в 1998 году в возрасте 93 лет, ее дочерью Мэвис», и любовался открывавшимся перед ним видом. Скамейка была установлена в центре аккуратной треугольной лужайки перед холмом («бугром», как его называли здесь); за холмом простиралось вспаханное поле, вязкое и сплошь покрытое лужами после недавнего проливного дождя; справа от лужайки зеленела пробивавшимися листочками небольшая роща, за которой пряталось здание школы, где Айзенменгер и жил; слева среди полей и лесов вилась дорога на Каслберроу-хаус.
Прекрасная картина, ничуть не затронутая современной цивилизацией. Здешний покой нарушали разве что отдаленный шум проносившихся по шоссе автомобилей и гул самолетов Королевских военно-воздушных сил, время от времени пролетавших высоко в небе.
Так почему же у него не получается слиться с этим весенним пейзажем? Почему он способен только понимать умом, но не чувствовать, что природа вокруг него прекрасна?
Айзенменгер прожил в этом крохотном доме с двумя спальнями, темными окнами и мокрыми пятнами на сырой штукатурке всего два месяца и знал, что полностью слиться с окружающей его спокойной деревенской жизнью он не сможет. Он знал также, что за свою долгую жизнь так и не разучился чувствовать и ценить красоту подобных картин, – он помнил, как много лет назад любовался такими же прелестными уголками английской природы. Он помнил эти уголки, помнил их красоту. Помнил, но не проникался ею.
Машину он услышал прежде, чем увидел. Потянуло ветерком, дикие желтые нарциссы пригнулись к земле, и на Айзенменгера пахнуло запахом чесночной травы. Сидя на скамейке, он уже начинал замерзать. Состояние праздности пока что было для него новым и непривычным. В былые времена он труднее всего переносил необходимость сидеть на месте. «Делай что-нибудь, – требовал от него разум. – Делай что-нибудь, не то снова провалишься в прошлое». И он проваливался в прошлое – бесчисленное количество раз. В прошлое к Мари, потом еще дальше, к Тамсин. Слишком многое случилось с теми людьми, которых он знал в прежней жизни. И понять до конца причины этих событий Айзенменгер не мог – воспоминания еще жили в нем, и эмоции, переполнявшие душу, мешали трезво и спокойно проанализировать все, что мучило его последние годы.
Он улыбнулся одними уголками губ. Эмоции, эмоции, эмоции… Главной из них было чувство вины. За последние два года Айзенменгер научился жить с этим чувством, он узнал, что человеческий разум умеет подавлять его. Он многое узнал о возможностях своего разума, пытаясь контролировать его, заставить вновь работать четко и ясно. Да, он переосмыслил и понял многое – многое, но не все.
Появившийся автомобиль медленно припарковался у школьного домика. Это было такси. Отсюда, с лужайки, Айзенменгер видел только очертания фигуры пассажира на заднем сиденье, рассматривавшего дом, но он с первого взгляда узнал эту женщину. Да, это была она, – и воспоминания вновь нахлынули на него.
Елена.
Ему захотелось встать и пойти ей навстречу, но желание это оказалось не настолько сильным, чтобы Айзенменгер не смог его подавить. Слабый порыв ветра донес с поля едкий запах навоза – обыкновенный деревенский весенний запах, – и Айзенменгер вдруг подумал, что ничего в этом мире, в сущности, не меняется, все идет своим путем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47