Будучи от природы застенчив, он скрывал это под напускной развязностью. В общем, он был милый и немножко беспомощный с виду, и шнурки на его ботинках вечно развязывались. Чувство юмора было выражено в нем так сильно и отличалось такой беспощадностью, что граничило с пороком. Товарищи по колледжу не понимали этого и отзывались о нем так:
– Странный парень, какой-то колючий!
Таков был молодой человек, сделавшийся постоянным рыцарем Лотти в течение двух последних лет ее учения, Обитатели пейсоновского особняка обращали на него, да и на Лотти мало внимания. Белла была поглощена своим собственным романом. Генри Кемп только что появился на горизонте. Миссис Пейсон с головой ушла в спекуляцию недвижимостью. В тех редких случаях, когда Резерфорд Адлер появлялся в доме и усаживался, поджидая Лотти, Керри и Белла обычно спешили куда-нибудь по своим делам. Поэтому обычно не кто иной, как тетя Шарлотта, встречала его приблизительно такими словами:
– Здравствуйте, молодой человек! Ах да, вы мистер Адлер. Лотти сейчас выйдет.
Минута молчания. Затем тетя Шарлотта любезно спрашивала:
– Гм, как идут ваши занятия?
Много лет спустя Адлер описал тетю Шарлотту в одной из своих книг. Описал он и Лотти, и миссис Пейсон тоже. Он имел все основания запомнить миссис Пейсон.
Незадолго до выпуска Лотти миссис Пейсон наконец заметила молодого человека. Вероятно, и Белла соизволила обратить на него внимание, высказав, правда, кое-какие возражения. Как бы то ни было, когда молодой Адлер появился вновь в доме на Прери-авеню, навстречу ему выплыла по изрядно выцветшей реке ковра уже сама миссис Пейсон.
– Как поживаете? – сказала миссис Пейсон, по ее взгляд говорил: «Что вам здесь нужно, молодой человек?»
Резерфорд Адлер хотел встать с кресла, в котором его длинное тощее тело было согнуто пополам. Но ужасная застенчивость вдруг приковала его железными обручами к месту. Когда наконец отчаянным усилием воли он сбросил их и неловко встал, было уже слишком поздно. Миссис Пейсон успела сесть – если можно назвать сидением ту каменную позу, которую она приняла на самом краешке самого жесткого из жестких кресел гостиной.
Желтая костлявая Керри Трифт расцвела… нет, это слово не годится… превратилась в стройную седую даму с довольно внушительной и благородной внешностью. Седые волосы в особенности придавали ей обманчиво располагающий вид.
– Разрешите узнать, как звали вашего отца? – осведомилась она – и только.
Но девятнадцать столетий, казалось мальчику, слышал он этот вопрос, задаваемый таким тоном.
– Адлер, – ответил он.
– Я знаю. Но я хочу узнать его имя.
– Эйбрахам – его звали Эйбрахам А. Адлер. «А» – это означает Айзик.
– Эйбрахам Айзик, – медленно повторила миссис Пейсон; в ее устах это звучало как оскорбление.
– Ваш отец тоже носил имя Айзик, если не ошибаюсь? – сказал юноша.
– Его звали Айзик Трифт.
Айзик совершенно другого рода, не имеющий никакого отношения к библейскому джентльмену. Айзик из Новой Англии, которого не следует путать с его тезкой из Палестины.
– Да, припоминаю, мой дедушка часто говорил о нем.
– Неужели? Разрешите узнать, в какой связи?
– Видите ли, он поселился в Чикаго в тридцать девятом году, почти в одно время с вашим отцом, если не ошибаюсь. Они встречались в молодости. Дед был одним из чикагских пионеров.
Брови миссис Пейсон выразили сомнение.
– Я что-то не встречала упоминаний о нем в книгах о старом Чикаго.
– И не могли встретить, – сказал Адлер, – его там нет.
– Почему?
– Он был еврей, – последовал лаконичный ответ.
Миссис Пейсон встала. Юноша тоже поднялся с кресла. Теперь он сделал это без труда. Скованность и неловкость движений исчезли… Их место заняла точная грация, какой-то легкий мускульный ритм.
– Да, дед мой давно умер, – вежливо продолжал он, – отец тоже.
– Боюсь, Лотти сегодня не может пойти с вами, – сказала миссис Пейсон, – она слишком много развлекалась в последнее время. Ее занятия от этого страдают. Ведь девушки в наше время…
– Понимаю. Простите, пожалуйста!
Он слегка поклонился. В этом поклоне не было ничего заискивающего. Минут десять назад вам бы и в голову не пришло, что он способен так непринужденно и изящно поклониться. Он направился к двери, ведущей в вестибюль. По пути взгляд его упал на портрет Айзика Трифта, висевший над коричневато-красным камином. Адлер на мгновение приостановился, глядя на него.
– Это удачный портрет вашего отца?
– Говорят, он здесь очень похож.
– Вероятно, это так. Теперь я понимаю, почему мой дед был до конца на его стороне.
– Был на его стороне! – воскликнула она, но тон ее сделался несколько менее язвительным. – В чем, разрешите спросить?
– Дед потерял состояние, когда одна фирма, которой он доверял, оказалась… ну, когда один из ее членов оказался не заслуживающим доверия…
Когда Адлер стал старше, ему всегда становилось стыдно при воспоминании о том, что он опустился до мести женщине. Но в то время он был так молод, а она так глубоко его оскорбила!
Юноша снова повернулся к дверям. И в них стояла Лотти, храбрая, но все же недостаточно храбрая Лотти. Она не рискнула надеть белое платье, свое выходное платье. Мать запретила ей сойти вниз. И все же она пришла. В ней было больше храбрости – не намного, но все же больше, чем когда-то в Шарлотте.
– Я… Я не могу пойти на вечер, Форд, – запинаясь, выговорила она.
– Ничего, ничего, – ответил он.
И вот, перед лицом седовласой и возмущенной Керри Пейсон, он подошел к Лотти, взял ее своей тонкой смуглой рукой за плечо, притянул к себе и поцеловал, едва коснувшись губами ее лба.
– Прощайте, Лотти! – сказал он. И быстро вышел.
Лотти стала «нужна дома» еще до ухудшения зрения у тети Шарлотты. Последняя должна была ежедневно ходить к окулисту, и Лотти провожала ее. Дело было еще до появления дребезжащего электрического автомобиля. Эти обязанности никогда не вызывали в Лотти упреков по адресу тети Шарлотты. Между двумя женщинами уже существовала известная близость и взаимное понимание, хотя одной едва исполнилось двадцать лет, а другой перевалило за шестьдесят, и обе не отличались разговорчивостью. Лотти никогда не могла забыть этих двух часов тоскливого ожидания в приемной знаменитого специалиста. Изредка, когда ждать приходилось слишком долго, Лотти на часок уходила за покупками или забегала в контору матери. Миссис Пейсон обычно бывала занята с клиентами и окружена картами, планами, документами, синими папками с бумагами. Но если одна из дочерей осмеливалась побывать в городе, не заглянув к ней в контору, это принималось миссис Пейсон как преднамеренное оскорбление или как неуважение к родительскому авторитету. Лотти ненавидела дощечку на дверях:
КЕРРИ ТРИФТ-ПЕЙСОН
торговля недвижимостью,
ценные бумаги, закладные
– О, ты занята, мама!
Миссис Пейсон подняла глаза. Взгляд ее ни в коем случае нельзя было бы назвать рассеянным. В данную минуту все ее внимание сосредоточивалось на Лотти.
– Садись. Подожди немножко.
– Я зайду попозже.
– Подожди!
Лотти ждала. Потом не выдерживала:
– Тетя Шарлотта будет беспокоиться, что со мной…
– Мы кончили.
Керри Пейсон откидывалась на спинку стула, руки быстро перебирали бумаги, глаза смотрели на клиента.
– Итак, если вы зайдете в понедельник, скажем, в это же время, я подготовлю для вас проект купчей крепости. Тем временем я переговорю со Шпильбауэром…
Затем она поднималась со стула, так же как и ее клиент – обычно мужчина. Иногда случалось, клиент бывал старым знакомым. Тогда Керри Пейсон ласково клала руку на плечо Лотти:
– Это моя Девочка.
Клиент считал необходимым радостно заулыбаться:
– О, совсем еще девочка!
– Не знаю, что бы я делала без нее, – отвечала на это миссис Пейсон. – Ведь мне приходится сидеть здесь целыми днями.
– О да, дети – великая поддержка. Великая!.. Значит, в понедельник, миссис Пейсон? В это же время? Если вы повидаете Шпильбауэра…
Дверь за клиентом закрывалась. Миссис Пейсон снова обращалась к Лотти:
– Что делала прислуга, когда ты уходила?
– Все еще гладила.
– И много ей еще осталось?
– Нет, только одни простыни и покрывала.
– Ну и работница!
Лотти направлялась к двери.
– Тетя Шарлотта, вероятно, ждет меня.
И миссис Пейсон отпускала ее с последним напутствием:
– Будь осторожна, переходя через улицу.
Однажды, когда Лотти вернулась к окулисту после более долгого, чем обычно, отсутствия, тетя Шарлотта уже ушла.
– Давно?
По словам служителя, минут пятнадцать назад. Даже для молодых людей с острым зрением центральные улицы Чикаго были настоящим бурлящим потоком, в котором кое-где виднелись синие фигуры полисменов, поднимавших магическую руку как раз в то мгновение, когда бешеный водоворот трамваев, повозок и телег угрожал, казалось, окончательно их поглотить. К этому нужно прибавить оглушительный грохот поездов надземной железной дороги на Уобаш-авеню. Даже в тех случаях, когда переход через улицу бывал сравнительно легок и безопасен, этот грохот над головой заставлял тетю Шарлотту в паническом ужасе шарахаться назад к тротуару, от которого она решалась было оторваться. Вывести лошадь из горящего амбара казалось детской игрой по сравнению с обязанностью переправить тетю Шарлотту через бурлящие улицы чикагского центра.
– Дай мне только собраться с духом, – говорила она дрожащим голосом, но упорно не двигалась с места.
– Но, тетя Шарлотта, если мы не перейдем теперь, так простоим тут вечно!
Тетя Шарлотта стояла как вкопанная. И затем, как раз в самый неподходящий момент, вдруг бросалась вперед, сопровождаемая гиканьем и руганью какого-нибудь кучера, шофера или вагоновожатого, принужденного изо всех сил тянуть вожжи или резко тормозить, чтобы избежать катастрофы.
Зная все это, Лотти в страхе мчалась к Уобаш-авеню. И от страха немножко злилась: «Ах, боже ты мой, неужели она не могла меня подождать! А маме, собственно, ничего не было нужно от меня. Решительно ничего! Я ведь ей говорила…»
Так дошла она до угла Уобаш-авеню и Медисон-стрит, где обычно они садились в трамвай, и тут заметила небольшую толпу у тротуара. Сердце ее сжалось, она бросилась вперед. Но оказалось, что внимание зевак привлек закапризничавший автомобиль. Лотти посмотрела на противоположный угол, где была их трамвайная остановка. Там стояла тетя Шарлотта, до смерти перепуганная и в то же время гордая своей храбростью. При виде этой робкой черной фигуры, с напряжением всматривающейся вдаль, Лотти слегка всхлипнула. Кровь снова горячей волной прилила к ее сердцу.
– Тетя Шарлотта, зачем ты это сделала?
– Я перешла сюда сама.
– Но почему ты меня не подождала? Ты ведь знала, что…
– Я перешла сама. Но трамвай… Эти кучера и шоферы никогда не останавливаются, так что невозможно добраться до вагона. И потом никак не узнать, идет он на Индиана-авеню в Коттедж-грув. Но перешла я сюда сама!
В обтянутой черной перчаткой руке дрожала пятицентовая монетка.
Благополучно попав с тетей Шарлоттой в вагон, Лотти опять принялась ей выговаривать:
– Почему все-таки ты меня не подождала? Ведь ты знала, что я сейчас вернусь. Это было очень неосторожно с твоей стороны.
Тетя Шарлотта смотрела в окно вагона. Ее глаза видели там, вероятно, только расплывчатое пятно. Но что-то говорило Лотти, что эти тусклые глаза, упорно от нее отворачивавшиеся, подернулись еще другим, горячим туманом. Лотти наклонилась вперед и сжала своей молодой крепкой рукой так тяжело и безжизненно лежавшую на черном шелке руку.
– Что с тобой? В чем дело?
Тетя Шарлотта обернулась, и Лотти увидела, что была права в своем предположении.
– Это не годится! – с сердцем, но полушепотом произнесла тетя Шарлотта, потому что вагон был переполнен, а она терпеть не могла привлекать внимание публики.
– Что не годится?
– Да то, что ты отвозишь и привозишь меня. Каждый день, каждый день!
– Ну вот! Ты сегодня просто не в духе. А ведь доктор сказал, что тебе придется лечиться всего одну или две недели.
– Не во мне дело. В тебе! Твоя жизнь! Твоя жизнь!..
Слабый румянец залил лицо Лотти.
– Со мной все обстоит благополучно, дорогая тетя Шарлотта.
– Ничего подобного! Ты думаешь, я не знаю! – В голосе тети Шарлотты вдруг появились глубокие и звенящие ноты – ноты страстного увещания. – Лотти, тебя заживо съедят две старые людоедки! Я знаю, знаю. Не давайся им в руки! Перед тобой – вся жизнь. Проживи ее так, как хочется тебе. Тогда тебе придется упрекать только самое себя, Не позволяй другим сковывать тебя. Ни за что!
– А что ты скажешь о маме, которая как каторжная работает по целым дням у себя в конторе, в то время как другие женщины ее лет живут припеваючи – обеды да вечера, да сон после обеда, и муж, работающий на них?
– Вздор, чепуха! Какая там каторга! Ей это страшно нравится. Твоя мать с большим удовольствием читает земельные акты, чем романы. И, кроме того, ей вовсе не нужно так работать. Мы могли бы жить на ренту. Конечно, скромно, но могли бы. А почему не дать тебе заняться чем-нибудь? Вот что мне хотелось бы знать. Почему не…
– О, я бы с радостью! Все девушки… то есть все те, кто мне нравится… имеют какую-нибудь работу. Но мама говорит…
Тетя Шарлотта презрительно фыркнула:
– Я знаю, что говорит твоя мама: «Мои дочери ни за что не будут работать из-за куска хлеба». Она считает себя передовой женщиной. А на самом деле она – второе издание твоего деда. Тот тоже считал, что идет впереди своего поколения. Ничего подобного! Если правду сказать, так он отставал от него.
По временам на тетю Шарлотту, на тихую, задумчивую тетю Шарлотту, вдруг нападал воинственный задор. В такие моменты в ней проглядывала девочка Шарлотта пятидесятилетней давности. Стычка с Керри Пейсон (из тех стычек, как это ни странно, Шарлотта обычно выходила победительницей) часто давала толчок для такой скоропреходящей метаморфозы. Тогда от избытка чувств она даже принималась напевать высоким, надорванным фальцетом старинные песенки весьма легкомысленного содержания. С годами, странно сказать, подобное настроение находило на нее все чаще и чаще. Нечто вроде второй молодости. Словно жизнь, причинившая ей столько зла, была ей больше не страшна.
Несмотря на все препятствия, Лотти иногда делала попытки принять активное участие в жизни, так стремительно бежавшей мимо нее. Лотти привлекала и работа в детских колониях, и в судах для подростков и девушек, и в газетах, и на ниве благотворительности, – и на любом из этих поприщ она могла бы принести изрядную пользу. Некая Эмма Бартон, женщина лет под пятьдесят, была назначена младшим судьей нового исправительного суда для девушек. До сей поры еще ни одна женщина не занимала такого поста. Лотти сошлась с ней. Они стали друзьями, близкими друзьями, несмотря на разницу в летах.
– Мне вас здесь страшно не хватает, – часто говаривала ей Эмма Бартон. – Вы умеете подойти к девушкам и не принимаете с ними менторский тон. И с вами они откровенны. Почему это?
– Может быть, потому, что я их слушаю, – отвечала Лотти. – И, кроме того, они считают меня немножко наивной. Возможно, что это действительно так. Но во всяком случае я не такая простофиля, как они думают, – со смехом добавила Лотти.
Чикагские обыватели, читавшие в газетах о судье Бартон, представляли себе полного краснощекого судейского чиновника в черном сюртуке, с внушительным пенсне на носу и в безупречном белье. Поэтому, забредя случайно к судье Бартон, эти обыватели чувствовали себя совершенно сбитыми с. толку и растерянно улыбались, подозревая, что над ними неудачно подшутили. Ибо перед ними сидела маленькая женщина с приятным лицом, седеющими волосами и ясными карими глазами, проницательными и вместе с тем мягкими. На ней было синее шерстяное платье с довольно яркой вышивкой – обычное современное рабочее платье современной женщины. В кабинете судьи Бартон бушевала сама жизнь, но жизнь, с которой сорваны покровы. Однако зрелища этого удостаивались немногие. Эмма Бартон не поощряла гаденького любопытства и без церемоний гнала любителей пикантного. Да, кроме того, в крохотной комнате хватало места только для непосредственных участников происшествий. Это помещение меньше походило на зал судебных заседаний, чем какой-нибудь частный кабинет.
Была среди друзей Лотти и некая Винни Степлер, сотрудница одной из чикагских газет. Розовая, белобрысая, полная особа, с видом и осанкой принцессы из дешевых иллюстрированных книжек, очень остроумная. Дважды выходившая замуж, дважды овдовевшая, она видела жизнь насквозь и не могла писать о том, что видела. Таких слов не было. Зато то, что она говорила, было остро как бритва. Ее часто упрекали: почему она не пишет так, как говорит?
– Мои друзья должны быть довольны, – возражала она, – что я не говорю так, как пишу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
– Странный парень, какой-то колючий!
Таков был молодой человек, сделавшийся постоянным рыцарем Лотти в течение двух последних лет ее учения, Обитатели пейсоновского особняка обращали на него, да и на Лотти мало внимания. Белла была поглощена своим собственным романом. Генри Кемп только что появился на горизонте. Миссис Пейсон с головой ушла в спекуляцию недвижимостью. В тех редких случаях, когда Резерфорд Адлер появлялся в доме и усаживался, поджидая Лотти, Керри и Белла обычно спешили куда-нибудь по своим делам. Поэтому обычно не кто иной, как тетя Шарлотта, встречала его приблизительно такими словами:
– Здравствуйте, молодой человек! Ах да, вы мистер Адлер. Лотти сейчас выйдет.
Минута молчания. Затем тетя Шарлотта любезно спрашивала:
– Гм, как идут ваши занятия?
Много лет спустя Адлер описал тетю Шарлотту в одной из своих книг. Описал он и Лотти, и миссис Пейсон тоже. Он имел все основания запомнить миссис Пейсон.
Незадолго до выпуска Лотти миссис Пейсон наконец заметила молодого человека. Вероятно, и Белла соизволила обратить на него внимание, высказав, правда, кое-какие возражения. Как бы то ни было, когда молодой Адлер появился вновь в доме на Прери-авеню, навстречу ему выплыла по изрядно выцветшей реке ковра уже сама миссис Пейсон.
– Как поживаете? – сказала миссис Пейсон, по ее взгляд говорил: «Что вам здесь нужно, молодой человек?»
Резерфорд Адлер хотел встать с кресла, в котором его длинное тощее тело было согнуто пополам. Но ужасная застенчивость вдруг приковала его железными обручами к месту. Когда наконец отчаянным усилием воли он сбросил их и неловко встал, было уже слишком поздно. Миссис Пейсон успела сесть – если можно назвать сидением ту каменную позу, которую она приняла на самом краешке самого жесткого из жестких кресел гостиной.
Желтая костлявая Керри Трифт расцвела… нет, это слово не годится… превратилась в стройную седую даму с довольно внушительной и благородной внешностью. Седые волосы в особенности придавали ей обманчиво располагающий вид.
– Разрешите узнать, как звали вашего отца? – осведомилась она – и только.
Но девятнадцать столетий, казалось мальчику, слышал он этот вопрос, задаваемый таким тоном.
– Адлер, – ответил он.
– Я знаю. Но я хочу узнать его имя.
– Эйбрахам – его звали Эйбрахам А. Адлер. «А» – это означает Айзик.
– Эйбрахам Айзик, – медленно повторила миссис Пейсон; в ее устах это звучало как оскорбление.
– Ваш отец тоже носил имя Айзик, если не ошибаюсь? – сказал юноша.
– Его звали Айзик Трифт.
Айзик совершенно другого рода, не имеющий никакого отношения к библейскому джентльмену. Айзик из Новой Англии, которого не следует путать с его тезкой из Палестины.
– Да, припоминаю, мой дедушка часто говорил о нем.
– Неужели? Разрешите узнать, в какой связи?
– Видите ли, он поселился в Чикаго в тридцать девятом году, почти в одно время с вашим отцом, если не ошибаюсь. Они встречались в молодости. Дед был одним из чикагских пионеров.
Брови миссис Пейсон выразили сомнение.
– Я что-то не встречала упоминаний о нем в книгах о старом Чикаго.
– И не могли встретить, – сказал Адлер, – его там нет.
– Почему?
– Он был еврей, – последовал лаконичный ответ.
Миссис Пейсон встала. Юноша тоже поднялся с кресла. Теперь он сделал это без труда. Скованность и неловкость движений исчезли… Их место заняла точная грация, какой-то легкий мускульный ритм.
– Да, дед мой давно умер, – вежливо продолжал он, – отец тоже.
– Боюсь, Лотти сегодня не может пойти с вами, – сказала миссис Пейсон, – она слишком много развлекалась в последнее время. Ее занятия от этого страдают. Ведь девушки в наше время…
– Понимаю. Простите, пожалуйста!
Он слегка поклонился. В этом поклоне не было ничего заискивающего. Минут десять назад вам бы и в голову не пришло, что он способен так непринужденно и изящно поклониться. Он направился к двери, ведущей в вестибюль. По пути взгляд его упал на портрет Айзика Трифта, висевший над коричневато-красным камином. Адлер на мгновение приостановился, глядя на него.
– Это удачный портрет вашего отца?
– Говорят, он здесь очень похож.
– Вероятно, это так. Теперь я понимаю, почему мой дед был до конца на его стороне.
– Был на его стороне! – воскликнула она, но тон ее сделался несколько менее язвительным. – В чем, разрешите спросить?
– Дед потерял состояние, когда одна фирма, которой он доверял, оказалась… ну, когда один из ее членов оказался не заслуживающим доверия…
Когда Адлер стал старше, ему всегда становилось стыдно при воспоминании о том, что он опустился до мести женщине. Но в то время он был так молод, а она так глубоко его оскорбила!
Юноша снова повернулся к дверям. И в них стояла Лотти, храбрая, но все же недостаточно храбрая Лотти. Она не рискнула надеть белое платье, свое выходное платье. Мать запретила ей сойти вниз. И все же она пришла. В ней было больше храбрости – не намного, но все же больше, чем когда-то в Шарлотте.
– Я… Я не могу пойти на вечер, Форд, – запинаясь, выговорила она.
– Ничего, ничего, – ответил он.
И вот, перед лицом седовласой и возмущенной Керри Пейсон, он подошел к Лотти, взял ее своей тонкой смуглой рукой за плечо, притянул к себе и поцеловал, едва коснувшись губами ее лба.
– Прощайте, Лотти! – сказал он. И быстро вышел.
Лотти стала «нужна дома» еще до ухудшения зрения у тети Шарлотты. Последняя должна была ежедневно ходить к окулисту, и Лотти провожала ее. Дело было еще до появления дребезжащего электрического автомобиля. Эти обязанности никогда не вызывали в Лотти упреков по адресу тети Шарлотты. Между двумя женщинами уже существовала известная близость и взаимное понимание, хотя одной едва исполнилось двадцать лет, а другой перевалило за шестьдесят, и обе не отличались разговорчивостью. Лотти никогда не могла забыть этих двух часов тоскливого ожидания в приемной знаменитого специалиста. Изредка, когда ждать приходилось слишком долго, Лотти на часок уходила за покупками или забегала в контору матери. Миссис Пейсон обычно бывала занята с клиентами и окружена картами, планами, документами, синими папками с бумагами. Но если одна из дочерей осмеливалась побывать в городе, не заглянув к ней в контору, это принималось миссис Пейсон как преднамеренное оскорбление или как неуважение к родительскому авторитету. Лотти ненавидела дощечку на дверях:
КЕРРИ ТРИФТ-ПЕЙСОН
торговля недвижимостью,
ценные бумаги, закладные
– О, ты занята, мама!
Миссис Пейсон подняла глаза. Взгляд ее ни в коем случае нельзя было бы назвать рассеянным. В данную минуту все ее внимание сосредоточивалось на Лотти.
– Садись. Подожди немножко.
– Я зайду попозже.
– Подожди!
Лотти ждала. Потом не выдерживала:
– Тетя Шарлотта будет беспокоиться, что со мной…
– Мы кончили.
Керри Пейсон откидывалась на спинку стула, руки быстро перебирали бумаги, глаза смотрели на клиента.
– Итак, если вы зайдете в понедельник, скажем, в это же время, я подготовлю для вас проект купчей крепости. Тем временем я переговорю со Шпильбауэром…
Затем она поднималась со стула, так же как и ее клиент – обычно мужчина. Иногда случалось, клиент бывал старым знакомым. Тогда Керри Пейсон ласково клала руку на плечо Лотти:
– Это моя Девочка.
Клиент считал необходимым радостно заулыбаться:
– О, совсем еще девочка!
– Не знаю, что бы я делала без нее, – отвечала на это миссис Пейсон. – Ведь мне приходится сидеть здесь целыми днями.
– О да, дети – великая поддержка. Великая!.. Значит, в понедельник, миссис Пейсон? В это же время? Если вы повидаете Шпильбауэра…
Дверь за клиентом закрывалась. Миссис Пейсон снова обращалась к Лотти:
– Что делала прислуга, когда ты уходила?
– Все еще гладила.
– И много ей еще осталось?
– Нет, только одни простыни и покрывала.
– Ну и работница!
Лотти направлялась к двери.
– Тетя Шарлотта, вероятно, ждет меня.
И миссис Пейсон отпускала ее с последним напутствием:
– Будь осторожна, переходя через улицу.
Однажды, когда Лотти вернулась к окулисту после более долгого, чем обычно, отсутствия, тетя Шарлотта уже ушла.
– Давно?
По словам служителя, минут пятнадцать назад. Даже для молодых людей с острым зрением центральные улицы Чикаго были настоящим бурлящим потоком, в котором кое-где виднелись синие фигуры полисменов, поднимавших магическую руку как раз в то мгновение, когда бешеный водоворот трамваев, повозок и телег угрожал, казалось, окончательно их поглотить. К этому нужно прибавить оглушительный грохот поездов надземной железной дороги на Уобаш-авеню. Даже в тех случаях, когда переход через улицу бывал сравнительно легок и безопасен, этот грохот над головой заставлял тетю Шарлотту в паническом ужасе шарахаться назад к тротуару, от которого она решалась было оторваться. Вывести лошадь из горящего амбара казалось детской игрой по сравнению с обязанностью переправить тетю Шарлотту через бурлящие улицы чикагского центра.
– Дай мне только собраться с духом, – говорила она дрожащим голосом, но упорно не двигалась с места.
– Но, тетя Шарлотта, если мы не перейдем теперь, так простоим тут вечно!
Тетя Шарлотта стояла как вкопанная. И затем, как раз в самый неподходящий момент, вдруг бросалась вперед, сопровождаемая гиканьем и руганью какого-нибудь кучера, шофера или вагоновожатого, принужденного изо всех сил тянуть вожжи или резко тормозить, чтобы избежать катастрофы.
Зная все это, Лотти в страхе мчалась к Уобаш-авеню. И от страха немножко злилась: «Ах, боже ты мой, неужели она не могла меня подождать! А маме, собственно, ничего не было нужно от меня. Решительно ничего! Я ведь ей говорила…»
Так дошла она до угла Уобаш-авеню и Медисон-стрит, где обычно они садились в трамвай, и тут заметила небольшую толпу у тротуара. Сердце ее сжалось, она бросилась вперед. Но оказалось, что внимание зевак привлек закапризничавший автомобиль. Лотти посмотрела на противоположный угол, где была их трамвайная остановка. Там стояла тетя Шарлотта, до смерти перепуганная и в то же время гордая своей храбростью. При виде этой робкой черной фигуры, с напряжением всматривающейся вдаль, Лотти слегка всхлипнула. Кровь снова горячей волной прилила к ее сердцу.
– Тетя Шарлотта, зачем ты это сделала?
– Я перешла сюда сама.
– Но почему ты меня не подождала? Ты ведь знала, что…
– Я перешла сама. Но трамвай… Эти кучера и шоферы никогда не останавливаются, так что невозможно добраться до вагона. И потом никак не узнать, идет он на Индиана-авеню в Коттедж-грув. Но перешла я сюда сама!
В обтянутой черной перчаткой руке дрожала пятицентовая монетка.
Благополучно попав с тетей Шарлоттой в вагон, Лотти опять принялась ей выговаривать:
– Почему все-таки ты меня не подождала? Ведь ты знала, что я сейчас вернусь. Это было очень неосторожно с твоей стороны.
Тетя Шарлотта смотрела в окно вагона. Ее глаза видели там, вероятно, только расплывчатое пятно. Но что-то говорило Лотти, что эти тусклые глаза, упорно от нее отворачивавшиеся, подернулись еще другим, горячим туманом. Лотти наклонилась вперед и сжала своей молодой крепкой рукой так тяжело и безжизненно лежавшую на черном шелке руку.
– Что с тобой? В чем дело?
Тетя Шарлотта обернулась, и Лотти увидела, что была права в своем предположении.
– Это не годится! – с сердцем, но полушепотом произнесла тетя Шарлотта, потому что вагон был переполнен, а она терпеть не могла привлекать внимание публики.
– Что не годится?
– Да то, что ты отвозишь и привозишь меня. Каждый день, каждый день!
– Ну вот! Ты сегодня просто не в духе. А ведь доктор сказал, что тебе придется лечиться всего одну или две недели.
– Не во мне дело. В тебе! Твоя жизнь! Твоя жизнь!..
Слабый румянец залил лицо Лотти.
– Со мной все обстоит благополучно, дорогая тетя Шарлотта.
– Ничего подобного! Ты думаешь, я не знаю! – В голосе тети Шарлотты вдруг появились глубокие и звенящие ноты – ноты страстного увещания. – Лотти, тебя заживо съедят две старые людоедки! Я знаю, знаю. Не давайся им в руки! Перед тобой – вся жизнь. Проживи ее так, как хочется тебе. Тогда тебе придется упрекать только самое себя, Не позволяй другим сковывать тебя. Ни за что!
– А что ты скажешь о маме, которая как каторжная работает по целым дням у себя в конторе, в то время как другие женщины ее лет живут припеваючи – обеды да вечера, да сон после обеда, и муж, работающий на них?
– Вздор, чепуха! Какая там каторга! Ей это страшно нравится. Твоя мать с большим удовольствием читает земельные акты, чем романы. И, кроме того, ей вовсе не нужно так работать. Мы могли бы жить на ренту. Конечно, скромно, но могли бы. А почему не дать тебе заняться чем-нибудь? Вот что мне хотелось бы знать. Почему не…
– О, я бы с радостью! Все девушки… то есть все те, кто мне нравится… имеют какую-нибудь работу. Но мама говорит…
Тетя Шарлотта презрительно фыркнула:
– Я знаю, что говорит твоя мама: «Мои дочери ни за что не будут работать из-за куска хлеба». Она считает себя передовой женщиной. А на самом деле она – второе издание твоего деда. Тот тоже считал, что идет впереди своего поколения. Ничего подобного! Если правду сказать, так он отставал от него.
По временам на тетю Шарлотту, на тихую, задумчивую тетю Шарлотту, вдруг нападал воинственный задор. В такие моменты в ней проглядывала девочка Шарлотта пятидесятилетней давности. Стычка с Керри Пейсон (из тех стычек, как это ни странно, Шарлотта обычно выходила победительницей) часто давала толчок для такой скоропреходящей метаморфозы. Тогда от избытка чувств она даже принималась напевать высоким, надорванным фальцетом старинные песенки весьма легкомысленного содержания. С годами, странно сказать, подобное настроение находило на нее все чаще и чаще. Нечто вроде второй молодости. Словно жизнь, причинившая ей столько зла, была ей больше не страшна.
Несмотря на все препятствия, Лотти иногда делала попытки принять активное участие в жизни, так стремительно бежавшей мимо нее. Лотти привлекала и работа в детских колониях, и в судах для подростков и девушек, и в газетах, и на ниве благотворительности, – и на любом из этих поприщ она могла бы принести изрядную пользу. Некая Эмма Бартон, женщина лет под пятьдесят, была назначена младшим судьей нового исправительного суда для девушек. До сей поры еще ни одна женщина не занимала такого поста. Лотти сошлась с ней. Они стали друзьями, близкими друзьями, несмотря на разницу в летах.
– Мне вас здесь страшно не хватает, – часто говаривала ей Эмма Бартон. – Вы умеете подойти к девушкам и не принимаете с ними менторский тон. И с вами они откровенны. Почему это?
– Может быть, потому, что я их слушаю, – отвечала Лотти. – И, кроме того, они считают меня немножко наивной. Возможно, что это действительно так. Но во всяком случае я не такая простофиля, как они думают, – со смехом добавила Лотти.
Чикагские обыватели, читавшие в газетах о судье Бартон, представляли себе полного краснощекого судейского чиновника в черном сюртуке, с внушительным пенсне на носу и в безупречном белье. Поэтому, забредя случайно к судье Бартон, эти обыватели чувствовали себя совершенно сбитыми с. толку и растерянно улыбались, подозревая, что над ними неудачно подшутили. Ибо перед ними сидела маленькая женщина с приятным лицом, седеющими волосами и ясными карими глазами, проницательными и вместе с тем мягкими. На ней было синее шерстяное платье с довольно яркой вышивкой – обычное современное рабочее платье современной женщины. В кабинете судьи Бартон бушевала сама жизнь, но жизнь, с которой сорваны покровы. Однако зрелища этого удостаивались немногие. Эмма Бартон не поощряла гаденького любопытства и без церемоний гнала любителей пикантного. Да, кроме того, в крохотной комнате хватало места только для непосредственных участников происшествий. Это помещение меньше походило на зал судебных заседаний, чем какой-нибудь частный кабинет.
Была среди друзей Лотти и некая Винни Степлер, сотрудница одной из чикагских газет. Розовая, белобрысая, полная особа, с видом и осанкой принцессы из дешевых иллюстрированных книжек, очень остроумная. Дважды выходившая замуж, дважды овдовевшая, она видела жизнь насквозь и не могла писать о том, что видела. Таких слов не было. Зато то, что она говорила, было остро как бритва. Ее часто упрекали: почему она не пишет так, как говорит?
– Мои друзья должны быть довольны, – возражала она, – что я не говорю так, как пишу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26