– Девять! – де Роо.– Пускай он возьмет корзинку. Не тягайтесь с ним. Печенье неудачно, Не надо больше…– Десять! – произносит, не слушая, Первус де Ионг.Бэрнд де Роо пожимает могучими плечами.– Десять, десять, не услышу ли я одиннадцать? Десять. Раз! Два! Три! Продано Первусу де Ионгу за десять долларов!Адам Оом отирает свою лысину и щеки. Пот катится с них градом.Десять долларов! Адам Оом знает, как знает вся деревня, чего стоит в данном случае эта сумма в десять долларов. Никакие редкие яства, ни соловьиные языки, ни золотое яблоко Атланта, ни редчайшие вина не могут компенсировать тех усилий, благодаря которым были заработаны эти десять долларов! Это цена пота и крови, тяжкой изнурительной работы, многих часов под палящим солнцем в степи, ночей на Чикагском рынке, когда спишь, терпеливо дожидаясь рассвета под открытым небом. Тряски долгие мили по отвратительной дороге между Чикаго и Ай-Прери, когда то увязаешь в грязи, то засыпает глаза пылью и песком.Оттого-то эта покупка за десять долларов вызывает вздох изумления почти драматическое смятение среди зрителей.Они ели свой ужин вместе в уголке зала, Селина открыла коробку и достала из нее яйца, печенье, яблоки и тоненькие, тоненькие сандвичи. Холодно удивленные взгляды всей Верхней Прерии и Нижней и Нового Харлема устремились на это скудное угощение, извлеченное из перевязанной лентой коробки. Она предложила Первусу сандвич. Он выглядел таким крохотным в его огромной лапе. Внезапно все волнение и страдание Селины прошло и она стала смеяться непринужденно, от души, по-детски. Она вонзила белые зубки в другой сандвич и взглянула на Первуса, ожидая увидеть и его смеющимся. Но он не смеялся. Он сидел такой серьезный, глядя пристально на кусочек хлеба в своих пальцах. Глаза у него были синие-синие, а гладко выбритое лицо розовое, почти красное. Наконец он бережно откусил кусочек. Селина подумала: «О, какой милый. Большой, милый глупыш! Ведь он мог ужинать жареной уткой… Десять Долларов». Вслух она сказала:– Чего ради вы сделали это?– Не знаю. Вы выглядели такой маленькой. А они насмехались…Он снова упорно рассматривал сандвич.– Это очень глупо – выбросить десять долларов из-за такого пустяка, – сказала Селина строго.Он как будто не слыхал, откусил кусочек печенья. И вдруг:– Я почти не умею писать, только имя свое подписываю и то плохо.– А читать?– По складам. У меня нет времени читать. Но писать мне бы хотелось научиться. И арифметике. Я умею считать, но эти парни на Хай-Маркет всегда меня надувают. Они складывают большие числа в уме – и так быстро!Селина склонилась к нему.– Я буду вас учить. Непременно буду учить.– Когда же вы успеете?– Вечерами.Он поглядел вниз на свои мозолистые ладони потом – на свою собеседницу.– Что вы возьмете за уроки?– Плата!.. Я не хочу никакой платы! Она была просто шокирована.Его лицо осветилось внезапно пришедшей мыслью.– Знаете что? Я живу как раз недалеко от школы, подле Баутсов. Я могу растапливать печь по утрам в школе. И приносить воду. В этом месяце и в январе феврале, до марта я не буду ездить на базар и могу этим заниматься по утрам. До весны. И я хотел бы приходить раза три в неделю, вечером, к Пулю, брать у вас уроки.Он выглядел так беспомощно этот великан и это было трогательно.В ней проснулось теплое, полуматеринское к нему чувство. Снова подумала. «О милый! Большой, робкий – и какой серьезный и забавный! Он и впрямь выглядел забавно с печеньицем в огромной руке, с большими и серьезными глазами, красной физиономией и наморщенным от смущения лбом Селина вдруг рассмеялась весело, заразительно и после минутной неловкости он присоединился к этому смеху.«Три вечера в неделю, – повторяла Селина потом, в своем наивном неведении будущего – Как хорошо! Как я. буду любить эти уроки!». Глава шестая Занятия происходили по вторникам, четвергам и субботам. Ужин у Пулей кончали в половине седьмого. Первус приходил к семи, всегда в чистой рубашке, с приглаженными щеткой волосами. От застенчивости он ронял шапку, натыкался на стулья и выглядел страшно торжественным. Селине и жаль его было и смеяться хотелось. Если бы он был смелее, самоувереннее! Сильный самоуверенный человек дает нам возможность занять оборонительную позицию. Кроткий же великан нас обезоруживает.Селина достала учебник грамматики и арифметику Деффи, и они с Первусом принялись спрягать глаголы, решать задачи. Скоро им показалось неудобным заниматься у покрытого клеенкой стола в кухне, под наблюдением всего семейства Пулей. Якоб разводил огонь в гостиной, они усаживались там оба, и учительница и ученик, упираясь коленями в блестящую никелевую решетку, окружающую своеобразный камин.В первый вечер занятий Ральф за ужином был очень мрачен и тотчас после него исчез в своем углу, откуда донесся шум, стук и визг пилы. Он и Селина обычно проводили вместе много времени и в доме, и вне дома. Они катались на коньках на пруду Ван-дер-Сида, в компании визжавших обладательниц косичек; катались на салазках с откоса, у Кайперских лесов (салазки смастерил Ральф). В дурную погоду они вместе читали или занимались за кухонным столом. Так они проводили и многие вечера.Селина давно открыла в нем любовь ко всему прекрасному, чувствительность к красоте линий, форм, красок, группировок, наконец, ритма – черта редкая для мальчика его возраста.Он заглядывался на розовые и оранжевые закаты, упивался стихами Теннисона, которые читала ему Селина, и иной раз, забывшись, издавал восторженные восклицания.С того вечера на аукционе Оома Ральф стал что-то хмуриться и выглядел не то рассерженным, не то грустным. Селина пыталась расспросить его, но он отмалчивался. Она попыталась заговорить об его участии в продаже с аукциона ее корзинки, но мальчик почти резко оборвал разговор.С тех пор как начались уроки Первуса де Ионга, Ральф стал так трогателен и жалок, как только может быть маленький мальчик, ревнующий и беспомощный в своей ревности к взрослому. Селина предложила ему присоединиться к этим вечерним занятиям три раза в неделю – она называла местечко у печи в гостиной «классом» – и настаивала, чтобы Ральф стал еще одним учеником в этом классе. Марта в первый вечер сказала Ральфу:– Ральф, садись и ты и занимайтесь вместе, это будет тебе на пользу.– Некогда, – бросил он коротко.Вел он теперь себя вызывающе: во время уроков Первуса он хлопал дверьми, стучал, дразнил сестер, доводя их до слез, или ссорил их друг с другом, обижал Дундера – собаку. Словом, доводил Селину до бешенства. Занятия становились невозможны при этаком шуме.– Никогда он таким не был – уверяла она Первуса чуть не со слезами. – Не понимаю, что с ним делается. Это ужасно!Первус поднимал глаза от грифельной доски. Губы его спокойно улыбались.– Это пустяки. Дома у меня слишком уж тихо по вечерам. Пусть его шумит. Потом это уладится, увидите.Очень скоро эти выходки Ральфа действительно прекратились. Тотчас после ужина он скрывался в своем углу, где мастерил что-нибудь или просто сидел, не выходя оттуда, пока не уйдет Первус.Селину как-то странно волновал и умилял вид этого великана, трудолюбиво склоненного над грифельной доской, неловко державшего в пальцах грифель. Знай она тогда как опасна эта жалость и умиление и во что они превратятся, позднее она верно отняла бы у своего ученика доску и грифель – и все течение ее жизни изменилось бы. Но она не знала этого. Она думала – «бедняга» – и корила себя за смех который невольно вызывали у нее его серьезность и торжественность.Первус не был способным учеником, но зато он был очень прилежен. Селина терпеливо по нескольку раз повторяла задачу или правило из грамматики Дверцы печи бывали обыкновенно открыты, и отблески пламени придавали розоватый оттенок его лицу, такому серьезному, напряженно внимательному, с наморщенным лбом. Иногда неожиданно, словно кто провел рукой по его лицу, сгоняя это выражение оно озарялось и совершенно преображалось улыбкой. Зубы у него были белые несколько мелкие, и улыбался он совсем по-детски. Будь Селина опытнее, она увидела бы предостережение для себя в том радостном теплом чувстве, которое рождала в ней каждый раз его улыбка. Ей тоже хотелось улыбаться.Первус уходил домой обыкновенно к половине десятого или к девяти. Частенько бывало, что Пули укладывались спать еще до его ухода. Селине же ничуть не хотелось спать. Она бывала даже несколько возбуждена. Она грела воду, мылась, энергично расчесывала свои волосы. И наряду с этим возбуждением Селина ощущала какую-то подавленность, тревогу. Она не понимала себя.Иногда они болтали. Селина узнала, что Первус овдовел на втором году брака. Его жена умерла в родах. Умер и ребенок, девочка. Ему не повезло. И точно так же не везет с фермой.– По веснам половина здешней земли под водой, и как раз мой участок. Вот у Баутсов, рядом, лежит высоко и почва богатая. Баутсу и пахать не надо глубоко. Земля у него на участке рано весной обсыхает, и все так рано всходит. После дождей работать хорошо. Он удобрит, и у него посеянное так и выскакивает, не успеет оглянуться – собирай. А моя-то земля не годится для огорода. Сырая. Постоянно сырая. Дрянная земля.Селина подумала с минуту. Она вспомнила раз говоры Клааса с Якобом в зимние вечера.– А разве нельзя сделать что-нибудь, чтобы… ну как это? Чтобы укрепить грунт; чтобы вода отводилась? Выкапывать канавы или что-нибудь в этом роде?– Да-а-а, пожалуй… Может быть оно и можно, но дренирование стоит денег.– А без него выходит один убыток не так ли?Он размышлял медленно, словно жвачку жевал.– Так-то оно так. Да чтобы оставить землю так как есть, денег не надо. А для дренажа надобно их выложить.Селина нетерпеливо покачала головой.– Как это глупо! Это просто близорукость какая-то с вашей стороны!Он выглядел таким беспомощным после этой отповеди, несмотря на то, что был всегда такой уверенный и сильный. Сердце у Селины растаяло. Он уставился на свои большие заскорузлые руки, потом поднял глаза на нее. Главное очарование было в том, что глаза его умели говорить, а язык – нет. Женщины всегда ожидали, что Первус вот-вот скажет им то, что говорят его глаза, но до этого не доходило никогда. И это-то делало для них самый пустячный с ним разговор таким возбуждающе интересным.Ум Первуса никак нельзя было назвать тонким и проницательным. Его почтение к Селине доходило до благоговения – так сильно он чувствовал ее превосходство. Но он был опытнее: он был женат, жил со своей женой два года, и она родила ему ребенка. А Селина была девочкой, еще совершенно неопытной, она была женщиной, способной сильно и страстно любить, – и не подозревала этого. Воспитание мисс Фистер направлено было на то чтобы представить страсть чем-то, чего надо стыдиться, чем-то вроде скверного характера или болезни желудка, о чем не следует упоминать и что свойственно исключительно мужчинам и совершенно отсутствует у женщин.К марту ученик Селины уже мог довольно правильно и связно, хотя и медленно, говорить по-английски. Умел решать несложные арифметические задачи. К середине марта уроки должны были прекратиться: начиналась работа па ферме, отнимавшая не только дни, но и ночи Селина старалась не вспоминать об этом. Ей не хотелось заглядывать в будущее. Апрель предстоял такой тоскливый.Однажды ночью она созналась себе, что старается не замечать чего-то происходящего в ней. Она например, должна была заставлять себя не глядеть на его руки потому что ее тянуло дотронуться до них. Ей хотелось, чтобы они обвились вокруг ее шеи. Иногда ее тянуло прижаться губами к этим рукам лаская их медленно нежно-нежно едва касаясь их. Это страшно ее пугало. Она думала «Я схожу с ума. Что со мной делается? Верно, все замечают что я стала какая-то другая, странная».Она старалась обращаться к нему почаще для того, чтобы он всякий раз поднимал на нее глаза. Но взгляд у него был по-прежнему кроткий и невозмутимый. Значит по ней незаметно, что в ней происходят эти ужасные вещи, и она возвращалась с новой энергией к книгам. Но, с трудом дотянув до половины девятого, порывисто их захлопывала.– Я устала. Это, должно быть, весна сказывается. Ее улыбка была немного неуверенной. Первус вставал и потягивался, закинув руки за голову. Селина старалась не смотреть.– Через две недели наш последний урок. Что ж, как вы находите, сделал я успехи?– Очень большие, – отвечала Селина рассеянно. Она чувствовала сильную усталость.Всю первую неделю марта он был нездоров и не приходил: приступ ревматизма, которым он давно страдал. Отец его, старый Иоганнес де Ионг, схватил ревматизм, работая в сырых полях, – так говорили соседи. И передал его по наследству сыну. Многие огородники болели ревматизмом.Теперь у Селины было время заняться Ральфом, и он снова ходил веселый. Теперь она по вечерам шила, читала, помогала Марте по хозяйству в порыве симпатии к ней. Она чувствовала странное облегчение после тревог последних недель. Вздумала перешивать старое платье, занималась, написала несколько писем, чего не делала давно. Одно из них даже теткам в Вермонт. Юлии она больше не писала. Она слышала, что Юлия выходит замуж за какого-то Арнольда из Канзаса. Она не писала Селине очень давно.Первая неделя марта прошла. Первус не приходил. Прошло еще несколько дней. После мучительной борьбы с собой Селина в четверг после школы с озабоченным и рассеянным видом, словно торопясь по делу, прошла мимо дома де Ионга. Она презирала себя за это, но не могла ничего с собой поделать. Зато нашла мучительное удовлетворение в том, что, пройдя мимо его дома, не взглянула ни разу на окна.Она с испугом заметила, что всю неделю жила только ожиданием. Дни были такие пустые, бесцветные: что-то главное ушло из них. И душа тревожилась, эта тревога порою томила почти как физическая боль. Периоды бурного оживления сменялись периодами апатии уныния. «Это – весна», – говорила Марта. Селина опасалась, не больна ли она. Ничего подобного не бывало с ней до сих пор. Ей часто хотелось плакать. Дети в школе раздражали ее нестерпимо.В субботу, 14 марта, де Ионг наконец пришел. Было 7 часов вечера. Клаас, Марта и Ральф уехали на какое-то собрание в Нижнюю Прерию, Селина же с девочками и старым Якобом осталась дома. Она обещала им сварить леденцы из жженого ячменного сахара и как раз была этим занята, когда Первус позвонил у кухонной двери. Вся кровь прилила у нее к сердцу. В висках стучало нестерпимо. Он вошел. Тут на нее вдруг сошло такое спокойствие, такая тишина, что все самообладание разом к ней вернулось. Пошли вопросы: как себя чувствует мистер де Ионг, как его дела и не присядет ли он здесь, па кухне, так как в гостиной сегодня не топится печь.Он принялся помогать ей готовить леденцы. Герти и Жозина вели себя сегодня выше всяких похвал и даже не визжали.В половине девятого Селина отослала их спать с полной тарелкой леденцов. В постели они развозились и стали шуметь, наслаждаясь редкой свободой по случаю отсутствия в спальне родителей. Она слышала тоненький голос Герти, передразнивавшей ее «Дети, не забудьте, что обещали папе и маме» и затем визг и смех.Первус, видимо, побывал в городе, потому что он извлек из кармана пальто объемистый сверток с бананами – этим редким для фермеров лакомством, Селина отнесла два наверх, косичкам. Те моментально их уничтожили и улеглись, притихшие и ублаготворенные.Первус и Селина уселись у стола в кухне, разложив па клеенке книги. Сладкий и тяжелый запах спелых бананов наполнял кухню. Селина принесла лампу из гостиной.– Вы не пошли на собрание? – начала она. – А мистер и миссис Пуль отправились туда.– Нет. Я не пошел, не хотелось.– Отчего?Он пробурчал как-то неохотно:– Я воротился слишком поздно. Был в городе и задержался там. Мы хотели завтра высаживать томаты в парники.Селина открывает грамматику. Покашливает:– Ну, давайте разберем такую фразу…Это продолжалось с полчаса. Глаза Селины не отрывались от книги. Голос диктовал скучные фразы и поправлял ученика, но в этом голосе дрожали отдельные глубокие ноты, как звенят струны арфы, по которым бегло проводишь рукой. Сверху доносилась возня Якоба, укладывавшегося, по-видимому, в постель.Потом в доме стало тихо-тихо. Селина по-прежнему глядела на страницу грамматики, но, не глядя, она все же видела его большие сильные руки. Тыльная их сторона была покрыта тонким золотистым пушком, который на запястье был гуще и темнее. Селина боялась самой себя, чего-то непонятного и властного, подымавшегося в ней. Она готова была молиться, как когда-то в детстве, в доме теток. Если бы она могла, она молилась бы так: «О Боже, отврати от него мои глаза и мои мысли. От его рук. От этого золотого пушка на них. Помоги мне не думать об этом все время».– Собственник земли продает участок в 20 акров на южной стороне фермы. Сколько он получит, если продаст по цене 150 за акр?Ученик успешно справился с умножением и затем углубился в извлечение квадратного корня из пятисот семидесяти шести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27