Я свою долю отбегал, меня женка и трое детишек под Воронежем домой дожидаются. Это вам с Антипкой всякая свежатинка в диковинку, вам и бегать по бурьяну.
Казаки посмеялись, а когда совсем стемнело, есаул распорядился, чтобы Антипка и Кузьма поднялись на холмик, устроили удобное ложе, подстелив из повозки сено и старые стрелецкие кафтаны, взяли для укрывания в холодную все еще ночь по толстому рядну и следили за окрестными лесами и поляной, да чтобы пихали друг друга из опаски уснуть.
– Как полночь минет, взбудите нас с Игнатом, мы в карауле побудем до утра, – добавил Яков, отправляя казаков на вершину холмика. – Глядите и слушайте недреманно, иначе не сносить нам голов от лихого татарина! Татарин в своих краях, что гадюка в знакомом сарае, каждую дырочку с закрытыми глазами отыщет!
Три дня пути близились к завершению, повозка с утра была повернута на восток, вдоль правого берега небольшой речушки, которая по довольно ровной местности среди зарослей бежала к Иртышу.
– Завтра пополудни будем поворачивать к северу, да и на Кашлык возвращаться пора, – решил есаул, укладываясь в повозке отдыхать. Антипка и Кузьма готовились в караул у маленького костра, когда конь Кузьмы, привязанный к повозке, вдруг поднял голову, насторожил уши и негромко заржал.
– Тихо, братцы, – негромко произнес есаул Яков. – Не гомоните! Похоже, конь кого-то почуял!
– Должно, волки в зарослях речки бродят, – прошептал Фролка и опустился на колени у правого колеса повозки.
– Кабы волки, конь заржал бы тревожно, а то будто сородичей неподалеку почуял. Во, глядите, вороны с криком с деревьев враз поднялись, с испуга, не иначе! Неужто на татар наехали, а? Антипка, погаси костер, чтобы нас не так видно было. Господи, убереги…
Есаул не успел договорить, как с десяток стрел со свистом хлестнули из зарослей по повозке. Антипка вскинул руки, сделал два шага назад от костра, который собирался было раскидать, и упал на грудь – в спине торчали две стрелы с черным оперением. Кузьма, не успев отбежать от кустарника у речушки, где хотел устроить место для караула, со стрелой в шее молча рухнул в высокий прошлогодний бурьян и стал невидим.
– Игнат, Фролка, хватайте пищали! Как объявятся нехристи – палите! – прокричал хрипло от волнения есаул Яков, подтягивая к себе свои и Антипа пищали, которые молодой казак, собираясь в караул, не успел еще взять с собой. – Ежели не более десятка татар наскочило – отобьемся огненным боем!
Дикий крик большой толпы воинов заглушил ответные слова Игната, который с пищалями Кузьмы и своими соскочил с повозки позади и упал за землю. Он первым и открыл стрельбу – татары, размахивая кривыми саблями, выскочили из-под речного обрыва метрах в пятидесяти. И перед есаулом от речки к повозке нестройной толпой, сверкая при лунном свете обнаженными саблями, бежало до полутора десятков орущих степняков.
– Пали-и! – сам себе скомандовал есаул Яков и хладнокровно выстрелил почти не целясь. Успел заметить, как один из татар вдруг подскочил, крутнулся на месте, и упал. – Ага-а, слопал казацкий гостинец! Пали-и! – Есаул успел выстрелить вторично, отбросил пищаль, схватил третью. Справа от него, что-то отчаянно выкрикивая дважды выстрелил Фролка – промысловик умел даже белку бить так, чтобы не попортить шкурку! Потом вскочил на ноги, схватил тяжелую пищаль за ствол и, размахивая ею над головой, ждал, когда татарские воины приблизятся. Есаул выстрелил еще дважды, после чего выхватил из ножен свою саблю, левой рукой выдернул из-за пояса саблю неподвижного Антипки и, прижавшись спиной к повозке, начал яростно отбивать удары орущих по-своему татар. За спиной недолго кричал Игнат, там звон стали быстро затих. Взвизгнул не своим голосом Фролка, но что с ним сталось, Яков не мог даже предположить, не то, чтобы хоть на миг отвести взор: трое татар, скаля ощеренные зубы, пытались достать его своими клинками, да двое скоро отпрянули с посеченными руками. Третий, спасаясь от яростных выпадов казака, отбежал, чтобы уступить место новым поединщикам.
– Ага-а, басурмане некрещеные! Лихо вам взять казака на саблю! – понимая свою безысходность, прокричал есаул, пригнулся на полусогнутых ногах, словно для последнего прыжка, стараясь подороже отдать свою жизнь. И зажмурил на миг глаза – несколько татар, шагах в двадцати, натянули луки. Черные наконечники стрел, показалось Якову, нацелены ему как раз в очи. – Бейте, нехристи! Бейте, иначе я сам до вас доберусь! – Он последним усилием воли оторвался от повозки и бросился вперед, навстречу смерти. Будто острые жала огромных и тяжелых шмелей вонзились в плечо и в левую руку, одна стрела наискось ударила над правым глазом, кроваво-красные сполохи ожгли мозг и он, теряя сознание, опрокинулся навзничь, в последний миг почувствовав, что правая рука угодила в угли незатушенного Антипкой костра…
За свои тридцать пять лет Яков Михайлов уже тонул однажды на весеннем Хопре, когда несмышленым отроком вздумал со своими сверстниками кататься на обломках льдин. Едва он сделал несколько толчков шестом о песчаное дно, как течение подхватило и понесло его к стремнине, с треском ударяя о крупные куски льда. Испугавшись, Яков успел перепрыгнуть несколько раз с одной льдины на другую, стремясь побыстрее очутиться на берегу, как неожиданно под ним лед хрупнул, и он с головой ушел в холодную воду. Тогда его спас местный рыбак, волей божьей, не иначе, оказавшийся на берегу…
И вот снова он с головой оказался в воде, которая холодными потоками залила нос, рот, уши. Яков сделал отчаянное усилие, чтобы вынырнуть на поверхность, хватил полным ртом воздух, закашлял и открыл глаза: над ним, склонясь, стояли несколько человек, о чем-то говорили, но кроме общего гомона он не мог различить ни единого слова, и только когда до сознания долетело несколько раз произнесенное слово «Карача» он осознал, где он и что с ним произошло.
«Побили моих казаков басурмане, а меня уволокли в плен!» – догадался Яков, попытался смахнуть с лица остатки воды, которой его окатили, приводя в сознание, но руки оказались связанными за спиной. Голова, плечо, рука и правая кисть, обожженная на углях, нестерпимо болели, заставляя казака помимо воли, стиснув зубы, тихо стонать. Кто-то неподалеку резко крикнул, есаула подхватили под руки, подняли с мокрой земли и повернули лицом на запад, так что утреннее солнце, которое встало над плотной стеной леса и ослепило на миг казака, оказалось за спиной, и он смог разглядеть в тяжелом кресле тучного, но не очень старого татарина в дорогом теплом халате нежно-розового цвета, опоясанного синим шелковым поясом. За пояс засунута сабля в широких ножнах, на голове атласная, с меховой опушкой высокая шапка. Длинная, но довольно жиденькая бородка, усы над верхней губой и прищуренные злые глаза, как у рыси в засаде.
«Неужто к самому хану Кучумке приволокли? – пронеслось в голове есаула Якова. – Теперь станет допытываться о силе ермаковского воинства». Надо молчать! Прознает, что казаков мало осталось, тут же навалится на Кашлык, а там казаки еще не окрепли от зимнего голода, к тому же в малолюдстве…»
Рядом с важным татарином толпились в разноцветных халатах толстые и высокие, худые и низкие татары из свиты, а на коленях перед креслом стоял повязанный по рукам, с лицом в крови промысловик Фрол Осипов. Его о чем-то спрашивали, но что отвечал Фрол, есаул Яков разобрать не мог – из-за раны на голове в ушах стоял пронзительный звон, будто десять молотобойцев маленькими молотками беспрестанно били о наковальню. И вдруг довольно четко в свите важного татарина есаул увидел высокого, сильного и привлекательного лицом сорокалетнего, не более, вельможу, чернобородого с редкой ранней сединой. Широкоскулое лицо и почти круглые черные глаза показались Якову знакомыми по ратным делам.
«Неужто это тот самый мурза, которого я сшиб с коня пулей в первом сражении под Кашлыком? – вдруг вспомнил Яков. – Мои казаки, битого в левую ногу, повязали его. Атаман Ермак держал мурзу осень в плену, а после сражения на озере Абалака посылал к Кучумке с письмом, чтобы покорился хан русскому царю и встал под его руку! И вот опять свиделись! Воспляшет теперь мурза на моих косточках, вона как осклабился, мой взгляд поймав, чисто голодный кот, обеими лапами ухвативший нерасторопную мышь!»
– О чем пытали тебя, Фрол? – громко спросил есаул Яков, желая знать, что успел рассказать промысловик татарскому хану, ежели это и в самом деле хан Кучум.
– Что я мог рассказать? – со слезами в голосе прокричал в ответ Фрол, пожимая плечами. – Нешто я разбираюсь в ратных делах атамана? Нешто я пересчитывал казаков и стрельцов по весне? Я знаю толк в соболях, песцах, лисьем меху да особливо в шкурах редкого в Сибирских краях черного волка, а в ратных людишках…
– Ой-а! – от резкого удара плетью по обнаженной голове Фрол взвизгнул, вскинул перед собой связанные руки, закричал: – Мурза Кутугай, зачем бьешь по голове? Нешто с тобой так атаман Ермак поступал, в плен взявши на сражении?
«Это он, мурза Кутугай! – теперь вспомнил имя этого татарина-великана Яков. – Стало быть, Фрол ничего не рассказал. Держись Яшка, скоро и за тебя возьмутся!»
Кутугай подошел к есаулу, которого кинули рядом с Фролом коленями на кочковатую землю перед креслом, спинка и сиденье которого были покрыты узким продолговатым ковром ярко-синего цвета, через толмача задали первый вопрос:
– Князь Карача знать хочет, сколько казаков и стрельцов теперь после холодной зимы у вашего атамана? Какое оружие и сколько еды? – довольно четко по-русски спросил пожилой морщинистый толмач, обличием больше похожий на безбородого ногайца.
– Князь Карача может еще раз встретиться с нашим атаманом под Кашлыком или на Абалаке! Там ему и покажут, сколько казаков да московских стрельцов у атамана Ермака! – дерзко ответил есаул Яков, зная, что живым ему все равно из рук оскорбленного им мурзы не спастись. – Или князь боится захромать на какую-нибудь ногу подобно мурзе Кутугаю?
Мурза выкрикнул какое-то ругательство и начал бить есаула плетью по голове, по плечам, куда попало. Похоже было, что от ярости кровь ударила ему в голову и он не владел собой. Толмач, не пересказывая все, что кричал татарин, словно старый ворон каркал одно и то же, в такт ударов плетью взмахивая рукой вверх-вниз, вверх-вниз:
– Собака, собака, собака.
Князь Карача выбросил перед собой руку с растопыренными пальцами в сверкающих перстнях, и Кутугай нехотя отошел от пленных и о чем-то горячо заспорил с князем. Толмач со злорадной усмешкой прокричал Якову решение князя Карачи:
– Казак храбрый, казак смелый, сам ускорил свою смерть! И я буду радоваться, когда увижу смерть твоих товарищей с атаманом, которые недавно на Волге убили моего отца! Он с послами ходил в Москву, а казак Ивашка Кольцо – он здесь, в Кашлыке, я видел! – напал и многих убил! И ты, наверно, там был, да?
– Был! И тем горд, потому как отваживали ваших разбойных мурз нападать на наши поселения и хватать пленных для продажи в Крым и в Бухару! И еще не так будут вас бить казаки, попомни, ногай, мои предсмертные слова!
Карача, теряя терпение, снова выпалил из себя несколько злых коротких фраз, толмач поклонился в его сторону, повернулся к есаулу с вопросом:
– Сказывай, казак, сколько воинов у Ермака? Иначе тебя ждет страшная смерть! И поедешь ты на небеса не на одном коне, а сразу на четырех! Понял?
Есаул Яков презрительно скривил губы и плюнул на землю перед собой, сказав лишь:
– Ваша сила теперь, а наша правда! Держись, брат Фрол! Господь увидит наши праведные муки и примет к себе в рай! Казните, неверные басурмане! Атаман Ермак еще не так вас показнит в свой час!
Кутугай снова о чем-то заговорил с князем Карачей, тот долго сидел, насупив брови, потом медленно, будто все еще раздумывая, махнул рукой татарам, отдавая приказ начать казнь. К есаулу подошли два дюжих воина, ухватили под руки, подняли и отвели шагов на пятьдесят от кресла, в котором, каменным изваянием остался сидеть Карача. Сюда же, на поляну, подвели четырех коней под седлами, к седлам татары поспешно привязали арканы.
– Господи, вона какую смерть удумал для меня князь Карача! Держись, Яшка, смертный час для тебя настал, неужто взмолишься, врагам на радость и потеху! Не долог будет миг смерти, сдюжишь, ведь не для веселья ушел ты в казаки, так что крепись, Господь видит…
Есаул не сопротивлялся, когда ему развязали руки за спиной, не дергался, когда привязывали арканы к ногам и рукам, только думал о своем и смотрел в синее-синее небо, словно там, за редкими невесомыми облаками надеялся увидеть образ того, кто один мог в эту минуту прийти ему на помощь… Последнее, что он унес с собой с земли на небо, будучи еще в сознании, так это лихой татарский посвист, хлесткие удары плетьми по конским крупам и отчаянный крик промысловика Фрола, свидетеля его жуткой кончины, потом острая секундная боль во всем теле и – мрак небытия…
* * *
С этого рокового рассвета судьба казачьего воинства круто изменилась. И началось все с вести от дозорной заставы – примчал от десятника Иванки Камышника гонец, молодой казак Гаврила Иванов. Еще не распахнулись перед ним крепостные ворота, а он уже из седла во всю мочь горла оповестил казачий стан:
– Атаман Ермак! Невдалеке пышное татарское шествие близится в сторону Кашлыка!
Матвей Мещеряк был ближе всех к вестнику, тут же уточнил у беззаботного казака, для которого, похоже, не было большей радости, как ухватиться за звонкую саблю и кинуться, очертя голову, в яростную рубку, чтобы помстить татарам за все прошлые грехи.
– Много их? Какой силой идут?
– Да никакой силы нет! Идут всего десятка три-четыре, не более!
– Кто ведет их? Разглядели?
– Да бес их распознает, атаман Матвей! Едут дорогие халаты, длинные усы да бородки хилые. Поверх голов – шапки островерхие! А пушек и затинных пищалей не волокут, это так же верно, как и то, что родила меня моя родная матушка Ефросинья! – озорно добавил щекастый Гаврила, легко спрыгнул в грязь с коня, поклонился подошедшему Ермаку, добавил строго, без зубоскальства: – Недалече уже, с версту. Скоро татары выйдут вон из-за того леса, что неподалеку от Саусканского мыса на Иртыше.
– Хитрость кучумовская, не иначе, – проговорил атаман, нахмурил лоб и выжидательно уставил взор на юг от Кашлыка, откуда должны были приехать незваные гости. – Иван, прикажи казакам изготовиться к возможному нападению Кучума. Не для отвода ли глаз нам едут эти неспешные гости в малом числе?
Татары и в самом деле, выехав из леса, плотной толпой, неторопливо, без обычного лихого покрика и яростной скачки приблизились к Кашлыку, по широкому деревянному мосту через ров подъехали к воротам и спокойно въехал и в городище, направляясь к крыльцу ханского дворца, рядом о мечетью, где их ждал Ермак и его сотоварищи атаманы Иван Кольцо и Матвей Мещеряк. Впереди, сойдя с коня, шел знакомый уже казакам Кутугай, слегка прихрамывая на левую ногу. Шел широким шагом, расточая улыбки из-под черных редких усов встречным казакам. За Кутугаем, сверкая расшитым золотыми нитями халатом ярко-зеленого цвета, в роскошной собольей шапке с высоким верхом, с дорогой саблей в серебром украшенных ножнах, в мягких зеленых сапогах шел молодой и, видно было, очень знатный татарин. На красивом румяном лице тонкими хвостиками по обе стороны рта свисали к темной бородке подстриженные усы. Продолговатые черные глаза осматривали Кашлык, казаков и стрельцов, потом внимательно остановились, словно для того, чтобы запомнить навсегда, на лице Ермака.
Мурза Кутугай поклонился в пояс атаману и заговорил, осанисто засунув руки за пояс, а толмач Микула Еропкин торопливо и сбивчиво переводил, изредка вставляя от себя бранные в адрес хана Кучума слова, не обращая внимания на то, что татарский толмач неодобрительно кривил при том тонкие губы под редкими черными усами.
– Старший сын князя Карачи, доблестный воин Бекбулат, и он, ведомый уже нам мурза Кутугай желают здравствовать атаману и его храброму войску. Интересуется, пес мордастый, отчего мало в ханской столице казаков и стрельцов царя Московского? Что ответствовать будем собаке некрещеной?
Ермак спокойно посмотрел на знатного княжича, улыбнулся, огладил обеими руками черную бороду, сверкнул из-под бровей почти ласковым взглядом карих глаз.
– А скажи княжичу Бекбулату, что мы не спрашиваем у него, сколько воинов осталось у князя Карачи и у хана Кучума после сражений у Кашлыка, на Абалаке да на Вагае, где нами взят в плен их лучший военачальник царевич Маметкул. Нам же таить нечего, объяви, что воевода князь Болховской со стрельцами да со многими казаками по первым ото льда разводьям сплыл на стругах вниз по Иртышу ясак собирать да в удобном месте срубить крепкий город, чтобы дождаться прихода этим летом большого московского войска с пушками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Казаки посмеялись, а когда совсем стемнело, есаул распорядился, чтобы Антипка и Кузьма поднялись на холмик, устроили удобное ложе, подстелив из повозки сено и старые стрелецкие кафтаны, взяли для укрывания в холодную все еще ночь по толстому рядну и следили за окрестными лесами и поляной, да чтобы пихали друг друга из опаски уснуть.
– Как полночь минет, взбудите нас с Игнатом, мы в карауле побудем до утра, – добавил Яков, отправляя казаков на вершину холмика. – Глядите и слушайте недреманно, иначе не сносить нам голов от лихого татарина! Татарин в своих краях, что гадюка в знакомом сарае, каждую дырочку с закрытыми глазами отыщет!
Три дня пути близились к завершению, повозка с утра была повернута на восток, вдоль правого берега небольшой речушки, которая по довольно ровной местности среди зарослей бежала к Иртышу.
– Завтра пополудни будем поворачивать к северу, да и на Кашлык возвращаться пора, – решил есаул, укладываясь в повозке отдыхать. Антипка и Кузьма готовились в караул у маленького костра, когда конь Кузьмы, привязанный к повозке, вдруг поднял голову, насторожил уши и негромко заржал.
– Тихо, братцы, – негромко произнес есаул Яков. – Не гомоните! Похоже, конь кого-то почуял!
– Должно, волки в зарослях речки бродят, – прошептал Фролка и опустился на колени у правого колеса повозки.
– Кабы волки, конь заржал бы тревожно, а то будто сородичей неподалеку почуял. Во, глядите, вороны с криком с деревьев враз поднялись, с испуга, не иначе! Неужто на татар наехали, а? Антипка, погаси костер, чтобы нас не так видно было. Господи, убереги…
Есаул не успел договорить, как с десяток стрел со свистом хлестнули из зарослей по повозке. Антипка вскинул руки, сделал два шага назад от костра, который собирался было раскидать, и упал на грудь – в спине торчали две стрелы с черным оперением. Кузьма, не успев отбежать от кустарника у речушки, где хотел устроить место для караула, со стрелой в шее молча рухнул в высокий прошлогодний бурьян и стал невидим.
– Игнат, Фролка, хватайте пищали! Как объявятся нехристи – палите! – прокричал хрипло от волнения есаул Яков, подтягивая к себе свои и Антипа пищали, которые молодой казак, собираясь в караул, не успел еще взять с собой. – Ежели не более десятка татар наскочило – отобьемся огненным боем!
Дикий крик большой толпы воинов заглушил ответные слова Игната, который с пищалями Кузьмы и своими соскочил с повозки позади и упал за землю. Он первым и открыл стрельбу – татары, размахивая кривыми саблями, выскочили из-под речного обрыва метрах в пятидесяти. И перед есаулом от речки к повозке нестройной толпой, сверкая при лунном свете обнаженными саблями, бежало до полутора десятков орущих степняков.
– Пали-и! – сам себе скомандовал есаул Яков и хладнокровно выстрелил почти не целясь. Успел заметить, как один из татар вдруг подскочил, крутнулся на месте, и упал. – Ага-а, слопал казацкий гостинец! Пали-и! – Есаул успел выстрелить вторично, отбросил пищаль, схватил третью. Справа от него, что-то отчаянно выкрикивая дважды выстрелил Фролка – промысловик умел даже белку бить так, чтобы не попортить шкурку! Потом вскочил на ноги, схватил тяжелую пищаль за ствол и, размахивая ею над головой, ждал, когда татарские воины приблизятся. Есаул выстрелил еще дважды, после чего выхватил из ножен свою саблю, левой рукой выдернул из-за пояса саблю неподвижного Антипки и, прижавшись спиной к повозке, начал яростно отбивать удары орущих по-своему татар. За спиной недолго кричал Игнат, там звон стали быстро затих. Взвизгнул не своим голосом Фролка, но что с ним сталось, Яков не мог даже предположить, не то, чтобы хоть на миг отвести взор: трое татар, скаля ощеренные зубы, пытались достать его своими клинками, да двое скоро отпрянули с посеченными руками. Третий, спасаясь от яростных выпадов казака, отбежал, чтобы уступить место новым поединщикам.
– Ага-а, басурмане некрещеные! Лихо вам взять казака на саблю! – понимая свою безысходность, прокричал есаул, пригнулся на полусогнутых ногах, словно для последнего прыжка, стараясь подороже отдать свою жизнь. И зажмурил на миг глаза – несколько татар, шагах в двадцати, натянули луки. Черные наконечники стрел, показалось Якову, нацелены ему как раз в очи. – Бейте, нехристи! Бейте, иначе я сам до вас доберусь! – Он последним усилием воли оторвался от повозки и бросился вперед, навстречу смерти. Будто острые жала огромных и тяжелых шмелей вонзились в плечо и в левую руку, одна стрела наискось ударила над правым глазом, кроваво-красные сполохи ожгли мозг и он, теряя сознание, опрокинулся навзничь, в последний миг почувствовав, что правая рука угодила в угли незатушенного Антипкой костра…
За свои тридцать пять лет Яков Михайлов уже тонул однажды на весеннем Хопре, когда несмышленым отроком вздумал со своими сверстниками кататься на обломках льдин. Едва он сделал несколько толчков шестом о песчаное дно, как течение подхватило и понесло его к стремнине, с треском ударяя о крупные куски льда. Испугавшись, Яков успел перепрыгнуть несколько раз с одной льдины на другую, стремясь побыстрее очутиться на берегу, как неожиданно под ним лед хрупнул, и он с головой ушел в холодную воду. Тогда его спас местный рыбак, волей божьей, не иначе, оказавшийся на берегу…
И вот снова он с головой оказался в воде, которая холодными потоками залила нос, рот, уши. Яков сделал отчаянное усилие, чтобы вынырнуть на поверхность, хватил полным ртом воздух, закашлял и открыл глаза: над ним, склонясь, стояли несколько человек, о чем-то говорили, но кроме общего гомона он не мог различить ни единого слова, и только когда до сознания долетело несколько раз произнесенное слово «Карача» он осознал, где он и что с ним произошло.
«Побили моих казаков басурмане, а меня уволокли в плен!» – догадался Яков, попытался смахнуть с лица остатки воды, которой его окатили, приводя в сознание, но руки оказались связанными за спиной. Голова, плечо, рука и правая кисть, обожженная на углях, нестерпимо болели, заставляя казака помимо воли, стиснув зубы, тихо стонать. Кто-то неподалеку резко крикнул, есаула подхватили под руки, подняли с мокрой земли и повернули лицом на запад, так что утреннее солнце, которое встало над плотной стеной леса и ослепило на миг казака, оказалось за спиной, и он смог разглядеть в тяжелом кресле тучного, но не очень старого татарина в дорогом теплом халате нежно-розового цвета, опоясанного синим шелковым поясом. За пояс засунута сабля в широких ножнах, на голове атласная, с меховой опушкой высокая шапка. Длинная, но довольно жиденькая бородка, усы над верхней губой и прищуренные злые глаза, как у рыси в засаде.
«Неужто к самому хану Кучумке приволокли? – пронеслось в голове есаула Якова. – Теперь станет допытываться о силе ермаковского воинства». Надо молчать! Прознает, что казаков мало осталось, тут же навалится на Кашлык, а там казаки еще не окрепли от зимнего голода, к тому же в малолюдстве…»
Рядом с важным татарином толпились в разноцветных халатах толстые и высокие, худые и низкие татары из свиты, а на коленях перед креслом стоял повязанный по рукам, с лицом в крови промысловик Фрол Осипов. Его о чем-то спрашивали, но что отвечал Фрол, есаул Яков разобрать не мог – из-за раны на голове в ушах стоял пронзительный звон, будто десять молотобойцев маленькими молотками беспрестанно били о наковальню. И вдруг довольно четко в свите важного татарина есаул увидел высокого, сильного и привлекательного лицом сорокалетнего, не более, вельможу, чернобородого с редкой ранней сединой. Широкоскулое лицо и почти круглые черные глаза показались Якову знакомыми по ратным делам.
«Неужто это тот самый мурза, которого я сшиб с коня пулей в первом сражении под Кашлыком? – вдруг вспомнил Яков. – Мои казаки, битого в левую ногу, повязали его. Атаман Ермак держал мурзу осень в плену, а после сражения на озере Абалака посылал к Кучумке с письмом, чтобы покорился хан русскому царю и встал под его руку! И вот опять свиделись! Воспляшет теперь мурза на моих косточках, вона как осклабился, мой взгляд поймав, чисто голодный кот, обеими лапами ухвативший нерасторопную мышь!»
– О чем пытали тебя, Фрол? – громко спросил есаул Яков, желая знать, что успел рассказать промысловик татарскому хану, ежели это и в самом деле хан Кучум.
– Что я мог рассказать? – со слезами в голосе прокричал в ответ Фрол, пожимая плечами. – Нешто я разбираюсь в ратных делах атамана? Нешто я пересчитывал казаков и стрельцов по весне? Я знаю толк в соболях, песцах, лисьем меху да особливо в шкурах редкого в Сибирских краях черного волка, а в ратных людишках…
– Ой-а! – от резкого удара плетью по обнаженной голове Фрол взвизгнул, вскинул перед собой связанные руки, закричал: – Мурза Кутугай, зачем бьешь по голове? Нешто с тобой так атаман Ермак поступал, в плен взявши на сражении?
«Это он, мурза Кутугай! – теперь вспомнил имя этого татарина-великана Яков. – Стало быть, Фрол ничего не рассказал. Держись Яшка, скоро и за тебя возьмутся!»
Кутугай подошел к есаулу, которого кинули рядом с Фролом коленями на кочковатую землю перед креслом, спинка и сиденье которого были покрыты узким продолговатым ковром ярко-синего цвета, через толмача задали первый вопрос:
– Князь Карача знать хочет, сколько казаков и стрельцов теперь после холодной зимы у вашего атамана? Какое оружие и сколько еды? – довольно четко по-русски спросил пожилой морщинистый толмач, обличием больше похожий на безбородого ногайца.
– Князь Карача может еще раз встретиться с нашим атаманом под Кашлыком или на Абалаке! Там ему и покажут, сколько казаков да московских стрельцов у атамана Ермака! – дерзко ответил есаул Яков, зная, что живым ему все равно из рук оскорбленного им мурзы не спастись. – Или князь боится захромать на какую-нибудь ногу подобно мурзе Кутугаю?
Мурза выкрикнул какое-то ругательство и начал бить есаула плетью по голове, по плечам, куда попало. Похоже было, что от ярости кровь ударила ему в голову и он не владел собой. Толмач, не пересказывая все, что кричал татарин, словно старый ворон каркал одно и то же, в такт ударов плетью взмахивая рукой вверх-вниз, вверх-вниз:
– Собака, собака, собака.
Князь Карача выбросил перед собой руку с растопыренными пальцами в сверкающих перстнях, и Кутугай нехотя отошел от пленных и о чем-то горячо заспорил с князем. Толмач со злорадной усмешкой прокричал Якову решение князя Карачи:
– Казак храбрый, казак смелый, сам ускорил свою смерть! И я буду радоваться, когда увижу смерть твоих товарищей с атаманом, которые недавно на Волге убили моего отца! Он с послами ходил в Москву, а казак Ивашка Кольцо – он здесь, в Кашлыке, я видел! – напал и многих убил! И ты, наверно, там был, да?
– Был! И тем горд, потому как отваживали ваших разбойных мурз нападать на наши поселения и хватать пленных для продажи в Крым и в Бухару! И еще не так будут вас бить казаки, попомни, ногай, мои предсмертные слова!
Карача, теряя терпение, снова выпалил из себя несколько злых коротких фраз, толмач поклонился в его сторону, повернулся к есаулу с вопросом:
– Сказывай, казак, сколько воинов у Ермака? Иначе тебя ждет страшная смерть! И поедешь ты на небеса не на одном коне, а сразу на четырех! Понял?
Есаул Яков презрительно скривил губы и плюнул на землю перед собой, сказав лишь:
– Ваша сила теперь, а наша правда! Держись, брат Фрол! Господь увидит наши праведные муки и примет к себе в рай! Казните, неверные басурмане! Атаман Ермак еще не так вас показнит в свой час!
Кутугай снова о чем-то заговорил с князем Карачей, тот долго сидел, насупив брови, потом медленно, будто все еще раздумывая, махнул рукой татарам, отдавая приказ начать казнь. К есаулу подошли два дюжих воина, ухватили под руки, подняли и отвели шагов на пятьдесят от кресла, в котором, каменным изваянием остался сидеть Карача. Сюда же, на поляну, подвели четырех коней под седлами, к седлам татары поспешно привязали арканы.
– Господи, вона какую смерть удумал для меня князь Карача! Держись, Яшка, смертный час для тебя настал, неужто взмолишься, врагам на радость и потеху! Не долог будет миг смерти, сдюжишь, ведь не для веселья ушел ты в казаки, так что крепись, Господь видит…
Есаул не сопротивлялся, когда ему развязали руки за спиной, не дергался, когда привязывали арканы к ногам и рукам, только думал о своем и смотрел в синее-синее небо, словно там, за редкими невесомыми облаками надеялся увидеть образ того, кто один мог в эту минуту прийти ему на помощь… Последнее, что он унес с собой с земли на небо, будучи еще в сознании, так это лихой татарский посвист, хлесткие удары плетьми по конским крупам и отчаянный крик промысловика Фрола, свидетеля его жуткой кончины, потом острая секундная боль во всем теле и – мрак небытия…
* * *
С этого рокового рассвета судьба казачьего воинства круто изменилась. И началось все с вести от дозорной заставы – примчал от десятника Иванки Камышника гонец, молодой казак Гаврила Иванов. Еще не распахнулись перед ним крепостные ворота, а он уже из седла во всю мочь горла оповестил казачий стан:
– Атаман Ермак! Невдалеке пышное татарское шествие близится в сторону Кашлыка!
Матвей Мещеряк был ближе всех к вестнику, тут же уточнил у беззаботного казака, для которого, похоже, не было большей радости, как ухватиться за звонкую саблю и кинуться, очертя голову, в яростную рубку, чтобы помстить татарам за все прошлые грехи.
– Много их? Какой силой идут?
– Да никакой силы нет! Идут всего десятка три-четыре, не более!
– Кто ведет их? Разглядели?
– Да бес их распознает, атаман Матвей! Едут дорогие халаты, длинные усы да бородки хилые. Поверх голов – шапки островерхие! А пушек и затинных пищалей не волокут, это так же верно, как и то, что родила меня моя родная матушка Ефросинья! – озорно добавил щекастый Гаврила, легко спрыгнул в грязь с коня, поклонился подошедшему Ермаку, добавил строго, без зубоскальства: – Недалече уже, с версту. Скоро татары выйдут вон из-за того леса, что неподалеку от Саусканского мыса на Иртыше.
– Хитрость кучумовская, не иначе, – проговорил атаман, нахмурил лоб и выжидательно уставил взор на юг от Кашлыка, откуда должны были приехать незваные гости. – Иван, прикажи казакам изготовиться к возможному нападению Кучума. Не для отвода ли глаз нам едут эти неспешные гости в малом числе?
Татары и в самом деле, выехав из леса, плотной толпой, неторопливо, без обычного лихого покрика и яростной скачки приблизились к Кашлыку, по широкому деревянному мосту через ров подъехали к воротам и спокойно въехал и в городище, направляясь к крыльцу ханского дворца, рядом о мечетью, где их ждал Ермак и его сотоварищи атаманы Иван Кольцо и Матвей Мещеряк. Впереди, сойдя с коня, шел знакомый уже казакам Кутугай, слегка прихрамывая на левую ногу. Шел широким шагом, расточая улыбки из-под черных редких усов встречным казакам. За Кутугаем, сверкая расшитым золотыми нитями халатом ярко-зеленого цвета, в роскошной собольей шапке с высоким верхом, с дорогой саблей в серебром украшенных ножнах, в мягких зеленых сапогах шел молодой и, видно было, очень знатный татарин. На красивом румяном лице тонкими хвостиками по обе стороны рта свисали к темной бородке подстриженные усы. Продолговатые черные глаза осматривали Кашлык, казаков и стрельцов, потом внимательно остановились, словно для того, чтобы запомнить навсегда, на лице Ермака.
Мурза Кутугай поклонился в пояс атаману и заговорил, осанисто засунув руки за пояс, а толмач Микула Еропкин торопливо и сбивчиво переводил, изредка вставляя от себя бранные в адрес хана Кучума слова, не обращая внимания на то, что татарский толмач неодобрительно кривил при том тонкие губы под редкими черными усами.
– Старший сын князя Карачи, доблестный воин Бекбулат, и он, ведомый уже нам мурза Кутугай желают здравствовать атаману и его храброму войску. Интересуется, пес мордастый, отчего мало в ханской столице казаков и стрельцов царя Московского? Что ответствовать будем собаке некрещеной?
Ермак спокойно посмотрел на знатного княжича, улыбнулся, огладил обеими руками черную бороду, сверкнул из-под бровей почти ласковым взглядом карих глаз.
– А скажи княжичу Бекбулату, что мы не спрашиваем у него, сколько воинов осталось у князя Карачи и у хана Кучума после сражений у Кашлыка, на Абалаке да на Вагае, где нами взят в плен их лучший военачальник царевич Маметкул. Нам же таить нечего, объяви, что воевода князь Болховской со стрельцами да со многими казаками по первым ото льда разводьям сплыл на стругах вниз по Иртышу ясак собирать да в удобном месте срубить крепкий город, чтобы дождаться прихода этим летом большого московского войска с пушками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10