А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

все провинившиеся состояли на государственной службе и считали такое наказание совершенно естественным. Когда тесный кубрик на нижней палубе заполнялся четырьмя или пятью здоровенными молодцами, лежащими на полу с железом на ноге, старый боцман, которому нужно было запереть их на замок, говорил: «Ложись наискосок, сынки мои, а то не пройти», – и они, улыбаясь, послушно исполняли просьбу.
В этот раз исландцам пришло много писем. Среди прочих два были адресованы на «Марию»: одно – месье Гаосу Янну, другое – месье Моану Сильвестру (последнее пришло через Данию в Рейкьявик, где крейсер взял его на борт).
Старшина, ведающий почтой, доставал письма из парусиновой сумки и раздавал их, подчас с трудом разбирая адреса, писанные неразборчивым почерком.
Капитан говорил:
– Поторапливайтесь, поторапливайтесь, давление падает.
Он слегка тревожился, видя все эти ореховые скорлупки на воде и большое количество рыбаков, собравшихся в столь неспокойном районе.
Янн и Сильвестр имели обыкновение читать свои письма вместе.
На сей раз чтение происходило под полуночным солнцем, светившим с высоты горизонта и все так же казавшимся умершей звездой.
Оба сели в стороне, в укромном уголке палубы, и, обняв друг друга за плечи, принялись читать очень медленно, дабы лучше проникнуться всем, о чем сообщалось из родных краев.
В письме Янна Сильвестр прочел известия о Марии Га-ос, своей невесте; из письма Сильвестра Янн узнал забавные истории старой бабушки Ивонны, которая не имела себе равных по части развлечения тех, кто находился далеко от дома; в конце он увидел строчку, которая касалась его: «Привет от меня Гаосу-сыну».
Когда оба письма были прочитаны, Сильвестр робко протянул закадычному другу свое, чтобы он оценил красоту почерка той, чьей рукой оно было написано:
– Смотри, какой красивый почерк, правда, Янн?
Но Янн, прекрасно знавший, о ком идет речь, пожав плечами, отвернулся, всем своим видом давая понять, что ему уже надоели с этой Го.
Сильвестр аккуратно свернул несчастный клочок бумаги, к которому выказали такое пренебрежение, положил в конверт и спрятал на груди под тельником.
«Конечно, они никогда не поженятся, – с грустью думал он. – Но чем она ему не угодила?..»
Колокол на крейсере пробил полночь, а они все не двигались с места, мечтая о доме, о тех, кого с ними рядом не было, и еще о многом другом…
В какой-то момент вечное солнце, чуть замочив краешек диска в море, вновь начало медленно подниматься.
Настало утро…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Оно, это исландское солнце, изменило свой цвет и вид, и новый день начался со зловещего утра. Окончательно сбросив пелену, золотой шар посылал на землю мощные лучи, точно струи, пересекавшие землю и предвещавшие ненастье.
Уже несколько дней стояла слишком хорошая погода, и это должно было кончиться. Ветер обдувал скопище кораблей, словно хотел разогнать их, избавить от них море. И корабли стали рассеиваться, обратились в бегство, точно поверженная армия от одной лишь выписанной в воздухе угрозы, по поводу которой, впрочем, уже не могло быть никаких сомнений.
Ветер крепчал, приводя в дрожь людей и корабли.
Волны, еще небольшие, бежали одна за другой, накатывали друг на друга; сперва они были украшены белопенными гребешками, потом из них с потрескиванием стал куриться парок. Возникало впечатление, что все это какое-то варево, что об него можно обжечься. Резкий звук с каждой минутой усиливался.
Никто уже не думал о ловле, а только о том, как бы удачнее сманеврировать. Удочки давно были убраны. Корабли спешили покинуть прежнее место – одни пытались вовремя укрыться во фьордах, другие предпочитали оставить позади южную оконечность Исландии, полагая, что надежнее уйти в океан и мчаться по свободному пространству при попутном ветре. Еще какое-то время они видели друг друга, то тут, то там в волнах показывались паруса – мокрые истрепанные ветром тряпицы, но все же стоящие, словно детские игрушки из бузиновой сердцевины: на них дуют, пытаясь опрокинуть, а они снова возвращаются в прежнее положение.
Завеса облаков, висящая в западной части горизонта, начала рваться, и клочья их летели по небу. Она казалась бесконечной, эта темная завеса, ветер простирал и растягивал ее в светло-желтом небе, отчего оно приобретало свинцовость и глубину.
Усиливающееся дыхание ветра будоражило все вокруг.
Крейсер направился к исландским бухтам; рыбачьи суда остались одни в угрожающе-растревоженном море. Следовало быстро принять необходимые в ненастье меры предосторожности. Корабли стремительно отдалялись друг от друга и вскоре совсем исчезли из виду.
А волны с барашками собирались вместе, цеплялись одна за другую, становясь все выше. Впадины между ними углублялись.
За какие-то часы все изменилось, на смену прежнему спокойному безмолвию пришел рев моря, люди глохли от шума. На глазах происшедшая перемена… Для чего все это нужно? Что за тайная слепая сила разрушения?
Облака с запада уже не рвались; торопливые, стремительные, они надвигались, заволакивая небо. Между ними оставалось лишь несколько желтых просветов, в которые солнце посылало последние пучки своих лучей. На воде, теперь зеленоватой, появлялось все больше белых, пенных борозд.
В полдень «Мария» окончательно приготовилась к ненастью; с задраенными люками, с частично убранными парусами, она прыгала на волнах, легкая и маневренная, как бы играя среди начинающегося смятения, как играют морские свиньи, которых бури приводят в состояние веселья. Неся один лишь фок, «Мария», по выражению моряков, «бежала от шторма».
Вверху сделалось совсем темно – замкнутый давящий свод с несколькими еще более темными бесформенными пятнами, похожими на угольные россыпи, казался недвижным, и надо было приглядеться, чтобы понять, что все наоборот: большие серые пелены пребывают в головокружительном движении; занавеси мрака, несущиеся неведомо куда, точно сматывались с бесконечного рулона…
«Мария» бежала от шторма, бежала все быстрее и быстрее – и шторм бежал тоже, от чего-то таинственного и жуткого. Ветер, море, «Мария», облака – все было охвачено безумием стремительного однонаправленного бега. Быстрее всех удирал ветер, за ним мчались огромные массы воды, более тяжелые и медлительные, потом «Мария», вовлеченная во всеобщее движение. Волны с их седыми гребнями, сворачивающимися в непрерывном падении, преследовали ее, но она – всегда настигаемая, всегда обгоняемая – все же ускользала благодаря тянущейся за ней кильватерной струе.
В этом беге особенно ощутимой была иллюзия легкости: человек чувствовал, что подпрыгивает без малейшего усилия. «Мария» плавно вздымалась на волнах, словно ее поднимал ветер, а последующий спуск напоминал скольжение, от которого возникало то особенное ощущение в животе, какое бывает, когда нарочно опрокидывают сани или при падении во сне. «Мария» скользила как бы пятясь, бегущая гора высвобождалась из-под нее, чтобы продолжить свой бег, и тогда судно вновь опускалось в одну из громадных и тоже бегущих впадин. Не разбиваясь, кораблик достигал страшного дна в окружении водяных брызг, которые на него даже не попадали, но которые тоже бежали, как и все остальное, бежали вперед и исчезали точно дым…
В этих ложбинах было совсем темно, и после каждой промчавшейся волны моряки глядели назад, наблюдая за приближением следующей; следующая была еще более высокой, совсем зеленой и прозрачной; она торопливо приближалась, яростно изгибаясь, с завитками на гребне, всем своим видом говоря: «Погоди, вот я тебя настигну, вот я тебя проглочу…»
…Но нет, она только поднимет вас, как если бы вы легким движением плеча стряхнули с него перышко, и вы ощущаете, как, пенящаяся и грохочущая, она почти осторожно движется под вами.
Так происходило непрерывно. Но все шло по нарастающей. Валы, все более мощные, катились один за другим. Они двигались длинными, точно горными, цепями, долины которых начинали внушать страх. И безумный этот бег все ускорялся, небо все больше темнело, шум моря усиливался.
Это была самая настоящая буря, и приходилось быть начеку. Но ведь впереди свободное пространство! К тому же «Мария» в этом году вела путину в самой западной части исландских вод, и теперь этот бег на восток лишь приближал возвращение домой.
Янн и Сильвестр стояли у штурвала, привязанные к нему за пояс. Они по-прежнему пели песенку «Жан-Франсуа из Нанта». Опьяненные скоростью и тем, что судно кидало из стороны в сторону, они горланили во всю мочь и смеялись оттого, что не могли расслышать друг друга среди этого грохота; развлечения ради они пели, поворачиваясь лицом против ветра и задыхаясь.
– Ну как, ребятки, не душно вам там, наверху? – спрашивал у них Гермёр, просовывая бородатую физиономию в приоткрытый люк, точно дьявол, готовый выскочить из своей коробки.
О нет! Им не было душно, это уж точно.
Они не испытывали страха, имея полное представление о том, что такое управляемое судно, веря в прочность корабля и в силу своих рук. И еще в заступничество фаянсовой Богоматери, которая за сорок лет плавания в исландских водах столько раз танцевала этот скверный танец, неизменно улыбаясь среди искусственных цветов…
Жан-Франсуа из Нанта,
Жан-Франсуа,
Жан-Франсуа!
Видимость была плохой: в нескольких сотнях метров все превращалось в нечто ужасное – во вздыбленные бледные гребни. Ты ощущал себя посреди ограниченной, хоть и постоянно меняющейся сцены; все вокруг было окутано водяной дымкой, с необычайной быстротой распространяющейся в виде облака по поверхности моря.
Время от времени, однако, на северо-западе, откуда могла прийти внезапная перемена ветра, немного светлело: косые лучи света исходили от горизонта, это был тянущийся отблеск, высветляющий белые несущиеся гребни; от него небесный свод казался еще более темным. Грустно было смотреть на этот просвет; при виде далеких проблесков еще больше сжималось сердце: они давали ясно понять, что повсюду – до обширного пустынного горизонта и бесконечно дальше – царит все тот же хаос, бушует та же ярость; страх не имел границ, и человек остался с ним один на один!
Оглушительный вопль издавала стихия; он звучал словно прелюдия к Апокалипсису, словно предвестник конца света. В вопле этом сливалось множество голосов: вверху – огромной силы свистящие и низкие; они казались почти далекими; это был ветер – великая душа хаоса, невидимая, всем управляющая сила. Были и другие звуки, более близкие, более материальные, грозящие разрушением: их издавала бушующая вода, шипящая, словно на раскаленных углях…
Все шло по нарастающей.
Несмотря на стремительный бег судна, море стало его накрывать, «пожирать», как говорили моряки: сперва брызги хлестали сзади, потом с неистовой силой стали обрушиваться волны. Они делались все выше, достигали неимоверной высоты и все же одна за другой рвались в большие зеленоватые клочья, а ветер разбрасывал всюду эту воду. Она тяжелыми массами с хлопанием обрушивалась на палубу, и тогда «Мария» вся дрожала, будто от боли. Теперь уже ничего невозможно было различить из-за белой пены; когда ветер завывал сильнее, ее клубы, словно клубы дорожной пыли летом, становились гуще. Начавшийся сильный дождь тоже лил косо, почти горизонтально, и все это вместе ранило, свистело, хлестало, точно узким ремнем.
Привязанные, рыбаки крепко стояли у штурвала в навощенной одежде, жесткой и блестящей, словно акулья чешуя; на шее, запястьях и щиколотках костюм был хорошо стянут просмоленными веревками, чтобы под одежду не проникала вода. Когда на моряков обрушивался особенно сильный шквал с дождем, они выгибали спину и с силой упирались в штурвал, чтобы не упасть. Всякий раз после того как на корабль обрушивалась большая масса воды, обжигало щеки, перехватывало дыхание, но они смотрели друг на друга и смеялись, потому что в бородах у них оседало много соли.
Но в конце концов все это неистовство, достигшее апогея, привело моряков в состояние крайней усталости. Ярость людей и животных быстро идет на убыль; ярость же неживой природы, беспричинной и бесцельной, загадочной как жизнь и смерть, приходится испытывать долго.
Жан-Франсуа из Нанта,
Жан-Франсуа,
Жан-Франсуа!
С их побелевших губ еще слетал припев старой песенки, но был он беззвучен и повторялся почти бессознательно. Слишком сильная качка и шум опьянили друзей, рты их искривились в некоем подобии улыбки, зубы стучали от холода, а глаза, полуприкрытые иссеченными дрожащими веками, застыли в какой-то дикой безжизненности. Прикованные к штурвалу, точно мраморные аркбутаны, они делали все необходимое судорожно сжатыми, посиневшими руками, почти не думая, просто по-привычке. Эти двое сделались странными, в них проступила наружу какая-то первобытная дикость.
Они больше не видели друг друга! Лишь сознавали, что все еще находятся бок о бок. В минуты наибольшей опасности, когда позади вновь вздымалась, нависала и обрушивалась с мощным грохотом страшная лавина воды, они одной рукой безотчетно делали крестное знамение, уже не думая ни о чем – ни о Го, ни о какой другой женщине, ни о женитьбе. Слишком долго бушевало ненастье; шум, холод, усталость изгнали из их голов всякие мысли. Теперь рыбаки были лишь двумя столбами из окоченевшей плоти, двумя могучими зверями, инстинктивно вцепившимися в штурвал, чтобы не умереть.
…Это было в Бретани, прохладным днем второй половины сентября. Го брела одна по песчаной равнине Плубазланека в направлении Порс-Эвена.
Месяц тому назад прибыли рыбачьи суда – все, кроме двух, исчезнувших в той июньской буре. «Мария» устояла, и Янн вместе с другими моряками спокойно вернулся к родным берегам.
Го очень волновалась: ей предстояло побывать у Янна дома.
После возвращения «Марии» она видела его всего только раз, когда провожали беднягу Сильвестра на воинскую службу. Все вместе они дошли до дилижанса, бабушка Моан много плакала, и у Сильвестра глаза были влажными; потом он уехал на призывной пункт в Брест. Янн, тоже пришедший обнять своего дружка, нарочно отводил взгляд, когда девушка смотрела на него. Вокруг было много народу – призывники, провожающие, – им так и не представилось возможности поговорить.
После той встречи она наконец-то решилась и, немного робея, отправилась к Гаосам.
Некогда ее отец имел общие интересы с отцом Янна (какие-то запутанные дела, которые у рыбаков, как и у крестьян, могут длиться вечно) и остался должен ему сотню франков за продажу лодки.
– Позвольте мне, отец, отнести эти деньги, – сказала Го. – Во-первых, я буду рада увидеться с Марией Гаос, и потом, я никогда не была так далеко от дома, в Плубазланеке, мне интересно проделать этот путь.
Главная же причина заключалась в том, что ее мучило желание увидеть семью Янна, в которую она, быть может, когда-нибудь войдет, его дом, деревню.
В последнем разговоре перед отъездом Сильвестр по-своему объяснил ей диковатое поведение своего друга:
– Понимаешь, Го, такой он человек. Он сам говорит, что вообще ни на ком не хочет жениться. Он любит только море и даже однажды в шутку пообещал нам сыграть с морем свадьбу.
Она прощала ему странности и, по-прежнему вспоминая, как мило и искренне он улыбался ей в ту праздничную ночь, продолжала надеяться.
Если он будет дома, она, конечно, ничего не скажет ему, ей вовсе не хочется выглядеть чересчур смелой. Но когда он снова увидит ее, увидит так близко, быть может, тогда заговорит сам?
Бодрая и взволнованная, она шла уже час, вдыхая живительный ветерок с моря.
На перекрестьях дорог стояли большие распятия. Время от времени ей попадались деревушки, круглый год обдуваемые ветром; дома в них были того же цвета, что и скалы. В одной из таких деревушек, где тропинка внезапно суживалась меж мрачных стен, увенчанных высокими островерхими крышами из соломы, совсем как в хижинах кельтов, вывеска на трактире заставила ее улыбнуться. На ней было написано: «За китайским сидром» и нарисованы две пьющие сидр макаки в зеленом и розовом платьях, с хвостами. Без сомнения, вывеска – плод фантазии какого-нибудь старого моряка, вернувшегося из дальних странствий… Она ничего не упускала из виду: люди, весьма озабоченные целью своего путешествия, всегда более других забавляются разными мелочами, встречающимися на пути.
Деревушка осталась далеко позади; по мере того как Го шла по высокому мысу к краю бретонской земли, деревья становились все более редкими, пейзаж – все более унылым.
Местность была неровной, каменистой, и с любой возвышенности открывался вид на море. Деревьев теперь вовсе не стало, кругом простиралась одна лишь голая песчаная равнина, поросшая зеленым утесником, да распятия виднелись тут и там на фоне неба, отчего местность производила впечатление обширного края, где царят справедливость и благодать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19