Быть может, он почувствует хоть толику сострадания, видя, до какой нужды она дошла? Ничего от прежнего богатства не осталось, кроме белой кровати, красивой девичьей кровати…
И невольно глаза Янна остановились на Го. Он молчал. Почему он не уходит?.. Старушка, в моменты просветления все еще проявлявшая немалую проницательность, делала вид, что ничего не замечает. Молодые люди стояли друг перед другом, молчаливые и взволнованные, и в глазах у каждого читался какой-то в высшей степени важный вопрос.
Но время шло, и с каждой секундой, казалось, молчание было все труднее нарушить. А они все вглядывались друг в друга, пребывая в торжественном ожидании чего-то небывалого, что медлило прийти.
– Го, – начал он тихим серьезным голосом, – если вы по-прежнему хотите…
Что он говорит?.. В словах угадывалось какое-то важное решение, неожиданное, как и все у него, решение, которое он едва осмеливался высказать…
– Если вы по-прежнему хотите… Улов в этом году хорошо продан, у меня есть немного денег…
Если она по-прежнему хочет?.. Но о чем он? Не ослышалась ли она? Ее подавила грандиозность того, что она, как ей казалось, начинала понимать.
Старая Ивонна в своем углу навострила уши, почуяв приближение счастья.
– Мы могли бы пожениться, мадемуазель Го, если вы по-прежнему не против…
Он ждал ответа, но его не было… Что мешало ей выговорить «да»? Он был удивлен, он испытывал страх, и она это видела. Опершись руками о стол, она стояла бледная, глаза застлала пелена, голос пропал, она походила на умирающую…
– Ну, Го, отвечай же!
Старушка вышла из своего укрытия и приблизилась к ним.
– Видишь, месье Янн удивлен. Извините, она сейчас подумает и вам ответит… Садитесь, месье Янн, и выпейте с нами стаканчик сидра…
Нет, она не могла ответить; будучи в состоянии экстаза, девушка не могла вымолвить ни слова… Так, значит, верно, что он хороший, что у него есть сердце? Вот он здесь, настоящий Янн, какой всегда жил в ее душе, несмотря на те огорчения, которые причинял ей два года. Он долго пренебрегал ею – и вот принимает сейчас, когда она бедна. Конечно, он сам так решил, у него есть какая-то причина, но об этом потом, а теперь ей и в голову не приходило требовать объяснений. Все забыто, все умчалось куда-то далеко, в одну секунду, подхваченное чудесным вихрем, перевернувшим всю жизнь!.. Беззвучно, одними глазами, влажными, глядящими в глубь души, она говорила о том, как обожает его, и по щекам ее катились крупные слезы.
– Ну, благослови вас Господь, дети мои; благодарю тебя, Всевышний, что не дал мне умереть, не увидев этого, – проговорила старушка Моан.
Они все стояли, держась за руки в каком-то блаженном молчании; на свете просто не существовало слов, способных в точности выразить то, что чувствовали эти двое.
– Ну поцелуйтесь хотя бы, дети мои… Молчат, ничего не говорят! Ах, Господи, какие, право, чудные у меня внуки! Ну же, Го, скажи, девочка, хоть что-нибудь. В мое время целовались, когда давали друг другу обещание пожениться…
Янн снял шапку, прежде чем поцеловать Го, как бы вдруг проникнувшись особым чувством почтения, и ему показалось, что это первый в его жизни истинный поцелуй.
Она тоже поцеловала его, от всего сердца, прильнув свежими губами, не знавшими чувственных ласк, к загорелой щеке жениха. Сверчок где-то в щели пел что-то о счастье, и на этот раз его песня пришлась как нельзя кстати. И казалось, Сильвестр на маленькой, обрамленной траурным венком фотографии улыбается. Все вдруг ожило и обновилось в прежде мертвой лачуге. Молчание сменилось чудесной музыкой, и даже бледные зимние сумерки, проникшие через окошко, превратились в дивный, волшебный свет.
– Так вы, дети мои, отпразднуете свадьбу, когда Янн вернется из Исландии?
Го опустила голову. Исландия, «Леопольдина» – она уж и забыла о мучивших ее страхах. Когда Янн вернется из Исландии. Как долго! Еще целое лето тревожного ожидания. Янн тоже заторопился; дробно стуча по полу носком башмака, он прикидывал, успеют ли они пожениться до отплытия: столько-то дней – чтобы собрать бумаги, столько-то – чтобы сделать объявление о бракосочетании в церкви. Да, свадьба состоится не раньше двадцатого или двадцать пятого числа, и, если не будет никаких помех, у них еще останется целая неделя, чтобы побыть вместе.
– Для начала пойду сообщу отцу, – сказал он с такой поспешностью, будто даже минуты их жизни были теперь считанными и бесценными…
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Янн и Го любили по вечерам сидеть на старой гранитной скамье перед домом Моанов.
Кто-то имеет возможность наслаждаться весной, сенью раскидистых деревьев, теплыми вечерами, розами в цвету. У Янна и Го ничего этого не было, а были лишь февральские сумерки, спускающиеся на приморскую землю, каменистую и поросшую утесником. Ни зеленой ветки над головами, и вокруг ничего, кроме бесконечного неба с неспешно плывущими облаками. А вместо цветов – бурые водоросли: поднимаясь с песчаного берега, моряки притаскивали их на тропинку своими сетями.
Зимы нельзя назвать суровыми в этом краю, обогреваемом морскими течениями, но, несмотря на это, сумерки часто приносят с собой промозглую сырость и неприметный для глаз мелкий дождик, оседающий на плечах.
Но влюбленным было очень хорошо, и они не уходили домой. И старушка скамейка, поставленная более века назад, не удивлялась им, потому что повидала на своем веку не одну влюбленную пару; она, эта скамейка, наслушалась нежных слов, всегда одних и тех же, произносимых устами нескольких поколений молодых людей, и привыкла видеть, как потом, через много лет эти люди возвращаются на нее, превратившись в дрожащих стариков и старух; возвращаются, но теперь уже днем – немного подышать свежим воздухом и погреться под, возможно, последними в их жизни лучами солнца.
Время от времени бабушка Ивонна просовывала в дверь голову – просто из удовольствия взглянуть на своих голубков и еще чтобы попытаться затянуть их в дом.
– Вы замерзнете, милые мои дети, и простудитесь, – говорила она. – О, Ma Donee! Для чего, спрашивается, сидеть на улице в такой поздний час?
Замерзнете!.. Да разве им было холодно? Разве они чувствовали что-нибудь, кроме счастья?
По вечерам люди, шедшие по дороге, слышали тихий разговор на два голоса на фоне шумящего у подножия скал моря. Разговор походил на мелодичную музыку, звонкий голос Го чередовался с низким, но мягким и ласковым голосом Янна. Прохожие различали и два силуэта на фоне гранитной стены: белый чепец и стройную фигуру Го в черном платье и рядом широкие плечи ее друга. Далее виднелся холм соломенной крыши, а за ним простиралась сумеречная бесконечность, бесцветная бездна воды и неба…
Но в конце концов суженые шли домой и садились у камина; старая Ивонна, уронив голову на грудь, тотчас засыпала, и ее присутствие не очень смущало влюбленных. Они вновь начинали тихий разговор, стремясь наверстать два года молчания, торопясь ухаживать друг за другом, потому что времени для этого у них оставалось очень мало.
Было решено, что молодые поселятся у бабушки Ивонны, которая завещала им свой дом; пока, из-за нехватки времени, они не пытались благоустраивать это бедное и слишком унылое гнездо, решив заняться этим после возвращения Янна.
Как-то вечером Янн развлекался тем, что рассказывал Го о разных мелочах, имевших место со времени их первой встречи; он описывал даже платья, в которых она ходила, называл праздники, на которых она присутствовала.
Девушка слушала его с изумлением: кто бы мог подумать, что он обращал на это внимание и все держал в памяти?..
Рыбак в ответ загадочно улыбался и рассказывал еще много такого, о чем Го сама уже почти забыла.
Она теперь слушала его не прерывая, и нежданный восторг овладевал ею: Го начинала догадываться, понимать, что все это время он тоже любил ее!.. Она была его постоянной заботой, и теперь Янн наивно признавался в этом!..
Но, Господи, что же тогда с ним происходило, почему он столько раз отталкивал ее, заставлял так страдать?
Тайна оставалась, он пообещал раскрыть ее, но всякий раз, смущенно улыбнувшись, уходил от объяснения.
В один из дней они вместе с бабушкой Ивонной отправились в Пемполь купить материи на свадебное платье.
Среди красивых нарядов Го можно было бы подыскать что-нибудь вполне подходящее для такого случая, но Янн захотел сделать ей подарок, и она не противилась: иметь платье, купленное на заработанные им деньги, – ей казалось, что одно это уже делает ее отчасти его женой.
Они выбрали черную ткань, поскольку Го ещё носила траур по отцу. Однако Янн не был в полной мере удовлетворен ничем из того, что им показали. Он чуть высокомерно вел себя с продавцами и в тот день сам вникал во все дела, хоть никогда прежде даже не входил ни в одну из лавок Пемполя; выбирал даже фасон платья – платью надлежало быть украшенным широкими бархатными лентами.
Однажды вечером они сидели на каменной скамье и случайно увидели колючий кустарник, единственный в округе, растущий меж скал на обочине дороги. В полутьме им показалось, что куст усыпан мелкими цветочками.
– Кажется, он расцвел, – сказал Янн.
Они подошли к нему, чтобы удостовериться.
Куст, влажный из-за тумана, действительно был весь в цвету. Так произошла их первая, ранняя встреча с весной; дни, оказывается, стали длиннее, и ночь эта светлее, чем прежние, и в воздухе чувствуется тепло.
Но всех опередил куст, зажатый камнями. Нигде вокруг – ничего похожего. Он расцвел как по волшебству, расцвел, празднуя их любовь…
– Давай сделаем букет, – предложил Янн.
Он почти вслепую отрезал ветки большим рыбацким ножом, который носил за поясом, заботливо убрал своими грубыми руками колючки и прикрепил букет к платью Го.
– Вот так, как у невесты, – проговорил он, подавшись немного назад, словно для того, чтобы, несмотря на темноту, увидеть, идет ли ей.
Внизу спокойное море слабо плескалось у берега, издавая мерный шум, похожий на дыхание спящего человека. Казалось, оно безучастно, а может, даже и благосклонно к той любви, что существовала рядом.
Дни в ожидании вечеров тянулись долго; когда же в десять часов Го и Янн расставались, они впадали в уныние оттого, что настал конец их встрече.
Нужно было торопиться с бумагами, со свадьбой, чтобы не упускать счастье, не откладывать его на осень, на неопределенное будущее…
Их ежевечерние свидания в этом угрюмом месте под неумолчный шум моря, при той немного лихорадочной обеспокоенности быстротекущим временем, имели привкус чего-то особенного и даже мрачного. Эти влюбленные отличались от других: они были серьезней, а их чувство несло с собой больше тревоги.
Он по-прежнему молчал о том, почему так долго заставлял Го страдать, и однажды, когда они расстались, девушка, уверенная в чувстве Янна, поняла окончательно, что эта тайна тем не менее мучает ее.
Янн действительно любил ее все это время, но не так, как теперь: любовь росла в его сердце и разуме, будто надвигающийся прилив, готовый все затопить. Так любил он впервые в жизни.
Иногда этот мужчина растягивался на скамье, положив голову на колени Го, словно ребенок, просящий ласки, а потом вдруг резко вставал, точно вспомнив о приличии. Ему хотелось лечь на землю у ног любимой и лежать так, уткнув лицо в край ее платья. При встречах и расставаниях он по-братски целовал Го, не осмеливаясь поцеловать иначе. Он обожал в ней что-то неощутимое, что было ее душой, что улавливалось в чистом и спокойном звучании ее голоса, в улыбке, в красивом ясном взгляде…
Но ведь в то же самое время она женщина во плоти, красивее и желаннее ее нет, и скоро она будет принадлежать ему целиком, как некогда принадлежали ему его любовницы, но при этом она останется собой!… От этой мысли его охватывал трепет; он еще не ведал, какое опьянение ждет его, но он не позволял себе предаваться подобным размышлениям и лишь спрашивал себя, осмелится ли он совершить это упоительное святотатство…
…Дождливым вечером они сидели у камина, бабушка Ивонна дремала напротив. Пламя очага отбрасывало на черный потолок большие пляшущие тени.
Как все влюбленные, Го и Янн говорили тихо, однако в тот вечер в их разговоре случались долгие мучительные паузы. Он больше молчал – потупив голову, с некой полуулыбкой на губах, стараясь скрыться от взгляда Го.
Весь вечер она расспрашивала его о тайне, которую никак не могла выведать. На этот раз он понял, что попался: она была слишком проницательна и решительно вознамерилась все узнать, никакие уловки не вывели бы его из затруднительного положения.
– Злые языки что-то наговорили обо мне? – допытывалась Го.
Он попытался ответить утвердительно. Злые языки… О, их много и в Пемполе, и в Плубазланеке…
Она поинтересовалась, что именно о ней говорили. Он смутился и ничего не ответил. Она поняла, что дело в чем-то другом.
– Моя одежда, Янн?
Одежда наверняка сыграла какую-то роль; было время, когда она слишком хорошо одевалась для жены простого рыбака. Но в конце концов он был вынужден признать, что и это еще не все.
– Может, потому, что в ту пору мы считались богачами? Вы, наверное, боялись отказа?
– О нет, не это.
Он ответил с такой наивной уверенностью в себе, что Го невольно улыбнулась. Вновь воцарилось молчание, стали даже слышны шум ветра и моря снаружи.
Она пристально смотрела на него, и вдруг ее осенило, и по мере того, как пришедшая в голову мысль крепла, менялось выражение лица Го.
– Ничего из того, что я назвала, Янн? Тогда что же? проговорила она, глядя ему прямо в глаза с улыбкой неумолимого расследователя, который уже обо всем догадался.
Она отвернулась и рассмеялась.
В самом деле, разгадка была найдена: он не мог объяснить причину, потому что ее нет и никогда не было. Прав был когда-то Сильвестр: Янн просто-напросто упрямился, вот и все. Но как же его терзали из-за этой Го! Все принялись за дело: родители, Сильвестр, приятели-рыбаки, наконец, сама Го. Он упрямо твердил «нет», храня в глубине души намерение когда-нибудь, когда уже все всё забудут, закончить эту историю непременным «да».
И вот из-за такого-то ребячества Го томилась в одиночестве целых два года и хотела умереть…
Янн сперва рассмеялся, смущаясь оттого, что его разоблачили, а потом взглянул на Го добрыми серьезными глазами, вопрошавшими, простила ли она его. Теперь его мучает совесть, ведь он причинял ей столько огорчений. Простила ли она его?..
– Таков уж у меня характер, Го, – говорил он. – Я и дома, с родителями, такой же. Бывает, взбредет что-нибудь в голову, я неделю на них сержусь, ни с кем не разговариваю. И все же я люблю их, вы ведь знаете, и в конце концов повинуюсь им во всем, как ребенок… Если думаете, что я намеревался вовсе не жениться, то это не так, Го. Нет, в любом случае долго бы это не продлилось, можете мне поверить.
Простила ли она его?.. Она чувствовала, как слезы наворачиваются на глаза, – это остатки прежней печали покидали ее после признания Янна. Без тех страданий час нынешний не был бы столь дивным. Теперь, когда все позади, она почти радовалась тому, что пришлось пережить такие муки.
Отныне все между ними прояснилось – правда, неожиданным образом, но зато в полной мере, и никакая пелена теперь не скрывала их души друг от друга. Он привлек ее к себе, долго-долго они просидели, прижавшись друг к другу щеками, не нуждаясь ни в каких словах. И объятие их было таким целомудренным, что, когда старая Ивонна проснулась, молодые люди ничуть не смутились и не отстранились друг от друга.
Оставалось шесть дней до ухода рыбаков к Исландии. Свадебная процессия, гонимая яростным ветром, под мрачным, затянутым тучами небом, возвращалась из церкви в Плубазланеке.
Янн и Го, красивые и величественные, будто царственные особы, шли под руку во главе длинной свиты, шли как во сне. Спокойные, сосредоточенные, степенные, они, казалось, ничего не видели вокруг, были надо всем, властвовали над самой жизнью. И даже порывистый западный ветер словно относился к ним с почтением, нещадно терзая идущих позади. Много было веселых молодых людей – жизнь в них била через край; много было и уже поседевших – они улыбались, вспоминая собственные свадьбы и первые годы семейной жизни. Старая Ивонна тоже участвовала в шествии; обдуваемая сильным ветром, но почти счастливая, она двигалась под руку со старым дядюшкой Янна, говорившим ей старомодные любезности. На ней был красивый новый чепец, купленный для нее специально по такому случаю, и прежняя маленькая шаль, в третий раз перекрашенная, теперь уже в черный цвет, из-за траура по Сильвестру.
Ветер неистовствовал; юбки то и дело взлетали вверх, шляпы и чепцы слетали с голов.
У дверей церкви новобрачные купили, согласно обычаю, букетики искусственных цветов, чтобы украсить ими свои подвенечные наряды. Янн наугад прикрепил букетик к своей широкой груди, но благо он был из тех людей, которым все идет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
И невольно глаза Янна остановились на Го. Он молчал. Почему он не уходит?.. Старушка, в моменты просветления все еще проявлявшая немалую проницательность, делала вид, что ничего не замечает. Молодые люди стояли друг перед другом, молчаливые и взволнованные, и в глазах у каждого читался какой-то в высшей степени важный вопрос.
Но время шло, и с каждой секундой, казалось, молчание было все труднее нарушить. А они все вглядывались друг в друга, пребывая в торжественном ожидании чего-то небывалого, что медлило прийти.
– Го, – начал он тихим серьезным голосом, – если вы по-прежнему хотите…
Что он говорит?.. В словах угадывалось какое-то важное решение, неожиданное, как и все у него, решение, которое он едва осмеливался высказать…
– Если вы по-прежнему хотите… Улов в этом году хорошо продан, у меня есть немного денег…
Если она по-прежнему хочет?.. Но о чем он? Не ослышалась ли она? Ее подавила грандиозность того, что она, как ей казалось, начинала понимать.
Старая Ивонна в своем углу навострила уши, почуяв приближение счастья.
– Мы могли бы пожениться, мадемуазель Го, если вы по-прежнему не против…
Он ждал ответа, но его не было… Что мешало ей выговорить «да»? Он был удивлен, он испытывал страх, и она это видела. Опершись руками о стол, она стояла бледная, глаза застлала пелена, голос пропал, она походила на умирающую…
– Ну, Го, отвечай же!
Старушка вышла из своего укрытия и приблизилась к ним.
– Видишь, месье Янн удивлен. Извините, она сейчас подумает и вам ответит… Садитесь, месье Янн, и выпейте с нами стаканчик сидра…
Нет, она не могла ответить; будучи в состоянии экстаза, девушка не могла вымолвить ни слова… Так, значит, верно, что он хороший, что у него есть сердце? Вот он здесь, настоящий Янн, какой всегда жил в ее душе, несмотря на те огорчения, которые причинял ей два года. Он долго пренебрегал ею – и вот принимает сейчас, когда она бедна. Конечно, он сам так решил, у него есть какая-то причина, но об этом потом, а теперь ей и в голову не приходило требовать объяснений. Все забыто, все умчалось куда-то далеко, в одну секунду, подхваченное чудесным вихрем, перевернувшим всю жизнь!.. Беззвучно, одними глазами, влажными, глядящими в глубь души, она говорила о том, как обожает его, и по щекам ее катились крупные слезы.
– Ну, благослови вас Господь, дети мои; благодарю тебя, Всевышний, что не дал мне умереть, не увидев этого, – проговорила старушка Моан.
Они все стояли, держась за руки в каком-то блаженном молчании; на свете просто не существовало слов, способных в точности выразить то, что чувствовали эти двое.
– Ну поцелуйтесь хотя бы, дети мои… Молчат, ничего не говорят! Ах, Господи, какие, право, чудные у меня внуки! Ну же, Го, скажи, девочка, хоть что-нибудь. В мое время целовались, когда давали друг другу обещание пожениться…
Янн снял шапку, прежде чем поцеловать Го, как бы вдруг проникнувшись особым чувством почтения, и ему показалось, что это первый в его жизни истинный поцелуй.
Она тоже поцеловала его, от всего сердца, прильнув свежими губами, не знавшими чувственных ласк, к загорелой щеке жениха. Сверчок где-то в щели пел что-то о счастье, и на этот раз его песня пришлась как нельзя кстати. И казалось, Сильвестр на маленькой, обрамленной траурным венком фотографии улыбается. Все вдруг ожило и обновилось в прежде мертвой лачуге. Молчание сменилось чудесной музыкой, и даже бледные зимние сумерки, проникшие через окошко, превратились в дивный, волшебный свет.
– Так вы, дети мои, отпразднуете свадьбу, когда Янн вернется из Исландии?
Го опустила голову. Исландия, «Леопольдина» – она уж и забыла о мучивших ее страхах. Когда Янн вернется из Исландии. Как долго! Еще целое лето тревожного ожидания. Янн тоже заторопился; дробно стуча по полу носком башмака, он прикидывал, успеют ли они пожениться до отплытия: столько-то дней – чтобы собрать бумаги, столько-то – чтобы сделать объявление о бракосочетании в церкви. Да, свадьба состоится не раньше двадцатого или двадцать пятого числа, и, если не будет никаких помех, у них еще останется целая неделя, чтобы побыть вместе.
– Для начала пойду сообщу отцу, – сказал он с такой поспешностью, будто даже минуты их жизни были теперь считанными и бесценными…
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Янн и Го любили по вечерам сидеть на старой гранитной скамье перед домом Моанов.
Кто-то имеет возможность наслаждаться весной, сенью раскидистых деревьев, теплыми вечерами, розами в цвету. У Янна и Го ничего этого не было, а были лишь февральские сумерки, спускающиеся на приморскую землю, каменистую и поросшую утесником. Ни зеленой ветки над головами, и вокруг ничего, кроме бесконечного неба с неспешно плывущими облаками. А вместо цветов – бурые водоросли: поднимаясь с песчаного берега, моряки притаскивали их на тропинку своими сетями.
Зимы нельзя назвать суровыми в этом краю, обогреваемом морскими течениями, но, несмотря на это, сумерки часто приносят с собой промозглую сырость и неприметный для глаз мелкий дождик, оседающий на плечах.
Но влюбленным было очень хорошо, и они не уходили домой. И старушка скамейка, поставленная более века назад, не удивлялась им, потому что повидала на своем веку не одну влюбленную пару; она, эта скамейка, наслушалась нежных слов, всегда одних и тех же, произносимых устами нескольких поколений молодых людей, и привыкла видеть, как потом, через много лет эти люди возвращаются на нее, превратившись в дрожащих стариков и старух; возвращаются, но теперь уже днем – немного подышать свежим воздухом и погреться под, возможно, последними в их жизни лучами солнца.
Время от времени бабушка Ивонна просовывала в дверь голову – просто из удовольствия взглянуть на своих голубков и еще чтобы попытаться затянуть их в дом.
– Вы замерзнете, милые мои дети, и простудитесь, – говорила она. – О, Ma Donee! Для чего, спрашивается, сидеть на улице в такой поздний час?
Замерзнете!.. Да разве им было холодно? Разве они чувствовали что-нибудь, кроме счастья?
По вечерам люди, шедшие по дороге, слышали тихий разговор на два голоса на фоне шумящего у подножия скал моря. Разговор походил на мелодичную музыку, звонкий голос Го чередовался с низким, но мягким и ласковым голосом Янна. Прохожие различали и два силуэта на фоне гранитной стены: белый чепец и стройную фигуру Го в черном платье и рядом широкие плечи ее друга. Далее виднелся холм соломенной крыши, а за ним простиралась сумеречная бесконечность, бесцветная бездна воды и неба…
Но в конце концов суженые шли домой и садились у камина; старая Ивонна, уронив голову на грудь, тотчас засыпала, и ее присутствие не очень смущало влюбленных. Они вновь начинали тихий разговор, стремясь наверстать два года молчания, торопясь ухаживать друг за другом, потому что времени для этого у них оставалось очень мало.
Было решено, что молодые поселятся у бабушки Ивонны, которая завещала им свой дом; пока, из-за нехватки времени, они не пытались благоустраивать это бедное и слишком унылое гнездо, решив заняться этим после возвращения Янна.
Как-то вечером Янн развлекался тем, что рассказывал Го о разных мелочах, имевших место со времени их первой встречи; он описывал даже платья, в которых она ходила, называл праздники, на которых она присутствовала.
Девушка слушала его с изумлением: кто бы мог подумать, что он обращал на это внимание и все держал в памяти?..
Рыбак в ответ загадочно улыбался и рассказывал еще много такого, о чем Го сама уже почти забыла.
Она теперь слушала его не прерывая, и нежданный восторг овладевал ею: Го начинала догадываться, понимать, что все это время он тоже любил ее!.. Она была его постоянной заботой, и теперь Янн наивно признавался в этом!..
Но, Господи, что же тогда с ним происходило, почему он столько раз отталкивал ее, заставлял так страдать?
Тайна оставалась, он пообещал раскрыть ее, но всякий раз, смущенно улыбнувшись, уходил от объяснения.
В один из дней они вместе с бабушкой Ивонной отправились в Пемполь купить материи на свадебное платье.
Среди красивых нарядов Го можно было бы подыскать что-нибудь вполне подходящее для такого случая, но Янн захотел сделать ей подарок, и она не противилась: иметь платье, купленное на заработанные им деньги, – ей казалось, что одно это уже делает ее отчасти его женой.
Они выбрали черную ткань, поскольку Го ещё носила траур по отцу. Однако Янн не был в полной мере удовлетворен ничем из того, что им показали. Он чуть высокомерно вел себя с продавцами и в тот день сам вникал во все дела, хоть никогда прежде даже не входил ни в одну из лавок Пемполя; выбирал даже фасон платья – платью надлежало быть украшенным широкими бархатными лентами.
Однажды вечером они сидели на каменной скамье и случайно увидели колючий кустарник, единственный в округе, растущий меж скал на обочине дороги. В полутьме им показалось, что куст усыпан мелкими цветочками.
– Кажется, он расцвел, – сказал Янн.
Они подошли к нему, чтобы удостовериться.
Куст, влажный из-за тумана, действительно был весь в цвету. Так произошла их первая, ранняя встреча с весной; дни, оказывается, стали длиннее, и ночь эта светлее, чем прежние, и в воздухе чувствуется тепло.
Но всех опередил куст, зажатый камнями. Нигде вокруг – ничего похожего. Он расцвел как по волшебству, расцвел, празднуя их любовь…
– Давай сделаем букет, – предложил Янн.
Он почти вслепую отрезал ветки большим рыбацким ножом, который носил за поясом, заботливо убрал своими грубыми руками колючки и прикрепил букет к платью Го.
– Вот так, как у невесты, – проговорил он, подавшись немного назад, словно для того, чтобы, несмотря на темноту, увидеть, идет ли ей.
Внизу спокойное море слабо плескалось у берега, издавая мерный шум, похожий на дыхание спящего человека. Казалось, оно безучастно, а может, даже и благосклонно к той любви, что существовала рядом.
Дни в ожидании вечеров тянулись долго; когда же в десять часов Го и Янн расставались, они впадали в уныние оттого, что настал конец их встрече.
Нужно было торопиться с бумагами, со свадьбой, чтобы не упускать счастье, не откладывать его на осень, на неопределенное будущее…
Их ежевечерние свидания в этом угрюмом месте под неумолчный шум моря, при той немного лихорадочной обеспокоенности быстротекущим временем, имели привкус чего-то особенного и даже мрачного. Эти влюбленные отличались от других: они были серьезней, а их чувство несло с собой больше тревоги.
Он по-прежнему молчал о том, почему так долго заставлял Го страдать, и однажды, когда они расстались, девушка, уверенная в чувстве Янна, поняла окончательно, что эта тайна тем не менее мучает ее.
Янн действительно любил ее все это время, но не так, как теперь: любовь росла в его сердце и разуме, будто надвигающийся прилив, готовый все затопить. Так любил он впервые в жизни.
Иногда этот мужчина растягивался на скамье, положив голову на колени Го, словно ребенок, просящий ласки, а потом вдруг резко вставал, точно вспомнив о приличии. Ему хотелось лечь на землю у ног любимой и лежать так, уткнув лицо в край ее платья. При встречах и расставаниях он по-братски целовал Го, не осмеливаясь поцеловать иначе. Он обожал в ней что-то неощутимое, что было ее душой, что улавливалось в чистом и спокойном звучании ее голоса, в улыбке, в красивом ясном взгляде…
Но ведь в то же самое время она женщина во плоти, красивее и желаннее ее нет, и скоро она будет принадлежать ему целиком, как некогда принадлежали ему его любовницы, но при этом она останется собой!… От этой мысли его охватывал трепет; он еще не ведал, какое опьянение ждет его, но он не позволял себе предаваться подобным размышлениям и лишь спрашивал себя, осмелится ли он совершить это упоительное святотатство…
…Дождливым вечером они сидели у камина, бабушка Ивонна дремала напротив. Пламя очага отбрасывало на черный потолок большие пляшущие тени.
Как все влюбленные, Го и Янн говорили тихо, однако в тот вечер в их разговоре случались долгие мучительные паузы. Он больше молчал – потупив голову, с некой полуулыбкой на губах, стараясь скрыться от взгляда Го.
Весь вечер она расспрашивала его о тайне, которую никак не могла выведать. На этот раз он понял, что попался: она была слишком проницательна и решительно вознамерилась все узнать, никакие уловки не вывели бы его из затруднительного положения.
– Злые языки что-то наговорили обо мне? – допытывалась Го.
Он попытался ответить утвердительно. Злые языки… О, их много и в Пемполе, и в Плубазланеке…
Она поинтересовалась, что именно о ней говорили. Он смутился и ничего не ответил. Она поняла, что дело в чем-то другом.
– Моя одежда, Янн?
Одежда наверняка сыграла какую-то роль; было время, когда она слишком хорошо одевалась для жены простого рыбака. Но в конце концов он был вынужден признать, что и это еще не все.
– Может, потому, что в ту пору мы считались богачами? Вы, наверное, боялись отказа?
– О нет, не это.
Он ответил с такой наивной уверенностью в себе, что Го невольно улыбнулась. Вновь воцарилось молчание, стали даже слышны шум ветра и моря снаружи.
Она пристально смотрела на него, и вдруг ее осенило, и по мере того, как пришедшая в голову мысль крепла, менялось выражение лица Го.
– Ничего из того, что я назвала, Янн? Тогда что же? проговорила она, глядя ему прямо в глаза с улыбкой неумолимого расследователя, который уже обо всем догадался.
Она отвернулась и рассмеялась.
В самом деле, разгадка была найдена: он не мог объяснить причину, потому что ее нет и никогда не было. Прав был когда-то Сильвестр: Янн просто-напросто упрямился, вот и все. Но как же его терзали из-за этой Го! Все принялись за дело: родители, Сильвестр, приятели-рыбаки, наконец, сама Го. Он упрямо твердил «нет», храня в глубине души намерение когда-нибудь, когда уже все всё забудут, закончить эту историю непременным «да».
И вот из-за такого-то ребячества Го томилась в одиночестве целых два года и хотела умереть…
Янн сперва рассмеялся, смущаясь оттого, что его разоблачили, а потом взглянул на Го добрыми серьезными глазами, вопрошавшими, простила ли она его. Теперь его мучает совесть, ведь он причинял ей столько огорчений. Простила ли она его?..
– Таков уж у меня характер, Го, – говорил он. – Я и дома, с родителями, такой же. Бывает, взбредет что-нибудь в голову, я неделю на них сержусь, ни с кем не разговариваю. И все же я люблю их, вы ведь знаете, и в конце концов повинуюсь им во всем, как ребенок… Если думаете, что я намеревался вовсе не жениться, то это не так, Го. Нет, в любом случае долго бы это не продлилось, можете мне поверить.
Простила ли она его?.. Она чувствовала, как слезы наворачиваются на глаза, – это остатки прежней печали покидали ее после признания Янна. Без тех страданий час нынешний не был бы столь дивным. Теперь, когда все позади, она почти радовалась тому, что пришлось пережить такие муки.
Отныне все между ними прояснилось – правда, неожиданным образом, но зато в полной мере, и никакая пелена теперь не скрывала их души друг от друга. Он привлек ее к себе, долго-долго они просидели, прижавшись друг к другу щеками, не нуждаясь ни в каких словах. И объятие их было таким целомудренным, что, когда старая Ивонна проснулась, молодые люди ничуть не смутились и не отстранились друг от друга.
Оставалось шесть дней до ухода рыбаков к Исландии. Свадебная процессия, гонимая яростным ветром, под мрачным, затянутым тучами небом, возвращалась из церкви в Плубазланеке.
Янн и Го, красивые и величественные, будто царственные особы, шли под руку во главе длинной свиты, шли как во сне. Спокойные, сосредоточенные, степенные, они, казалось, ничего не видели вокруг, были надо всем, властвовали над самой жизнью. И даже порывистый западный ветер словно относился к ним с почтением, нещадно терзая идущих позади. Много было веселых молодых людей – жизнь в них била через край; много было и уже поседевших – они улыбались, вспоминая собственные свадьбы и первые годы семейной жизни. Старая Ивонна тоже участвовала в шествии; обдуваемая сильным ветром, но почти счастливая, она двигалась под руку со старым дядюшкой Янна, говорившим ей старомодные любезности. На ней был красивый новый чепец, купленный для нее специально по такому случаю, и прежняя маленькая шаль, в третий раз перекрашенная, теперь уже в черный цвет, из-за траура по Сильвестру.
Ветер неистовствовал; юбки то и дело взлетали вверх, шляпы и чепцы слетали с голов.
У дверей церкви новобрачные купили, согласно обычаю, букетики искусственных цветов, чтобы украсить ими свои подвенечные наряды. Янн наугад прикрепил букетик к своей широкой груди, но благо он был из тех людей, которым все идет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19