А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

А я сделала, переделала и разделала столько титановых оправ, что хватило бы на носовой обтекатель ракеты «Атлас»! Эгей, Питер! Платят-то мне за изделие, а не по часам. Дебил.
Дежурная мина у Энджи чаще всего приближена к улыбке, но уверяю вас – она не все время всем довольна. Рискну сказать, что улыбка у нее просто гораздо пластичнее, чем у большинства людей. Добавь крепкий прищур, и Энджи станет язвительной. С полузакрытым глазом – вот вам досада. Наморщенный лоб: не может быть! Кривая улыбка: доброта. Закрытые глаза, глубокое дыхание, губы слегка выгнуты? Энджи спит.
– Только, блин, багряный такой носовой обтекатель, – сказал я, пытаясь поднять ей настроение. Анодированный титан иногда принимает сногсшибательную окраску.
– А синий носовой обтекатель он пусть запихает себе… – левое веко Энджи, дернувшись, прикрыло глаз, – …в нос.
При всей своей выразительной мимике Энджи – из тех редких людей, которые не могут заставить себя произнести ругательство или непристойность. И от других она этого тоже не терпит. Однажды к нам пришел сантехник прочистить слив, и каждое второе слово у него состояло из трех букв – чаще всего начиналось на X и рифмовалось с «дуй». Энджи пристыдила его так, что он отредактировал вокабуляр и без этих обильных, хоть и немногочисленных определений, оказался практически немым. Но Энджи вовсе не сухарь. Просто она принципиальна и весьма бестрепетна, а такое сочетание очаровывает и подкупает меня.
– Я полагаю, ты возьмешь с него не только за готовое изделие, но и за каждую переделку.
– Вряд ли. – Энджи прищурилась. – Он дает мне самые смутные указания, чертит на салфеточках от кексов и хочет, чтобы я читала его мысли. Я пытаюсь позвонить, поговорить, обсудить, что и как, показать эскизы, но он слишком занят, блиц, планированием своего кхмерского спиритуального «взлетного» путешествия в Ангкор-Ват. Потом, к назначенному им сроку, я приношу готовую вещь, а он говорит, что я все сделала не так. А про то, сколько времени убьешь, пока выжмешь из Питера чек, я уже молчу.
– Так чего же ты на него работаешь? У тебя и без него куча клиентов, а сейчас напряженный предпраздничный период.
– Два слова, Гарт: принцесса Мадлен. – Ее усмешка натянулась, глаза сверкнули. – Серьги, сделанные Энджи, носят царственные особы.
Я пожал плечами:
– Да, но Мокано – это даже не страна, это княжество, боже мой.
Я вытер руки тряпкой и отступил на шаг – окинуть Фредовы челюсти критическим взглядом. И склонился перед готовым продуктом.
– Привет тебе, принцесса Мокано! Салют, виконт де Паго-Паго! Поклон, министр финансов Уолла-Уолла!
– Гарт, минут десять назад ты говорил, что сваришь кофе. – Энджи вздохнула, сморщила лоб, на половине лица зародилась улыбка. – Так как насчет этого, мой сладкий?
Я пожал плечами перед Фредом.
– Хотите кофе, маркиз де Фред? Ах да, верно, от него вы, львы, не можете ночью уснуть.
Где-то у меня за спиной Энджи тяжко вздохнула.
Я вылез из своей каморки в гостиную, которая у нас также и кухня, или вроде того. Мы живем в такой замшелой нью-йоркской квартире, которые люди воспевают, не представляя, как там сквозит и сколько там закоулков. Помните кафе-мороженые, где старшеклассницы в носочках с рюшами хлебали солодовые молочные коктейли и млели под сорокапятки Диона в музыкальном автомате? Нет, не как в дурацких декорациях «Счастливых деньков», постарше – те кафе похожи на древние бары с длинной мраморной стойкой, полом в черно-белую клетку и кабинками у окна. Вот это и есть наша квартира. Мы спим там, где раньше была кладовка, зал со стойкой – наша кухня/столовая, а в кабинке у окна мы и едим. Пространство в середине, где мы с Энджи чуть не надорвались, отдирая ветхую черно-белую плитку, оставлено под громадную коллекцию чучел и кое-какую мягкую мебель, приобретенную на Парк-авеню. Не в магазине на Парк-авеню, а прямо на улице – туда выходят на охоту все, кому хочется настоящую мебель (а не «икеевские» авангардные конструкции для акробатов) но без сопровождающих ценников.
Время от времени в хорошую погоду мы объезжаем Парк-авеню, может, Грамерси-Парк или улицы в начале второго десятка вокруг Пятой, высматривая выброшенную мебель – на замену старой или в пополнение команды. Нам довольно часто везет – особенно в воскресные вечера, когда коменданты домов выносят вещи на тротуар для ранних мусорщиков понедельника. Тут вам никаких зассанных кошками диванов. Тут – первосортные отбросы тех, кто покупает новую мебель каждый год, чтобы разогнать скуку благотворительных балов. (Многим комендантам в домах с привратниками достается изысканной мебели больше, чем они могут расставить у себя или раздать.)
За стойкой тянется ряд встроенных контейнеров из нержавеющей стали – когда-то в них держали мороженое и наполнители. Теперь там хранятся кофе, сахар, печенье, крекеры и прочее. А там, где предположительно стоял миксер, у нас кофемолка и кофеварка. Я зачерпнул, смолол, засыпал, залил, потом зацепил две кружки из сорока с лишним, что выстроились у нас перед огромным мутным зеркалом. Зачем так много кружек? Спросите у тех, кто думает, что кружка – лучший подарок.
– Какой-то парень заходил, спрашивал тебя сегодня, – крикнула Энджи. – Забыла сказать.
– Кто?
– Сказал, заглянет еще. Сказал, старый друг. Как-то мне это не понравилось.
– Как он выглядел?
– Твидовый костюм, короткая стрижка. Какой-то прохвост, это уж точно.
Словесный портрет не говорил ни о чем, но тут заговорил автоответчик – кто-то позвонил.
– Вы позвонили в прокатную фирму «Зверье Карсона». Оставьте сообщение, и мы вам перезвоним. Спасибо. Биип.
– Алло, это Джанин Уилсон из «Уорнер Бразерс», мы тут снимаем в Бруклине? У нас небольшая накладка, и я думала?…
Дамочка в беде и с глубокими карманами? Я снял трубку.
– Извините, я только что вошел. Гарт Карсон. Чем могу служить?
– Здрасьте. Мы тут снимаем в Парк-Слоуп и у нас там сцена в охотничьем магазине. У вас прокат чучел, так?
– Ага. Давайте угадаю: вам нужен медведь на задних лапах, оленья голова, и кабанья, наверное, тоже, и еще кое-что посадить на прилавок – вроде бобра, выдры или росомахи?
– Э-э, да, знаете, что-то вроде того, чтоб похоже на охотничий магазин?
– Стоимость проката варьируется от больших чучел к средним и мелким. Целые чучела, вроде медведя на задних лапах или марлина, – большие, идут по 250 долларов. Большинство голов и рыба короче четырех футов – средние, по сто. Белки, ласки, птицы и все такое – мелкие, по пятьдесят. Сдаем на день (или часть оного) или на неделю, больше пяти дней – неделя. Можете сказать мне точно, что вам нужно или я сам составлю набор? Тогда просто скажите, сколько из какой категории вам нужно.
– Штука в том, нам это нужно как бы прямо сейчас. У вас есть доставка?
Я начал расстегивать халат.
– Доставка в пределах пяти районов включается в стоимость заказа дороже двухсот пятидесяти. Но если доставка сегодня же, берем десятипроцентную надбавку за первый день.
– Как скажете. Может, по два каждой категории?
– Пожелания? Млекопитающие, рыбы, птицы? Всех понемногу?
– Всех понемногу.
– Сколько дней? – Мой карандаш завис над блокнотом.
– Не зна. Скажем, неделя.
Ух ты! 2500 + 1000 + 500 + доплата = четыре куска с мелочью.
– Адрес?
Через несколько минут я принес Энджи кофе.
– Пасиб. – Она подалась от верстака, сдвинула очки на лоб и приняла кружку. – Есть работа?
– «Уорнер Бразерс» в Бруклине, Парк-Слоуп.
Я проглотил кофе и пошел в кладовку за одеялами и пенопластовыми колодками.
– Сколько штук?
– Шесть. По паре каждых, на неделю.
– Неплохо! – Энджи чокнулась своей кружкой с воздухом. – С жуткой надбавкой, не меньше.
– Еще бы. Поможешь?
– Конечно.
Минут через сорок мы загрузили в трейлер медведя-барибала на дыбах – загрузили лежа: на спине на пенопластовой постели и под одеялом, будто укрытого на ночь. В одной постели с мишкой оказался целый злющий кабан. В природе кабаны охотятся на змей, так что я всегда привожу и чучело змеи, чтобы сунуть кабану в пасть – это без доплаты. На заднем сиденье «линкольна» лежали упакованные в одеяла голова козла, барракуда, спаренная белка и настенный фазан.
Энджи отряхнула с рубашки пух от одеял.
– Готов. Через часок вернешься?
– Нет. Я ему помешаю. – К нам неторопливо шагал человек в твиде.
Меня будто слегка оглоушило. Ну знаете, слегка – как если бы я в грозу стоял на шпиле замка со стальным прутом в руке. Слов у меня не нашлось, так что твидовый обернулся к Энджи.
– Привет. – И протянул руку. – Звать меня Николас. Николас… – Он бросил на меня хитрый взгляд. – …Палинич. Мы с Гартом старые знакомые. Друзья детства.
Энджи мое потрясение заметила, но протянутую руку любезно пожала.
– Здравствуйте. Я Энджи. Вам придется извинить Гарта, он как раз уезжает…
– А ты все с дохлыми зверюшками. – Палинич окинул взглядом заднее сиденье машины, и встретившись глазами со мной, покивал. – Ты никогда не был особым говоруном, а, Гарт?
– Привет, Ник, – наконец выдавил я. – Где ты был?
– Не хочу тебя задерживать, Гарт. Ты куда-то направляешься? Почему бы мне с тобой не поехать? Поболтаем заодно.
– А, ну да. – Я ответил на пристальный взгляд Энджи быстрым своим и подмигнул, давая понять, что все нормально. – Едем.
– Отлично. – Николас помедлил у пассажирской двери, любуясь «линкольном». – Все ездишь на старой отцовской машине. – Он улыбнулся мне одной из своих широких вкрадчивых улыбок. – Он бы гордился.
И мой младший брат сел в машину, хлопнул дверцей – и мы покатили в сторону Вестсайдского шоссе.
Глава 5
И как мой брат, и как личность Николас всегда таил какие-то свои мотивы, вынашивал тайные замыслы, и считал, что он умнее всех. Он был обаятельным сорванцом, укомплектованным россыпью веснушек и чертами деревенского мальчишки. Теперь же он выглядел чуточку слишком гладким – во вред себе, а выдавали его разве что короткие и зализанные темные волосы, небольшие залысины, да мешки, что уже набухали под глазами.
Такой инкарнации Николаса я еще не видал. Твид казался неуместным, но, может, в том и состояла задумка. Я не слышал о нем больше пятнадцати лет, а видел последний раз перед тем, как Николас вступил, представьте себе, в Корпус мира. Это случилось вскоре после отцовских похорон. Папа был профессиональный коллекционер бабочек и умер в итоге от эмфиземы и сердечного приступа, вызванного закупоркой сосуда, когда гонялся за перламутровками среди цветущих ноготков. Мы с отцом были родственные души – оба одержимы страстью к коллекционированию и классификации. Ребенком я собирал жуков – тысячами, а теперь собираю чучела, и это почти то же самое, только в больших масштабах. Еще у нас была общая любовь к здоровым кабриолетам, типа этого «линкольна», который папа оставил мне в наследство.
Николас же, в общем, слишком часто вызывал у папы неодобрение. Научной склонности, которая отличала нас с папой, Николас не унаследовал: скорее уж он вылупился из яйца алчности. Еще желторотиком Николас почуял склонность к психологическим трюкам и уловкам коммерции. Ему было не больше пяти, когда он начал усваивать правила торговли на улице с лотка, на который выкладывал все, что, по его мнению, можно продать. И не лимонады с печеньем. Торговля шла золотом (раскрашенные булыжники), соседскими кошками, сдохшими батарейками, бесполезными акционерными сертификатами и тому подобным.
Я очень хорошо помню одно из первых его предприятий, когда он сделал туфли из картона. Покрасил акварелью, вместо шнурков – шпагат. Какие-то юнцы подошли к его прилавку и просто надорвали животы от хохота. Когда они ушли, я поспешил утешить Ника, думая, что он оскорблен. Он выдал мне широкую хитрую ухмылку и показал мятый доллар, зажатый в маленьком кулаке. Плевать ему было, что они думают про его туфли и что купили они их только затем, чтобы покривляться и поглумиться.
– Макаки! – так он ответил на мои утешения. Тогда Николасу было никак не больше семи, и, надо признать, с тех пор-то я и стал его побаиваться.
Было ясно, что Николасу на роду написаны Лас-Вегас, Уолл-стрит, «Синг-Синг» или что похуже. Он получил свою долю подростковых неприятностей, его колотили, он вылетал из школы; то финансовая пирамида, то самогонный аппарат. Вместо занятий в колледже он тратил накопленные капиталы (которых, как намекали его клевреты-однокашники, было больше двадцати пяти тысяч) на скупку недвижимости. С коробкой от ботинок, полной кредитных карточек, он проворачивал в Нью-Йорке имущественные сделки, которые быстро приносили прибыль, и он успевал откупиться от кредиторов, ловко избегнув крупных финансовых претензий. Да, тот самый трюк, который как-то рекламировали по телевизору. Вот, у Ника это получалось, и он заделался модным парнем, сорил деньгам и не вылезал из ночных клубов. Потом у него проснулась страсть к грошовым акциям – где-то в 1987-м, как раз перед тем, как рынок рухнул. Брокеры сели по тюрьмам вместе со всеми Николасовыми грошовками. Сразу после этого обрушился нью-йоркский рынок недвижимости и Николас обнаружил у себя кучу кредиторов, с которыми не мог расплатиться. С коробкой из-под ботинок пришлось расстаться – так решил судья.
Все это было бы мило и славно, не уговори Николас нашего папу тоже вложить деньги: вложить, как оказалось, только затем, чтобы Николас еще раз доказал, каким засранцем умеет быть. Когда все это творилось, меня не было в городе, но если бы я прослышал что-то, я бы попытался уговорить папу вспомнить хоть немного былого здравого смысла, а Ника хоть немного усовестить.
– Это не для меня, и не для тебя, – сказал Ник папе, – а для мамы. Ведь никто не молодеет, и если вдруг что случится и тебе или маме потребуется длительное лечение? Бабочками лечение не оплатишь. – Что у старика нелады с легкими, Николас и не догадывался.
Папу втянуло в эту схему, он горячо и увлеченно комбинировал. Во всяком случае, потерю он перенес тяжело, и, несмотря на то, что я вызвался внести то немногое, что мог, папа упрямо держался абсурдного решения работой возместить свою свинку-копилку. Как вы думаете, сколько бабочек ему пришлось бы продать, чтобы собрать пару сотен тысяч? Вот от этого он и умер – старик на восьмом десятке, впавший в амок с сачком в руках.
Словом, брата я презирал – за то, что заморочил папе голову. И хотя Николас делал тогда вид, что убит горем, меня слишком замотало – как, наверное, и маму, – и я не мог даже подумать, чтобы Николаса печалило что-то, кроме его собственной финансовой катастрофы. В доказательство своей искренности он установил себе странное искупление через Корпус мира. (В Иностранный легион его не взяли.) С тех пор ничего о Николасе мы не слыхали. Впрочем, не совсем. В первый год мы с мамой получили от него по открытке: одни факты, без всяких признаков какого-либо морального или этического преображения. Было ясно, что Николасу скучно до безумия. После этого с нами несколько раз связывались представители Корпуса, желая узнать, получали мы вести от Николаса или нет. Очевидно, в Новой Гвинее он отправился в самовольную отлучку. Мне бы, правда, хотелось, чтоб каннибалы сделали из него рагу, хотя я понимал, что, прежде чем нырнуть в котел, Ник, должно быть, сдерет с них хорошую цену за каждый фунт своего мяса.
Энджи я о Николасе никогда особо не рассказывал, только упомянул, что он был паршивой овцой. Но Энджи любознательна (чтобы не сказать больше) и какое-то время подбивала меня разыскать потерянного братца.
– Однажды он сам объявится, Энджи, – сказал я ей. – И ты еще запросто пожалеешь.
– Гарт, ты хорошо смотришься за рулем папиного «линкольна», правда. Это твое – капитан за штурвалом своего корабля. И по-прежнему со своим рокабилльным причесоном, который так нравился девчонкам. Холодновато опускать верх, тебе не кажется?
Я ничего не говорил, закладывая крутой левый поворот на шоссе. Потом окинул его взглядом: левая рука на спинке сиденья, правая – на дверце.
– Палинич?
Он поморщился и пожал плечами – в одно движение.
– Люблю анонимность. Кроме того, мне нравится созвучие Николас Палинич. Такое имя запоминается.
– А Новая Гвинея?
– Есть районы ничего, а есть – кошмар. – Николас поглядел на Гудзон и на далекие огни Джерси-сити, его голос посуровел. – Я выжил.
– И очистился?
Он рассмеялся, как будто ему выпало три шестерки в кости, взгляд заблестел.
– Упертость, Гарт, – вот что нам всегда в тебе нравилось. – Николас заменял я на мы, чтобы влить в свою насмешку королевскую дозу яду. – Давай будем паиньками. Мы с тобой уже большие мальчики. Я не зову тебя макакой, ты не зовешь меня мерзавцем. Ролевые игры – такая скука.
Ага. Прекрасно – услышать это от него.
– Стало быть – нет, я понял. Каким ветром в городе? Николас всплеснул руками:
– Это ж мой город, Гарт. Я тут живу, тут у меня и вывеска болтается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23