Если он нормальный мужчина, конечно. А у женщины есть такое могучее оружие, при котором можно быть абсолютной дурой, ничего не знать, ничего не уметь, а добиться исполнения всех своих мечтаний и желаний.
– Вы имеете в виду секс? – слегка смущаясь, спросила Нина.
– Да. Но секс в широком понимании термина. Боюсь, что никакого Наполеона не случилось бы в мире без Жозефины. И наш великий Александр Сергеевич Пушкин ни черта бы не написал, если б в его жизни не было Керн, Натальи и всех прочих.
– А ведь это тоже, по-моему, тривиальная мысль, правда? – засмеялась она.
– Конечно, – спокойно ответил он. – Никто от банальностей не застрахован. Ни от банальных слов, ни от банальных поступков.
Он примолк, потому что женщина неопределенных лет, в какой-то хламиде, которая должна была, судя по всему, изображать национальный костюм, подошла к их столику, что-то проговорила просительно, но что – было ясно по тому, что на шее у нее висела плотная и яркая корзина с цветами.
Не раздумывая, Андреев выбрал букет ярко-алых цветов, названия которых Нина не знала, расплатился крупной купюрой, получил сдачу и сказал:
– Это вам, Нина Васильевна. К сожалению, цветы подносить не умею и не знаю толком, что при этом говорится.
– Говорится: «Это вам».
– Правильно.
– Значит, и я вас могу чему-то научить, – улыбнулась она.
– Не понял.
– Комаровский мне как-то сказал, что вы можете у любого человека поставить на место все его мысли и навести порядок в любых мозгах.
– Врет Комаровский. Ничего я не могу.
– А я ему верю.
– Врет, – с ожесточением повторил Андреев. – Я сам в себе не разбираюсь. Во всяком случае, даже не знаю толком, чего хочу от жизни. То мечтаю о карьере, то собираюсь оставить после себя что-то вечное, нетленное. Скорее всего, не получится ничего. Женька Воробьев в десять раз меня четче. Да плюс к тому же явный и редкий талант. Этот себя еще покажет по-настоящему. Если, конечно, не сопьется. У русских гениев пьянство просто рок какой-то. Тоже банальщина.
– Его добивает жена, – неуверенно сказала Нина.
– Правильно. И добьет. В любом случае, вернется ли под кров родного дома, или останется при своем теноре.
Он замолчал, потому что к столу подскочил чернявый мальчишка, в руках которого был лоток со всякими сувенирами – значками, побрякушками, цепочками, крестиками. Свой товар он с такой напористостью совал под нос, словно даром предлагал редкостные сокровища.
– Пошел вон, – сказал Андреев. – Иди. Не нужно твоих дешевых сувениров.
Вряд ли парнишка понимал по-русски, но крутой тон своего клиента осмыслил и отскочил с той же нахальной и навязчивой улыбкой, с которой и появился.
– Одна и та же дешевка, что во всех городах мира, считающихся за туристические. Я вам подарю что-нибудь стоящее. Будет свободный день и съездим куда-нибудь в деревню. Здесь встречаются иконки славянского письма, очень своеобразные, хотя и современной работы.
– Не надо, – сказала Нина. – Это ведь дорого.
– Нет. Не дорого. К тому же я вспомнил, что уже давным-давно никому ничего не дарил. Разве что жене ко дню рождения.
Нина глубоко вздохнула и спросила:
– Виктория Самойлова, когда ездила с вами на этот фестиваль... она с вами спала?
Он не удивился вопросу, спокойно посмотрел Нине в глаза и так же спокойно ответил:
– Нет. Я с ней не спал. Она скучная дура.
– Скучная – это не главное, – выдавила улыбку Нина. – Вы сами сказали, Аркадий Сергеевич, что у женщин другое оружие.
– Конечно. Но у Вики Самойловой это оружие слишком примитивное. А у вас в Москве разве нет... друга?
– Нигде нет.
– А отец ребенка?
– Об этом не надо. Я, как говорится, свободна, хотя вовсе этой свободе и не рада.
«Навязываюсь, дальше некуда, – с огорчением подумала она про себя. – И не хочу, может быть, не хочу до конца, до жажды, а навязываюсь. Вот сейчас и получу по морде».
Но он молчал и ничего не говорил. И так, молча, они допили свой кувшинчик и вышли из подвальчика, когда солнце уже отбрасывало на землю длинные, прохладные и глубокие тени.
Они сделали несколько шагов по неровным булыжникам мостовой, Андреев взял ее под руку и сказал:
– Пусть будет так. Получилось, что на сегодня мы нужны друг другу.
– Да, – ответила она. – Нужны.
Ночью она проснулась с таким глубоким и умиротворенным спокойствием в душе, которого не могла припомнить в своей жизни.
Андреев лежал рядом, словно ребенок, засунув голову под подушку, и дышал так, что его было едва слышно.
За открытым окном было очень тихо, ни звука, а через верхнюю фрамугу виднелись незнакомые лучистые звезды на совершенно черном, черном, как антрацит, небе.
В голове у Нины не было ни одной мысли и не хотелось ни о чем думать, не хотелось цепляться за какую-нибудь мысль, потому что и не нужна она была совершенно.
Вторично она проснулась уже утром от легкого движения в номере.
Она открыла глаза и увидела, что Андреев делает зарядку, старается при этом двигаться бесшумно, что у него почти получалось.
Красивый мужик, красивое тренированное тело, подумала Нина, сквозь полузакрытые веки разглядывая его белый незагорелый торс с гибкими, перекатывающимися мышцами.
Он почувствовал ее взгляд, остановил движение, шагнул к кровати, наклонился и легко поцеловал в уголок губ.
– Пора вставать, – тихо сказал он. – Пора на завтрак.
– Вы пойдете переодеваться, бриться?
– Нет, спустимся в кафе вместе.
Она села на кровати и спросила с легким удивлением:
– Но нас увидят, Аркадий Сергеевич?
– Так и что?
– Увидят, что мы пришли утром вместе.
– Пусть увидят. А ты хочешь, чтоб я или ты прятались, не глядели друг на друга, как нашкодившие кошки?
– Да нет, – продолжала не понимать его Нина. – Но это как-то...
– Что «это как-то»?
– Вы не боитесь?
Он помолчал, потом спокойно посмотрел ей в глаза и сказал без выражения:
– Я так долго боялся, столько лет выверял и предусматривал каждый свой шаг, каждый поступок, что мне это надоело. Я себя мужчиной не чувствовал из-за этой своей трусости. За каждый пустяк мне могли перекрыть кислород. За каждый взгляд, я уж не скажу, что за каждое слово. Мы с тобой свободные люди. И живем так, как нам нравится.
– Но... Вы простите, Аркадий Сергеевич, все-таки у вас жена.
– Брачные узы, моя милая Нина, вовсе не означают кандалы для личности.
– Но вы же сами сказали, что ей могут написать анонимку.
– Не могут, а напишут, – коротко засмеялся Андреев. – Но мне на это наплевать. С твоим появлением в моей жизни у меня началась эпоха «всенаплевизма». Хороший я изобрел термин?
– Прекрасный.
– А ты, я вижу, робеешь объявиться пред ликом нашей братии вместе со мной?
– Я? – Нина подумала и тоже засмеялась. – А что взять с уборщицы, Аркадий Сергеевич? Начальник в поездке возжелал, приказал, наше дело – ложись.
Она увидела, как закаменело у него лицо, и торопливо сказала:
– Не слушайте, что я говорю. Ради бога. Ляпнула просто так. Я ничего не говорила. Будь вы хоть начальник, хоть бомж последний, все равно все было бы как было.
– Л понял, – ответил он. – И мне почему-то нравится, что ты продолжаешь называть меня по имени-отчеству. Глупо это, но почему-то очень нравится.
– Я буду вас называть так всю жизнь, Аркадий Сергеевич, – убежденно сказала она.
– Всю жизнь – это очень долго. Вставай, хулиганка! – Он сдернул с Нины простыню, перекувырнул на живот и шлепнул по заднице. – Сорок пять секунд на подъем, как приказывают в армии, и в боевые порядки! Все будут здесь бездельничать, а тебе придется работать.
– Как это так? – крикнула она, уже убегая в ванну.
Он вошел следом за ней, включил душ и объяснил:
– Очень просто. Я уже встретил тут нужных людей из Германии, Венгрии и парочку знакомых чехов с Пражского телевидения, так что буду вести деловые переговоры. Кленова и Дронова, этих старых волков, в такую погоду в зал не загонишь, да и не нужен им этот зал, они уже все на свете видели и все знают заранее, а старушка Донцова вчера встретила знакомую критикессу из Польши, так что тоже отсиживать в зале не будет. Ты наш полномочный представитель в нашей российской ложе и помучайся ради общего блага.
– Сидеть и смотреть все фильмы?! Так я же это люблю! С детства мечтала целый день просидеть в кино.
– Не только сидеть. К тебе могут подвалиться журналисты и спросить твое мнение.
– Господи! И что мне говорить?
– Откуда я знаю. – Характерным движением он пожал плечами. – Что придет в голову, то и говори.
– Да я же этого никогда не делала.
– Придется начать.
– Бардак какой-то! – с чувством сказала Нина и крикнула: – Закройте за собой дверь, Аркадий Сергеевич, смотреть, как девушка моется, вовсе не интересная картина.
Через час они спустились вниз в кафе, к шведскому столу. Вся троица из их группы уже сидела в уголке у окна, дружно ответила на четкое приветствие Андреева, и Нина увидела, как кисло скукожилась физиономия Дронова и сладострастным счастьем профессиональной сплетницы, узревшей добычу, засверкали горячие глаза Донцовой.
А Андреев словно смаковал ситуацию, словно наслаждался ею и всеми силами подчеркивал. Он усадил Нину за стол, взял две тарелки, прошел к большому столу, уставленному всяческими яствами, и громко через весь зал выкрикивал:
– Нина, ты вареные яички с утра ешь?!
– Нет, Аркадий Сергеевич, – с веселым наплевательским отчаянием еще громче кричала Нина.
– Сок тебе апельсиновый или лимонный?
– Лимонный.
– Лососинки не желаешь?
– Как можно больше.
Хороший он, Аркадий Сергеевич, изобрел термин – «всенаплевизм». Если бы можно было придерживаться всенаплевизма, ежедневно и без перерыва, то эта чертова жизнь, быть может, и приобрела бы какие-нибудь райские краски. Но все это – только на период фестиваля. Все это всего на полторы недели, до того момента, как самолет подымет их в воздух, а потом плюхнется на аэродроме в Москве.
Но в это утро та сила, с которой Нина и Андреев выпятили и подчеркивали свои неожиданно сложившиеся отношения, манера их разговора и сверхнежное отношение друг к другу попросту прибили их спутников. Кленов глядел в сторону, Дронов покашлял-похрюкал было и примолк, чтобы только к кофе забормотать что-то без обычной брюзгливости о хорошей организации завтрака, а Донцова изобразила радость и дружеское сочувствие. И даже сказала туманно:
– Во всяком скверном деле всегда есть место лучу счастья.
– Так и назовите в журнале свою отчетную статью, – тут же подхватил Андреев.
В час открытия фестиваля зал был полон. Это Нина видела со сцены, куда попала, совершенно того не ожидая. В момент, когда распорядитель спросил Андреева, кто выйдет перед публикой от российской делегации, Андреев назвал Дронова и Донцову. Но Дронов буркнул, что он уже настоялся в своей жизни и напредставительствовался, а Донцова заявила, что у нее такая прическа, что на сцену можно появляться только при полностью выключенном свете.
– Я пойду! – вдруг проявил решительность и жажду известности Кленов. – Я крыса кабинетная, внук жаловался, что все в телевизоре знакомые появляются, а я не появляюсь. Комплексует внук за деда. Я хочу пойти, чего скромничать.
– Правильно, – сказал Андреев. – Будете фоном нашей даме. Нина, выйдешь вместе с ним. Улыбайся с как можно более идиотским видом.
– Это почему?
– Потому, что телеэкран все переворачивает. Умное лицо становится физиономией идиота и наоборот. Неужели не заметила, что все приличные люди выглядят в телевизоре дураками, а эстрадные попсовые певцы предстают тонкими мыслителями?
– Так нас что, в Москве увидят?
– Увидят, девочка, – уверенно сказал Кленов. – По какой-нибудь программе, в известиях или культурной информации, но про этот фестиваль и его открытие обязательно скажут. Хоть и местечковое это явление, но все же международное.
Делегацию России вызвали первой. Кленов пропустил Нину перед собой, и они вышли на пустую сцену. До центра ее Нина шагала легко и беззаботно, но когда остановилась и повернулась лицом к залу, то испугалась. Тысячеликая публика смотрела на нее и аплодировала. А что еще хуже, также у края сцены металось несколько группок с теле– и кинокамерами. И зал был достаточно большой, старинной постройки, с ложами и лепкой на потолке и стенах. Не такой большой, как, конечно, в московской «России», но около тысячи народу было наверняка.
Всего делегаций набралось около дюжины, и Кленов шепотом сказал, что это «осколки рухнувшего царства социализма». Нина его поняла только тогда, когда случайно обратила внимание, что все делегации стояли на сцене тесно, плечом к плечу, а между ней с Кленовым и ближайшими соседями явственно виднелся просвет шага в полтора. Вот так нынче получалось, бывшие друзья, холуи и прихлебатели СССР рядом с Россией стоять не хотели, выдерживали дистанцию, чтоб отмежеваться. Говно народец, шваль публика да и только.
Появившийся оркестр сыграл какой-то гимн, а к тому моменту, когда зазвучали речи, за спиной Нины и Кленова появился шустрый переводчик, который нашептывал им в два уха вполне стандартные поздравления публики и участников с открытием фестиваля, и, как поняла Нина, этот фестиваль считался, с одной стороны, последним, а с другой – первым, поскольку на следующий год они надеялись зазвать на него американцев, французов и прочую благородную публику, в отличие от той шантрапы, которая торчала на сцене сегодня. Именно так, конечно, не сказали, но Нина поняла так, как хотела, и была уверена, что не ошибается.
После торжеств начались просмотры.
В первый день в ложе рядом с Ниной и переводчиком отсидели Донцов и Кленов. С третьего дня и до конца Нина смотрела фильмы одна. С переводчиком, конечно. Начинали в десять, в час делали перерыв на обед и заканчивали в пять. Нина завела тетрадку и старательно записывала все фильмы, что смотрела, хотя уже в середине фестиваля все увиденное смешалось в ее голове в сплошную кашу.
В свой номер Нина забегала, только чтобы переодеться, и к концу фестиваля обнаружила, что в своей кровати не спала ни разу.
На закрытии фестиваля раздавали завоеванные призы, и из русских картин только одна была отмечена второй премией.
Получать эту не совсем почетную награду Андреев отправил на сцену опять же Нину, и она принесла в гостиницу диплом и аляповатую вазу.
– Черт с ними, – раздраженно сказал по этому поводу Андреев. – Зато они повинились и в качестве компенсации дали нам еще двое суток жизни в Софии. Для отдыха. Все, господа! Забыли про этот дурацкий фестиваль.
Но забыть окончательно не удалось, потому что за ужином Донцова испуганно сказала, что звонила в Москву и в редакции ей велели дать подробный отчет о фестивале, а она не видела ни одной из премированных картин.
– Да-а, – мрачновато протянул Дронов. – Я тоже здесь поиздержался. Надо бы нацарапать пару статеек, гонорариев ради, да только я вообще на этом сборище ни хрена не видел.
– Ниночка, – вспыхнула Донцова, – вы бы нам что-нибудь порассказали, что видели.
По ее ехидному тону и по улыбке Дронова Нина поняла, что это скорее всего провокация, и она уже собралась отказаться, но заметила предупреждающий взгляд Андреева и кивнула.
Они нашли в гостинице тихий уголок под пальмами в бочках, Нина положила на столик свою тетрадку и принялась рассказывать. Через пяток минут скептическая улыбка соскользнула с губ Дронова, и он вытащил блокнот, записывая следом за Ниной. Еще через минуту Донцова взвизгнула, сбегала за диктофоном, принесла его, включила и подсунула Нине под нос.
Весь пересказ занял у Нины три с половиной часа.
– Спасибо, девочка, – прогудел по окончании Дронов. – Странно, что я не натыкался на твое имя в нашей прессе. Очень толковый анализ всего этого борделя.
Андреев только улыбался. Но ночью, открыв пошире окно, посмотрел на тихую ночную панораму уснувшего города и сказал:
– Через неделю, дома, мы переведем тебя ассистенткой режиссера. К Воробьеву пойдешь?
– Конечно.
– А осенью пойдешь учиться. В Останкине откроют курсы режиссеров телевидения, и мы тебя туда затолкнем.
– Но я же конкурсных экзаменов не сдам, Аркадий Сергеевич! – обмирая, сказала Нина.
– Не будешь сдавать никаких экзаменов.
Нина видела, что он хочет сказать что-то еще, подбирает слова и тон, а потому встала, обняла его за плечи и сказала тихо:
– Вы не бойтесь, Аркадий Сергеевич, в Москве я к вам приставать не буду. Если это протянется и в Москве, то мы только испортим все то, что было здесь. Не страдайте за меня. У меня на роду написано, я женщина для всех временная.
– Не говори так.
– А! – легко засмеялась Нина. – Говори иль не говори, но ведь это так именно и есть!
– У нас еще два дня в Софии, – едва слышно сказал он.
София, столица Болгарии, больше всего запомнилась Нине ярко-желтой, невиданной нигде брусчаткой мостовых и площадей. Гладкой, блестящей ярко-желтой брусчаткой.
К вечеру последнего дня они зашли с Андреевым в храм Александра Невского – громадный внутри, как ангар, темный, с голыми досками стен, и только алтарь был привычен, сверкал позолотой и варварским великолепием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44