– спросила Нинка. Девчонка пожала плечами:
– Может, шесть, а может, уже и за семь.
– Что ж ты, рожать собралась, а не знаешь, когда родишь?
– Да ты представляешь? – Девчонка даже про еду забыла. – Я и не знала, когда подзалетела. Подружки говорили, пей там то, пей там се... Ну я пила, и мимо. Прилетела к сестре – у нее в Сочи все схвачено. Ни один гад делать не согласился. Поздно, говорят, не возьмем ответственность. Ну, ничего, рожу, погляжу, даже интересно: кто там – парень, девка?
– Это же такое счастье, – улыбнулась Нинка.
– На кой мне это счастье в пятнадцать годков? Я еще осчастливлюсь как-нибудь, успею.
– Так что ж ты делать-то будешь?
– В роддоме оставлю.
Нинка схватила девчонку за руки.
– Слушай, не надо не оставляй... У меня денег много...
– Долги отдавать надо, – прервала Нинку девчонка.
– Да я тебе денег-то не предлагаю. Слушай, у меня в Москве квартира, мать в деревне еще не старая. Ты роди и отдай мне ребенка. Пусть мой будет.
– И ты ему мать? – девчонка ткнула масляным пальцем Нинке в лицо.
– И я ему мать, – твердо сказала Нинка.
– А я его тебе посылкой, что ли, пришлю? – хихикнула девчонка.
– Ты где живешь?
– В Билибине. Поселок Билибино. Магаданская область, в общем.
– Ко мне поедешь. Будем жить и будем ждать. Девчонка примолкла. Потом сказала:
– Пиши расписку.
Нинка достала блокнот и ручку.
– Пиши, что не отдашь обратно Нине Ивановне Прохановой ее, то есть своего, ребенка. И подпись ставь. – Потом эта тоже Нинка аккуратно сложила расписку и засунула ее в лифчик. – В Москве у нотариуса заверим, – сказала она и добавила: – Слушай, а я курю и поддать люблю тоже... Наследственность, а?
– Это как воспитать, – сказала взрослая Нинка. – А отец-то у него симпатичный?
Маленькая Нинка пожала плечами:
– А у нас в Билибине всяких полно, и симпатичных, и так себе...
Когда они пошли на посадку, взрослая Нинка стала всех расталкивать и покрикивать:
– Не видите, мы беременные, пропустите беременных! – Она отобрала у маленькой сумку. – Тебе нельзя тяжести носить. – В салоне она заботливо пристегнула маленькую ремнями и забрала у нее курицу: – Ребенку столько не полезно, – строго сказала она. – И курить бросишь, поняла?
Потом она спокойно, расслабившись, откинулась на спинку сиденья. Теперь это был и ее живот, и ее ребенок, и забылось, казалось, все прошлое, и даже то, что было вчера с Игорем. А впереди были жизнь и покой.
Часть вторая
1
ПЕРВЫЙ ГОД
По возвращении в Москву Нина так уткнулась с головой в дела, заботы и всяческую суету, что пришла в себя только зимой, когда в ясный морозный и солнечный день несла на руках ребенка из родильного дома, а рядом шла Нинка-маленькая, ко всему на свете равнодушная и злая, в том числе и к собственному новорожденному дитю.
Но до этого дня, вплоть до Нового года, Нине досталось на всю катушку. Начать хотя бы с того, что неожиданно забастовала Наталья, заявившая, что сама Нинка-старшая, по давней договоренности, может жить на кухне сколько ей заблагорассудится, но чтоб при этом при ней проживали всякие малолетние поблядушки – на это она, Наталья, не подписывалась и подобного поворота жизни потерпеть никак не может. Каким образом Наталья, едва узрев на пороге Нинку-маленькую, определила разом ее сущность, осталось загадкой, но на эту тайну было наплевать. Хуже было то, что Наталья оставалась в своем решении и требовании непривычно и совершенно непреклонной. Даже после пары бутылок выпитого портвейна.
– Нет, Нина Васильевна, – угрюмо талдычила она, не глядя на Нину и царапая ногтями стол. – Тебя я люблю и обожаю. Роди ты сама дите, я бы себе худого слова ни в жисть не позволила, существуйте под моей крышей сколько душеньке угодно. А таких вшивых минетчиц я на дух не переношу. Переночуйте и гуляй, Вася!
– Она же беременная, Наталья! – пыталась вразумить старую подругу Нина.
– Тем более!
– Да мне ж под конец года квартиру дадут на Шаболовке! Ты же знаешь, потерпеть не можешь?!
– Не могу. От подобной дряни зараза сразу идет, а я заражаться не хочу.
– Да она совсем девчонка, дура ты старая!
– Гитлер тоже вначале был ребенком.
– Дай хоть три дня! – взмолилась Нина.
– Три дня можно. Три дня перед расстрелом даже самым закоренелым бандитам давали.
Нинка-маленькая при этом сидела на кухне, на уголке стола, смотрела на Наталью злющими глазами, и Нина видела, что ей безумно хотелось выпить портвейна вместе с ними, но все же стеснялась попросить. А когда сама было руку к бутылке потянула, то Наталья звонко шлепнула ее ладонью по пальцам.
– Куда?! Тебя приглашали? Тебе стакан подносили? Купи себе и глотай под подушкой, пока не захлебнешься!
– Будет тебе! – заорала Нина, плеснула чуть-чуть в стакан и протянула Нинке-маленькой. – Это в последний раз. Пока не родишь. А дальше как твоей душе будет угодно.
Нинка-маленькая презрительно поболтала портвейн в стакане и небрежно выплеснула его в кухонную раковину.
У Натальи на это святотатство хватило только рычания – ни говорить, ни действовать она не могла.
– Значит, Нина, она тебе ребенка рожать будет?
– Значит, будет.
– Представляю, кого родит.
– Нормального родит. – Нина тоже начала накаляться, и Наталья, хоть и пьяная изрядно, но почувствовала это и благоразумно сменила тему.
– Жалко, ты неделю назад в Москву не вернулась. Ну и светопреставление здесь было!
– Какое светопреставление?
– Неужто ничего не слышала? – изумилась Наталья. – Весь мир трясся! По телеку только о Москве и разговоров было! И Америка за нами следила, и китайцы.
– Что там было?
– Да СССР наш родимый приказал долго жить!
Кончилась власть коммунистов. На ночь глядя на площади Дзержинского памятник железному Феликсу сковырнули!
– Хрен с ними, – равнодушно сказала Нинка, потому что политикой совершенно не интересовалась. Точнее сказать, так – в свое время Илья Степанович приучил ее было читать газеты, они даже обсуждали, как он выражался, «текущий момент внутренних и международных безобразий», но потом он же сказал жестко и уверенно: «Прекрати. Не лезь и не интересуйся. Это тебе только нервы портит, поскольку душа у тебя восприимчивая. Живи своей жизнью, тебе твоего внутреннего мира вполне хватит без внешних влияний, хотя ты этого еще сама не знаешь». Она послушалась и с тех пор совершенно не интересовалась, что там происходит в Кремле и во всех прочих высоких политических сферах. В последнее время знала, что страной правит Михаил Горбачев, никаких особых перемен при нем не видела, да и видеть не хотела. – Подожди-ка, – без особого удивления спросила она. – Как это нет СССР? А что же есть?
– Россия-матушка есть! – пьяно и радостно заржала Наталья. – Двуглавого орла будем восстанавливать и славный гимн «Боже, царя храни» петь!
– Подожди... А где же Горбачев?
– Тю-тю Горбачев! Вместе с теми орлятами, которые его скинуть да казнить хотели! ГКЧП, вот как они назывались, лиходеи.
– А как же мы теперь? – несколько ошарашенная, спросила Нина.
– А вот так. Теперь у нас президент Борис Ельцин. Ему и свечки в церкви ставь во здравие, благо он человек верующий.
– А что будет по-другому?
– А ни хера не будет по-другому! Вместо большевиков сядет кто-нибудь другой на нашу шею, а она у нас двужильная, нам все равно, что коммуняки, что дерьмократы, один хер, водка дешевле не станет.
На какое-то мгновение Нина потерялась. Если пропал великий и могучий СССР, то перемены какие-то должны были произойти. Она припомнила, что в ресторане, на юге, в последние дни действительно частенько слышала от столов обрывки разговоров, что-де в Москве чуть ли не гражданская война, но эти слова она сбрасывала на счет горячего южного темперамента и неизбывной любви южан к сплетням и слухам. А оказалось, что правда.
– У нас там слух был, что дело здесь чуть ли не до крови дошло? – спросила она Наталью.
– Двигалось к этому, – кивнула Наталья. – Бандиты эти хотели Белый дом штурмовать, ну и трех парнишек придавили. Кто говорит, они геройски под гусеницы бросились, кто толкует, что они по пьяни сами в происшествие попали без всяких желаний подвигов. Черт разберет. Наверное, все-таки герои. Но Москву тут три-четыре дня колобродило изрядно. Короче сказать, коммунистам крышка, и мне, честно признаться, всю эту шайку-лейку ничуть не жалко. Зажрались на нашем горбу, захребетники, пусть теперь другим место дадут.
Эти сообщения Нину совершенно не взволновали. Она считала, что все перемены, которые касаются и делаются людьми «на верху», только им и нужны и только для них что-то будут менять в жизни. Так или иначе, по ее мнению, все всегда, при всех режимах будут хотеть кушать, спать и заниматься любовью. А при таком раскладе она, Нина Васильевна Агафонова, работу себе всегда найдет. Можно снова вернуться официанткой в ресторан «Встреча», что в Измайлове, можно пойти барменшей в молодежное кафе, куда ее звали весной и сказали, что сохранят место до осени.
Но все ее планы теперь диктовал ребенок, которого она ждала.
Отдельная собственная квартира с ребенком – вот на что были нацелены осенние усилия, трепыхания и вся борьба Нины.
А борьба произошла нешуточная. Во-первых, пока она на югах зарабатывала деньги, в правлении ее кооператива произошли какие-то перетасовки, кто-то кого-то обвинил в шахер-махерах, какая-то комиссия прошерстила все списки и восемь человек из этих списков выкинули, поскольку-де они не имели права в этом кооперативе быть. Будто бы проникли туда по блату, за взятку. Нинка была в их числе.
Она пришла на собрание нового правления кооператива и устроила там такой тарарам, что председателя кооператива и его секретаря отпаивали валерьянкой, а ее, Н.В. Агафонову, восстановили тут же, не отходя от стола. И тут же утвердили за ней квартиру на четвертом этаже, лучший этаж, решила Нина: и достаточно высоко, чтоб воздух был для ребенка чистым, и невысоко, чтоб добираться пешком, когда откажет лифт.
Члены правления кооператива, распознав ее характер, тут же предложили ей возглавить комиссию по переговору со строителями. Эти бездельники заявляли, что к Новому году, как обещали, дома не сдадут и вряд ли даже сдадут его к весне. Почему-то они мотивировали это свое разгильдяйство тем, что распался великий и нерушимый Советский Союз.
– Хорошо, – сказала Нина. – Кто такое и что такое товарищи строители, я знаю очень хорошо. Никакой комиссии мне не надо. Давайте вот прямо здесь скинемся на пять бутылок водки, и я сама схожу с ними поговорить.
На нее глянули недоверчиво, поскрипели, пожались, но деньги дали, и на следующий день Нина нашла на стройплощадке своего будущего дома прораба и всю его королевскую рать.
В конечном счете, трудно сказать, безудержный алкогольный таран Нины, ее вопли и требования, несколько писем в разные организации или еще какие неведомые причины сыграли свою роль, но этот дом был сдан к 7 ноября! Это был последний дом в Москве, даже можно сказать в современной истории Москвы, который по старой коммунистической традиции был сдан именно к 7-му числу, то есть к празднику Великой Октябрьской революции.
Дом сдали, и праздник новоселья был действительно великим. А праздник революции в этот год не отмечали демонстративно, относились к нему с насмешливым презрением, словно бы и не пили в этот день семьдесят три года подряд, словно бы к этому дню не получали всяких орденов, премий и прочих подачек с рук все тех же добрых коммунистов.
Нина въехала в новый дом одной из первых, тут же врезала новые замки, укрепила дверь, из лоджии сделала то ли комнату, то ли кладовку, проходную комнату зачислила за Нинкой-маленькой, а большую, изолированную, взяла для себя и ребенка.
Нинка-маленькая на все это реагировала так, что можно было бы сказать, что никак. Нине порой казалось, что та живет, как механическая кукла. Она отвела ее к врачу, и тот сказал, что пора беременности сказывается на психике женщины, особенно молодой, порой крайне странным, непредсказуемым и необъяснимым образом. Но страшного в этом ничего нет. Не было ничего страшного и в анализах Нинки-маленькой, хотя этих результатов Нина очень и очень боялась. Но – слава Богу, никакой заразы Нинка-маленькая подхватить еще не успела, и по всем показателям ребенок должен был получиться здоровым и сильным. Относительно того, что неизвестно, каков там был его папаша, Нина по-прежнему не волновалась – коль скоро молодой, то если и пил-курил, так ни спиться, ни скуриться еще никак не мог успеть. А молодой организм всяческую дрянь фильтрует сильно и подчистую.
Подруга Наталья на все эти рассуждения лишь криво улыбалась.
– Ты, Нинон, – говорила она неторопливо, – на моих глазах выросла и поумнела, что так, то так. И я тебя уму-разуму учила, лагеря тебе на пользу пошли, а уж про то, сколько для тебя сделал Илья Степанович, и говорить не будем, это тебе в жизни не раз еще добром отзовется. Но никто из нас не научил тебя вдаль смотреть. Ты свои дела и судьбу только до вечера видишь и рассчитываешь, а ведь наступает и утро, а потом следующий день. И вот если ты подумаешь, что из себя нарисует эта сучка Нинка на завтра, то сразу поймешь, что за этого своего чужим животом рожденного ребенка тебе еще платить да платить придется. И как я предполагаю, эта стервочка тебя еще кровавыми слезами плакать заставит.
– Не пугай, – пробурчала в ответ Нина, хотя в глубине души побаивалась, что Наталья права.
– Родит – и гони в шею!
– Как же можно...
– Нужно, а не можно.
– Сгибнет девка, – вздохнула Нина.
– И не тебе се спасать. Порочная она, ты уж не спорь. Я таких жопой чую. Ведь ты в ее примерно возрасте ко мне пришла, я тебя сразу приветила.
– Кончай базар, – оборвала ненужный разговор Нина. – Что сделано, то сделано. Главное, чтоб ребенок получился, остальное устаканится.
Ребенок получился. Маленький сморщенный старичок, Нина разглядела его еще в роддоме, когда сунула няньке три рубля и сама его перепеленала по первому разу. А когда несла его по морозным улицам домой, то чувствовала нежное тепло детского тельца сквозь одеяла и собственную шубу.
– Я хочу его Эдуардом назвать, – сказала Нинка-маленькая, выдохнув в морозный воздух облачко пара.
– А мудаком ты его назвать не хочешь? – напористо и грубо ответила Нина, чтобы сразу, с первых секунд и первых слов, сразу и навсегда пресечь всякие поползновения Нинки-маленькой в отношении ребенка. – Ты что, дорогая, забыла, чей ребенок?
Нинка-маленькая собралась было что-то вякнуть, но потом передумала и попросила закурить. Нина дала ей дорогую сигарету, и девчонка, оторвав фильтр, курила одну за одной, жадно и ненасытно, поскольку в родильном доме курить ей не позволяли.
Но с молоком у нее оказалось все в порядке. Как-то вечером Нина пригляделась к ней со стороны и обнаружила, что, в общем-то, и жизнь в Москве, и роды очень и очень пошли девчонке на пользу. Она не то чтобы похорошела, а стала по-настоящему красивой, стройной и округленной молодой женщиной. Было совершенно очевидно, что скучать на улицах Москвы и в метро этой дамочке но придется и охочих до нее молодых людей будет больше, чем клопов в старой перине. Обо всем этом пора было бы призадуматься, но Нина вся была погружена в заботы и уход за мальчишкой, и всякие раздумья о судьбе Нинки-маленькой ей и в голову не шли.
Мальчика решила назвать Игорем. После колебаний, потому что поначалу хотела назвать Ильей. Но память об Илье Степановиче была какой-то настолько высокой и святой, что Нине показалось, лучше назвать мальчишку в память ее последней любви – Игорь-Игореныш, быть может, будешь умным студентом и научишься играть в шахматы. А вот отчество, без раздумий, дала – Ильич. В загсе записали, им все равно, что было писать – Агафонов Игорь Ильич.
Наталья о родах демонстративно не осведомилась. Не заходила после новоселья и не звонила, хотя на новую квартиру телефон поставили через неделю. Нина позвонила сама и без всяких вступлений сказала:
– Ну что, старая перечница, если ты решила, что у тебя появились основания для порушения наших отношений, то валяй. Я тогда крестную мать другую поищу.
– Зараза ты, – сказала Наталья. – Я уже две недели вина в рот не беру, чтоб достойно крестную представлять. В какой храм пойдем?
– Елоховский, конечно.
– А эта...
– Не бойся, Нинки-маленькой не будет. Она объявила себя комсомолкой.
Это сообщение Наталью обрадовало, и на крестины она явилась в новом платье, нафуфыренная, глянула сквозь кружева пеленок на Игорька и сказала:
– На тебя похож. Честное слово. Странно, но ей-богу.
Мужика покрестили и выпили по этому поводу на квартире у Натальи, все на той же кухне. Как-то ни с того ни с сего набежал народ, и посидели дружески, спокойно, без скандалов. Быть может, потому, что все, вплоть до дворника Николая Петровича были заняты разговорами о политике. Дворник, который в свое время осваивал в Казахстане целинные земли, очень обижался, что все его труды пошли прахом, а доходы от этих земель пойдут теперь не ему, а казахам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
– Может, шесть, а может, уже и за семь.
– Что ж ты, рожать собралась, а не знаешь, когда родишь?
– Да ты представляешь? – Девчонка даже про еду забыла. – Я и не знала, когда подзалетела. Подружки говорили, пей там то, пей там се... Ну я пила, и мимо. Прилетела к сестре – у нее в Сочи все схвачено. Ни один гад делать не согласился. Поздно, говорят, не возьмем ответственность. Ну, ничего, рожу, погляжу, даже интересно: кто там – парень, девка?
– Это же такое счастье, – улыбнулась Нинка.
– На кой мне это счастье в пятнадцать годков? Я еще осчастливлюсь как-нибудь, успею.
– Так что ж ты делать-то будешь?
– В роддоме оставлю.
Нинка схватила девчонку за руки.
– Слушай, не надо не оставляй... У меня денег много...
– Долги отдавать надо, – прервала Нинку девчонка.
– Да я тебе денег-то не предлагаю. Слушай, у меня в Москве квартира, мать в деревне еще не старая. Ты роди и отдай мне ребенка. Пусть мой будет.
– И ты ему мать? – девчонка ткнула масляным пальцем Нинке в лицо.
– И я ему мать, – твердо сказала Нинка.
– А я его тебе посылкой, что ли, пришлю? – хихикнула девчонка.
– Ты где живешь?
– В Билибине. Поселок Билибино. Магаданская область, в общем.
– Ко мне поедешь. Будем жить и будем ждать. Девчонка примолкла. Потом сказала:
– Пиши расписку.
Нинка достала блокнот и ручку.
– Пиши, что не отдашь обратно Нине Ивановне Прохановой ее, то есть своего, ребенка. И подпись ставь. – Потом эта тоже Нинка аккуратно сложила расписку и засунула ее в лифчик. – В Москве у нотариуса заверим, – сказала она и добавила: – Слушай, а я курю и поддать люблю тоже... Наследственность, а?
– Это как воспитать, – сказала взрослая Нинка. – А отец-то у него симпатичный?
Маленькая Нинка пожала плечами:
– А у нас в Билибине всяких полно, и симпатичных, и так себе...
Когда они пошли на посадку, взрослая Нинка стала всех расталкивать и покрикивать:
– Не видите, мы беременные, пропустите беременных! – Она отобрала у маленькой сумку. – Тебе нельзя тяжести носить. – В салоне она заботливо пристегнула маленькую ремнями и забрала у нее курицу: – Ребенку столько не полезно, – строго сказала она. – И курить бросишь, поняла?
Потом она спокойно, расслабившись, откинулась на спинку сиденья. Теперь это был и ее живот, и ее ребенок, и забылось, казалось, все прошлое, и даже то, что было вчера с Игорем. А впереди были жизнь и покой.
Часть вторая
1
ПЕРВЫЙ ГОД
По возвращении в Москву Нина так уткнулась с головой в дела, заботы и всяческую суету, что пришла в себя только зимой, когда в ясный морозный и солнечный день несла на руках ребенка из родильного дома, а рядом шла Нинка-маленькая, ко всему на свете равнодушная и злая, в том числе и к собственному новорожденному дитю.
Но до этого дня, вплоть до Нового года, Нине досталось на всю катушку. Начать хотя бы с того, что неожиданно забастовала Наталья, заявившая, что сама Нинка-старшая, по давней договоренности, может жить на кухне сколько ей заблагорассудится, но чтоб при этом при ней проживали всякие малолетние поблядушки – на это она, Наталья, не подписывалась и подобного поворота жизни потерпеть никак не может. Каким образом Наталья, едва узрев на пороге Нинку-маленькую, определила разом ее сущность, осталось загадкой, но на эту тайну было наплевать. Хуже было то, что Наталья оставалась в своем решении и требовании непривычно и совершенно непреклонной. Даже после пары бутылок выпитого портвейна.
– Нет, Нина Васильевна, – угрюмо талдычила она, не глядя на Нину и царапая ногтями стол. – Тебя я люблю и обожаю. Роди ты сама дите, я бы себе худого слова ни в жисть не позволила, существуйте под моей крышей сколько душеньке угодно. А таких вшивых минетчиц я на дух не переношу. Переночуйте и гуляй, Вася!
– Она же беременная, Наталья! – пыталась вразумить старую подругу Нина.
– Тем более!
– Да мне ж под конец года квартиру дадут на Шаболовке! Ты же знаешь, потерпеть не можешь?!
– Не могу. От подобной дряни зараза сразу идет, а я заражаться не хочу.
– Да она совсем девчонка, дура ты старая!
– Гитлер тоже вначале был ребенком.
– Дай хоть три дня! – взмолилась Нина.
– Три дня можно. Три дня перед расстрелом даже самым закоренелым бандитам давали.
Нинка-маленькая при этом сидела на кухне, на уголке стола, смотрела на Наталью злющими глазами, и Нина видела, что ей безумно хотелось выпить портвейна вместе с ними, но все же стеснялась попросить. А когда сама было руку к бутылке потянула, то Наталья звонко шлепнула ее ладонью по пальцам.
– Куда?! Тебя приглашали? Тебе стакан подносили? Купи себе и глотай под подушкой, пока не захлебнешься!
– Будет тебе! – заорала Нина, плеснула чуть-чуть в стакан и протянула Нинке-маленькой. – Это в последний раз. Пока не родишь. А дальше как твоей душе будет угодно.
Нинка-маленькая презрительно поболтала портвейн в стакане и небрежно выплеснула его в кухонную раковину.
У Натальи на это святотатство хватило только рычания – ни говорить, ни действовать она не могла.
– Значит, Нина, она тебе ребенка рожать будет?
– Значит, будет.
– Представляю, кого родит.
– Нормального родит. – Нина тоже начала накаляться, и Наталья, хоть и пьяная изрядно, но почувствовала это и благоразумно сменила тему.
– Жалко, ты неделю назад в Москву не вернулась. Ну и светопреставление здесь было!
– Какое светопреставление?
– Неужто ничего не слышала? – изумилась Наталья. – Весь мир трясся! По телеку только о Москве и разговоров было! И Америка за нами следила, и китайцы.
– Что там было?
– Да СССР наш родимый приказал долго жить!
Кончилась власть коммунистов. На ночь глядя на площади Дзержинского памятник железному Феликсу сковырнули!
– Хрен с ними, – равнодушно сказала Нинка, потому что политикой совершенно не интересовалась. Точнее сказать, так – в свое время Илья Степанович приучил ее было читать газеты, они даже обсуждали, как он выражался, «текущий момент внутренних и международных безобразий», но потом он же сказал жестко и уверенно: «Прекрати. Не лезь и не интересуйся. Это тебе только нервы портит, поскольку душа у тебя восприимчивая. Живи своей жизнью, тебе твоего внутреннего мира вполне хватит без внешних влияний, хотя ты этого еще сама не знаешь». Она послушалась и с тех пор совершенно не интересовалась, что там происходит в Кремле и во всех прочих высоких политических сферах. В последнее время знала, что страной правит Михаил Горбачев, никаких особых перемен при нем не видела, да и видеть не хотела. – Подожди-ка, – без особого удивления спросила она. – Как это нет СССР? А что же есть?
– Россия-матушка есть! – пьяно и радостно заржала Наталья. – Двуглавого орла будем восстанавливать и славный гимн «Боже, царя храни» петь!
– Подожди... А где же Горбачев?
– Тю-тю Горбачев! Вместе с теми орлятами, которые его скинуть да казнить хотели! ГКЧП, вот как они назывались, лиходеи.
– А как же мы теперь? – несколько ошарашенная, спросила Нина.
– А вот так. Теперь у нас президент Борис Ельцин. Ему и свечки в церкви ставь во здравие, благо он человек верующий.
– А что будет по-другому?
– А ни хера не будет по-другому! Вместо большевиков сядет кто-нибудь другой на нашу шею, а она у нас двужильная, нам все равно, что коммуняки, что дерьмократы, один хер, водка дешевле не станет.
На какое-то мгновение Нина потерялась. Если пропал великий и могучий СССР, то перемены какие-то должны были произойти. Она припомнила, что в ресторане, на юге, в последние дни действительно частенько слышала от столов обрывки разговоров, что-де в Москве чуть ли не гражданская война, но эти слова она сбрасывала на счет горячего южного темперамента и неизбывной любви южан к сплетням и слухам. А оказалось, что правда.
– У нас там слух был, что дело здесь чуть ли не до крови дошло? – спросила она Наталью.
– Двигалось к этому, – кивнула Наталья. – Бандиты эти хотели Белый дом штурмовать, ну и трех парнишек придавили. Кто говорит, они геройски под гусеницы бросились, кто толкует, что они по пьяни сами в происшествие попали без всяких желаний подвигов. Черт разберет. Наверное, все-таки герои. Но Москву тут три-четыре дня колобродило изрядно. Короче сказать, коммунистам крышка, и мне, честно признаться, всю эту шайку-лейку ничуть не жалко. Зажрались на нашем горбу, захребетники, пусть теперь другим место дадут.
Эти сообщения Нину совершенно не взволновали. Она считала, что все перемены, которые касаются и делаются людьми «на верху», только им и нужны и только для них что-то будут менять в жизни. Так или иначе, по ее мнению, все всегда, при всех режимах будут хотеть кушать, спать и заниматься любовью. А при таком раскладе она, Нина Васильевна Агафонова, работу себе всегда найдет. Можно снова вернуться официанткой в ресторан «Встреча», что в Измайлове, можно пойти барменшей в молодежное кафе, куда ее звали весной и сказали, что сохранят место до осени.
Но все ее планы теперь диктовал ребенок, которого она ждала.
Отдельная собственная квартира с ребенком – вот на что были нацелены осенние усилия, трепыхания и вся борьба Нины.
А борьба произошла нешуточная. Во-первых, пока она на югах зарабатывала деньги, в правлении ее кооператива произошли какие-то перетасовки, кто-то кого-то обвинил в шахер-махерах, какая-то комиссия прошерстила все списки и восемь человек из этих списков выкинули, поскольку-де они не имели права в этом кооперативе быть. Будто бы проникли туда по блату, за взятку. Нинка была в их числе.
Она пришла на собрание нового правления кооператива и устроила там такой тарарам, что председателя кооператива и его секретаря отпаивали валерьянкой, а ее, Н.В. Агафонову, восстановили тут же, не отходя от стола. И тут же утвердили за ней квартиру на четвертом этаже, лучший этаж, решила Нина: и достаточно высоко, чтоб воздух был для ребенка чистым, и невысоко, чтоб добираться пешком, когда откажет лифт.
Члены правления кооператива, распознав ее характер, тут же предложили ей возглавить комиссию по переговору со строителями. Эти бездельники заявляли, что к Новому году, как обещали, дома не сдадут и вряд ли даже сдадут его к весне. Почему-то они мотивировали это свое разгильдяйство тем, что распался великий и нерушимый Советский Союз.
– Хорошо, – сказала Нина. – Кто такое и что такое товарищи строители, я знаю очень хорошо. Никакой комиссии мне не надо. Давайте вот прямо здесь скинемся на пять бутылок водки, и я сама схожу с ними поговорить.
На нее глянули недоверчиво, поскрипели, пожались, но деньги дали, и на следующий день Нина нашла на стройплощадке своего будущего дома прораба и всю его королевскую рать.
В конечном счете, трудно сказать, безудержный алкогольный таран Нины, ее вопли и требования, несколько писем в разные организации или еще какие неведомые причины сыграли свою роль, но этот дом был сдан к 7 ноября! Это был последний дом в Москве, даже можно сказать в современной истории Москвы, который по старой коммунистической традиции был сдан именно к 7-му числу, то есть к празднику Великой Октябрьской революции.
Дом сдали, и праздник новоселья был действительно великим. А праздник революции в этот год не отмечали демонстративно, относились к нему с насмешливым презрением, словно бы и не пили в этот день семьдесят три года подряд, словно бы к этому дню не получали всяких орденов, премий и прочих подачек с рук все тех же добрых коммунистов.
Нина въехала в новый дом одной из первых, тут же врезала новые замки, укрепила дверь, из лоджии сделала то ли комнату, то ли кладовку, проходную комнату зачислила за Нинкой-маленькой, а большую, изолированную, взяла для себя и ребенка.
Нинка-маленькая на все это реагировала так, что можно было бы сказать, что никак. Нине порой казалось, что та живет, как механическая кукла. Она отвела ее к врачу, и тот сказал, что пора беременности сказывается на психике женщины, особенно молодой, порой крайне странным, непредсказуемым и необъяснимым образом. Но страшного в этом ничего нет. Не было ничего страшного и в анализах Нинки-маленькой, хотя этих результатов Нина очень и очень боялась. Но – слава Богу, никакой заразы Нинка-маленькая подхватить еще не успела, и по всем показателям ребенок должен был получиться здоровым и сильным. Относительно того, что неизвестно, каков там был его папаша, Нина по-прежнему не волновалась – коль скоро молодой, то если и пил-курил, так ни спиться, ни скуриться еще никак не мог успеть. А молодой организм всяческую дрянь фильтрует сильно и подчистую.
Подруга Наталья на все эти рассуждения лишь криво улыбалась.
– Ты, Нинон, – говорила она неторопливо, – на моих глазах выросла и поумнела, что так, то так. И я тебя уму-разуму учила, лагеря тебе на пользу пошли, а уж про то, сколько для тебя сделал Илья Степанович, и говорить не будем, это тебе в жизни не раз еще добром отзовется. Но никто из нас не научил тебя вдаль смотреть. Ты свои дела и судьбу только до вечера видишь и рассчитываешь, а ведь наступает и утро, а потом следующий день. И вот если ты подумаешь, что из себя нарисует эта сучка Нинка на завтра, то сразу поймешь, что за этого своего чужим животом рожденного ребенка тебе еще платить да платить придется. И как я предполагаю, эта стервочка тебя еще кровавыми слезами плакать заставит.
– Не пугай, – пробурчала в ответ Нина, хотя в глубине души побаивалась, что Наталья права.
– Родит – и гони в шею!
– Как же можно...
– Нужно, а не можно.
– Сгибнет девка, – вздохнула Нина.
– И не тебе се спасать. Порочная она, ты уж не спорь. Я таких жопой чую. Ведь ты в ее примерно возрасте ко мне пришла, я тебя сразу приветила.
– Кончай базар, – оборвала ненужный разговор Нина. – Что сделано, то сделано. Главное, чтоб ребенок получился, остальное устаканится.
Ребенок получился. Маленький сморщенный старичок, Нина разглядела его еще в роддоме, когда сунула няньке три рубля и сама его перепеленала по первому разу. А когда несла его по морозным улицам домой, то чувствовала нежное тепло детского тельца сквозь одеяла и собственную шубу.
– Я хочу его Эдуардом назвать, – сказала Нинка-маленькая, выдохнув в морозный воздух облачко пара.
– А мудаком ты его назвать не хочешь? – напористо и грубо ответила Нина, чтобы сразу, с первых секунд и первых слов, сразу и навсегда пресечь всякие поползновения Нинки-маленькой в отношении ребенка. – Ты что, дорогая, забыла, чей ребенок?
Нинка-маленькая собралась было что-то вякнуть, но потом передумала и попросила закурить. Нина дала ей дорогую сигарету, и девчонка, оторвав фильтр, курила одну за одной, жадно и ненасытно, поскольку в родильном доме курить ей не позволяли.
Но с молоком у нее оказалось все в порядке. Как-то вечером Нина пригляделась к ней со стороны и обнаружила, что, в общем-то, и жизнь в Москве, и роды очень и очень пошли девчонке на пользу. Она не то чтобы похорошела, а стала по-настоящему красивой, стройной и округленной молодой женщиной. Было совершенно очевидно, что скучать на улицах Москвы и в метро этой дамочке но придется и охочих до нее молодых людей будет больше, чем клопов в старой перине. Обо всем этом пора было бы призадуматься, но Нина вся была погружена в заботы и уход за мальчишкой, и всякие раздумья о судьбе Нинки-маленькой ей и в голову не шли.
Мальчика решила назвать Игорем. После колебаний, потому что поначалу хотела назвать Ильей. Но память об Илье Степановиче была какой-то настолько высокой и святой, что Нине показалось, лучше назвать мальчишку в память ее последней любви – Игорь-Игореныш, быть может, будешь умным студентом и научишься играть в шахматы. А вот отчество, без раздумий, дала – Ильич. В загсе записали, им все равно, что было писать – Агафонов Игорь Ильич.
Наталья о родах демонстративно не осведомилась. Не заходила после новоселья и не звонила, хотя на новую квартиру телефон поставили через неделю. Нина позвонила сама и без всяких вступлений сказала:
– Ну что, старая перечница, если ты решила, что у тебя появились основания для порушения наших отношений, то валяй. Я тогда крестную мать другую поищу.
– Зараза ты, – сказала Наталья. – Я уже две недели вина в рот не беру, чтоб достойно крестную представлять. В какой храм пойдем?
– Елоховский, конечно.
– А эта...
– Не бойся, Нинки-маленькой не будет. Она объявила себя комсомолкой.
Это сообщение Наталью обрадовало, и на крестины она явилась в новом платье, нафуфыренная, глянула сквозь кружева пеленок на Игорька и сказала:
– На тебя похож. Честное слово. Странно, но ей-богу.
Мужика покрестили и выпили по этому поводу на квартире у Натальи, все на той же кухне. Как-то ни с того ни с сего набежал народ, и посидели дружески, спокойно, без скандалов. Быть может, потому, что все, вплоть до дворника Николая Петровича были заняты разговорами о политике. Дворник, который в свое время осваивал в Казахстане целинные земли, очень обижался, что все его труды пошли прахом, а доходы от этих земель пойдут теперь не ему, а казахам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44