Теперь время совсем иное, можно сказать, нужды никто ни в чем не имеет, и одеться, и обуться, и сыты все, телевизоры и холодильники в каждом доме, – а в семьях неполадки, страшно даже цифру назвать, сколько молодых семей распадается! Наш район по количеству разводов скоро уже на первое место в области выйдет. А это прежде всего нам, руководителям, старшему поколению стыд. Не умеем, значит, воспитывать, влиять на молодежь. Но разве мы не стараемся, не делаем все от нас зависящее? Ну что ж, позорьте нас, будем краснеть, сквозь землю проваливаться. И вот что главное, – повернулась Варвара Кузьминична к Капустину, как будто, только с ним делилась этим обстоятельством, – с кем ни поговоришь, в чьи ссоры, споры ни вникнешь, – никаких серьезных, объективных причин. Одни мелочи быта, пустяшная борьба самолюбий, неуступчивость характеров. Пьянство я не беру, это случаи особые, их, в общем, мало… Вот вас с мужем взять, – теперь она уже опять говорила Любе, – что вам не жить? Молодые, здоровые, красивые… Всем обеспеченные. Я поинтересовалась, навела кое-какие справки…
Варвара Кузьминична щелкнула замками портфеля, порылась в нем, вынула бумажный лист.
– Вот. Справка колхозной бухгалтерии. Владимир Гудошников. Заработки за этот год, за прошлый, за позапрошлый. И дом построить, и машину купить – на все хватит… Характеристика правления. Хороший производственник, один из лучших механизаторов, аморальных проявлений не допускает, в антиобщественных поступках не замечен. Взятые на себя соцобязательства выполняет с честью. В прошлом году поставил рекорд суточной выработки на своем комбайне… Победитель межрайонного соревнования пахарей, награжден ценным подарком и денежной премией… Как видишь, в производственном, общественном плане твой муж на хорошем счету, полезный колхозу человек. Не лодырь, не прогульщик, не пропойца, не хулиган. О главном в человеке мы судим по его трудовым, общественным качествам. У твоего мужа тут все в порядке. Побольше бы таких людей. У нас в колхозах и дела бы шли лучше. А хороший работник – это и хороший семьянин, надо только найти к нему подход, подобрать ключик, проявить чуткость…
Люба смотрела в угол – с прежним отстраненным выражением лица. Казалось, она совсем не слушает, слова скользят мимо нее, а она думает что-то свое, далекое. Мелкая слезинка блеснула на краю ее глаза, она стерла ее ребром ладони, жестом, выдававшим ее простонародную русскую бабью природу.
– Заявление я свое все же не возьму, – не поворачивая головы, сказала она. – Вы о детях говорили… Так для детей лучше, если они такого отца знать не будут… Прежде чем я его перевоспитаю, он их на свой лад двадцать раз воспитает… Если хотите знать, из-за детей я это и делаю…
Варвара Кузьминична сдвинула брови, выражение ее широкого, оплывшего, в резких складках лица стало совсем обиженным, недовольным, как будто непреклонное решение Любы наносило страдание прежде всего ей. Варваре Кузьминичне остро хотелось курить, пачка папирос, коробка спичек в портфеле манили к себе, но закурить было нельзя. Варвара Кузьминична взглянула на Михаила Константиновича как человек, исчерпавший свои средства и призывающий на помощь, – пусть теперь колхозный парторг выскажет Любе свое мнение. Но тот не отозвался на призыв, как будто не уловил или не понял его. Местный человек, он знал Любу, Володьку и их жизнь не издали, а как сосед, односельчанин и понимал, что Люба права, а Варвара Кузьминична хочет формального, правильного лишь своей, внешней формой. И те слова, что он должен был произнести, как парторг, в поддержку Варваре Кузьминичне, не шли ему на язык.
– Люди меняются, парень он молодой, толковый, можно на него повлиять, – сказала Варвара Кузьминична, не сдавая своих позиций перед Любой. – Ну, а если мы с ним поработаем, поговорим по душам, объясним, в чем его ошибки? Парторганизация и лично товарищ Капустин возьмут его под свой контроль? Он – как, тоже решительно за развод?
– А вот он сам идет. Он вам и ответит.
В коридоре протопали сапоги, дверь без стука растворилась, на пороге возник Володька – в комбинезоне, распахнутом во всю ширь груди, в черной суконной фуражке, сбитой на самый затылок, с мокрым чубом, прилипшим к потному лбу.
Володька метнул быстрый взгляд на всех в комнате, ничуть не смутился, увидев Любу.
– Здрасте! Звали?
– Здравствуй. Проходи, садись, – пригласила Варвара Кузьминична.
Володька бухнул сапогами, шумно вдвинулся в комнату. Глянул, куда сесть, – свободный стул был только рядом с Капустиным.
– Что, жарковато? – доброжелательно глядя на Володьку, настраивающим на доверительность тоном спросила Варвара Кузьминична.
– Ничего, жар костей не ломит.
– Трудимся? Как успехи?
– На высшем уровне!
Володька улыбался, показывая крупные зубы, на него приятно было смотреть: добродушный, бесхитростный малый, простак-работяга. Он подкупал этой своей наглядной простотой, силой и здоровьем, что зримо распирали его плотную фигуру, плечи, грудь, тесно обтянутую под комбинезоном синей пропотевшей майкой.
Варвара Кузьминична выдержала небольшую паузу, контакт с Володькой она уже чувствовала, он ей нравился, она благоволила к таким парням, у которых все просто, открыто, понятно, которые живут не столько умом и рассудком, сколько отдавшись на волю своего природного естества. Дерзки иногда на язык, озорны, шалопутны, но все же с ними в общем не так уж трудно, рано или поздно они обстругиваются гладко, шалости их, озорство, выходки не так уж серьезны и страшны, не дальше выпивок и драк в своих компаниях. А как удержаться от них такому вот здоровяку, из которого энергия рвется, точно пар из кипящего котла?
– Настроение, я вижу, у тебя боевое, – одобрительно сказала Варвара Кузьминична. – На уборке как собираешься работать?
– Как? Нормально… Просил вот условия для нового рекорда.
– Значит, опять порадуешь нас?
– Я бы порадовал.
– А почему «бы» и так неуверенно?
– Отказали. А по радио, между прочим, каждый день передают: поддерживать почин новаторов, множить ряды передовиков, создавать условия для новых производственных достижений… Может, конечно, я ошибаюсь, не так, как надо, понимаю… Радио у нас хриплое, не все в точности слышно… – сказал Володька с самокритичным видом. Но глаза его сверкали откровенной издевкой.
Капустин смутился, заерзал на стуле, намереваясь что-то сказать, объяснить.
– Никто просто так трудовой энтузиазм не глушил и не глушит. Значит, есть причины. Ударно поработать можно и без особых условий, – поспешила заключить Варвара Кузьминична, по движениям Капустина понявшая, что лучше не развивать дальше эту тему, чтоб не затрагивать действий колхозного правления и чтоб не вышло какой неловкости для парторга. – Трудовым успехам твоим все мы рады, надеемся, что ты себя покажешь еще лучше, завоюешь еще не один рекорд и слава твоя будет греметь на весь район и на всю область; но вот на другом фронте, на семейном, у тебя не все ладно. Жена разводиться с тобой хочет. Что ж это ты, друг, ведешь себя так?
– Как – так? – состроил Володька на своем лице удивление. – Вполне нормально.
– Нормально, а жена в суд заявление принесла, написала в нем: ввиду отсутствия уважения со стороны мужа, грубости в быту, нежелания воспринимать культурные привычки…
– Написать все можно.
– Значит, это не так?
Володька неопределенно двинул плечом. Он уже не улыбался, в мелких глазах его, близко поставленных по сторонам длинного, вытянутого книзу носа, пока еще таясь, поблескивало что-то колючее, злое.
– Ты тоже считаешь, что жить вы вместе не можете и единственный у вас выход – это разойтись в разные стороны?
– Я, например, разводиться не собираюсь, никогда про это не говорил. Если она желает – пусть. А я не собираюсь. Я ей наоборот все время говорю: чего выпендриваешься, дуешься неизвестно чего. Забирай пацанов, возвращайся в дом – и точка.
– И сейчас можешь это повторить ей?
– И сейчас могу.
– Слышишь, Люба? Надо вам все-таки еще раз все обсудить, по-доброму, по-дружески, как близкие, родные люди. Не верю я, что вы не найдете общего языка, не договоритесь… Вот он перед тобой, твой муж, отец твоих детей. Посмотри на него, – ведь он же тебе не враг, он причинял тебе обиды, но не намеренно, не по сознательному умыслу, просто особенностями, недостатками своей натуры, характера. Он готов на примирение и сам об этом говорит, протягивает тебе руку. Недоразумения бывают в каждой семье…
Голос Варвары Кузьминичны опять креп, она опять говорила, не запинаясь, громко, как можно говорить только при полной внутренней уверенности в бесспорности каждого слова, в целительной нужности своих советов и наставлений…
14
Через полчаса Варвара Кузьминична отпустила Володьку и Любу, так и не добившись от нее согласия на мир, но многократно повторив ей наказ – не спешить, подумать все-таки еще. Суд подождет с разбором заявления.
Еще через четверть часа Варвара Кузьминична покинула колхоз, ехала назад в райцентр. Шофер, не первый год возивший свою начальницу по районным дорогам, вел машину осторожно, на самой малой скорости, притормаживая перед каждым ухабом. У Варвары Кузьминичны была больная печень, – она не терпела тряски, резких толчков.
Варвара Кузьминична была довольна результатом своего выезда. Она провела в колхозе полный день, ездила на поля, лично, наблюдала закладку сенажа в ямы, посетила фермы, разговаривала с бригадирами, начальниками производственных участков, заведующими фермами, шоферами, рядовыми колхозниками; фамилии этих людей, а также наиболее важное из того, что Варвара Кузьминична от них слышала, было занесено в ее тетрадку, и никто бы не смог после таких добросовестных трудов упрекнуть ее, что она знакомилась с порученным ей вопросом наскоком, верхоглядно, не вникая в детали. Материала для отчета о выезде в колхоз собралось достаточно, и, сидя в машине, под шум мотора и колес, Варвара Кузьминична обдумывала, что следует сказать в райисполкоме, в районном управлении сельского хозяйства, а что может хорошо, впечатляюще прозвучать в райкоме. Этим ее деловым, сосредоточенным размышлениям сопутствовало отрадное для Варвары Кузьминичны чувство, что теперь по крайней мере с полмесяца, пока не возникнут какие-нибудь сложности на уборке, ей не придется выезжать в колхозы, отрываться от дома, что при ее пожилом возрасте и расстроенном здоровье совсем нелегко и недешево ей обходится; на людях, забывая свои недуги, она держится бодро, даже удивляет своей неутомимостью, но после каждой поездки – несколько дней недомогания, разбитости, повышенное кровяное давление, таблетки, успокаивающие печень…
Люба Махоткина, Володька Гудошников, их нескладная жизнь, которой Варвара Кузьминична занималась с таким видимым жаром и заинтересованностью, уже отошли в ее сознании в сторону, – каждый день у нее такие беседы, и переживать их долго нет никакой физической возможности, как не может врач болеть и волноваться за каждого больного, которых ежедневно осматривает на приеме. Конечно, хорошо, если они придут к согласию, Варвара Кузьминична первая порадуется такому исходу этой истории, еще одно доброе дело прибавится к тому, что она сделала людям за долгую свою хлопотную службу в районе. Ну, а если и нет – она не виновата, со своей стороны она предприняла все ей положенное, колхозный парторг – свидетель ее стараний, она и тут честно исполнила свой долг, и ни в чем упрекнуть ее нельзя…
Михаил Константинович сидел в это время в своем кабинете за разложенными на столе бумагами, пытался писать статью, собирал мысли, но они тут же рассыпались, перескакивали на другое.
Состоявшийся в парткоме разговор и для него был уроком. Он много получил их с тех пор, как стал секретарем, – и явных, прямых, преподанных в порядке инструктажа, указаний, и неявных, от жизни и людей, таких, что только он сам знал, что ему предстоит подумать, осмыслить, понять, сделать выводы. Он вспоминал весь ход беседы, свое неловкое чувство, державшееся в нем с начала и до конца, которое он не мог назвать и объяснить ни тогда, ни сейчас, то, как из-за этого чувства спасовал, когда Варвара Кузьминична хотела, чтобы он оказал ей подмогу, и он был должен, обязан это сделать, и переживал это как некий свой провал в той роли, которую он нес на себе, как партийный секретарь.
Контрастом и образцом в этой ситуации была Варвара Кузьминична. Он вспоминал, как уверенно, не испытывая внутренних сомнений, сразу находя четкие фразы, формулировки, вела она себя в разговоре, как твердо держала она нужную линию, крепкую силу ее голоса, от которой ее формулировки делались еще разительней и напористей, и думал, что он никогда так не научится и никогда так не сможет. Не в первый раз он думал так о себе, подобное случалось с ним и прежде, в особенности после разбирательства таких вот личных, «персональных», дел, но сегодняшний стыд терзал его, как вонзившаяся заноза, и снова, совсем уже неотвязно, настойчиво просилась мысль, что надо откровенно признаться в своей непригодности, слабости да и вернуться к прежней своей профессии и должности – к коровам, телятам, овцам. Там ничто не заставляет испытывать такую сложность и раздвоенность чувств, там он каждую минуту, в любой ситуации был во всеоружии опытом выработанных знаний, в его руках были по-настоящему верные правила, и задача его состояла только в том, чтобы твердо и точно их применять…
Люба из правления пошла не домой, не за ребятами в детсад, не в магазин, где надо было купить сахару, подсолнечного масла, крупы, спичек, – пошла в библиотеку. Отперла замок, закрыла изнутри дверь. В глубине комнаты, между полками с книгами, был тесный уголок, где она вешала плащ или пальто, переодевалась в синий рабочий халатик, пила в свой перерыв чай, пристроившись возле маленькой тумбочки. В этом укромном уголке, в котором Люба бывала только одна, в котором она столько про себя передумала, который любила, как свое убежище, где ее никто не увидит, где в иные минуты можно скрыть от людей свое лицо, она прислонилась к стеллажу и заплакала, всхлипывая, вздрагивая плечами. Так выходила из нее душевная боль, которая не могла излиться никак иначе, только слезами.
О чем она плакала? Ошибка, что она пошла замуж за Володьку, сознавая, чувствуя, что делает не то, поддавшись одной бабьей боязни, что годы уходят, пусть хоть что-то, хоть так, чем совсем ничего, и этим уже навсегда лишила себя другой жизни, что могла бы у нее получиться, была уже пережита ею и много раз оплакана в одиночестве – и дома, и в этом вот уголке. Будущее не пугало – ребят она поднимет и сама. Выучатся, не пропадут. Плакала потому, что хотелось окончательно и скорей развязать все связывающие путы, чтобы уже все отошло назад и не давило, не мучало ее. Суд, конечно, аннулирует ту бумажную формальность, что еще соединяет ее с Володькой. Варвара Кузьминична хочет тянуть с судебным решением. Но это – слова, закон есть закон. Заявление подано, в положенный срок суд состоится. Уговорить себя она не даст и там, ее решение твердо… Но сколько лишней душевной муки, тягости в этих барьерах, которые надо преодолеть, чтобы получить освобождение от того, что сделалось только болью! Эти объяснения, когда надо выложить, вывернуть всю себя наизнанку… Когда простое, все исчерпывающее «не люблю», «не хочу» совершенно непонятно, недостаточно, несерьезно, не больше, чем каприз малого ребенка…
Она плакала, вздрагивала, слезы все лились и лились, но все-таки на душе ее уже не было прежнего тупого, безысходного чувства. Произошло главное – она решилась, время ее колебаний кончилось, и как бы какой-то еще неясный, но все-таки свет появился вместе с этим для нее вокруг…
15
Володька же покинул правление с совсем хорошим настроением. Когда его позвали к Варваре Кузьминичне, он шел не без тревоги: вызывала Батищева, народный судья, а к судье за добром не зовут. Да еще срочно! Он перебирал в памяти, где, когда и что он мог натворить, – и ничего не приходило на ум. Никаких провинностей за ним вроде бы не значится, в последнее время он себя держит в струне, без глупостей. Что ни прикажут, на какую работу ни пошлют – делает, не споря, без пререканий. Есть, правда, за ним одно совсем пустяшное дельце, комплект новых гаечных ключей, что выдали для ремонта комбайна, чужому шоферу за целковый загнал, не хватало с ребятами на бутылку. Но это такая мелочь, ерунда, что и говорить о ней не стоит, из-за нее ни в правление, ни к судье не позовут…
Только открыв в партком дверь и увидев Любу, Володька понял, почему он здесь понадобился, и сразу успокоился, вмиг у него полегчало на душе.
А дальше оказалось, что и в этом деле он без вины, ему даже не надо ни в чем оправдываться, виноватой Батищева считает Любу, и такой оборот чрезвычайно его обрадовал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Варвара Кузьминична щелкнула замками портфеля, порылась в нем, вынула бумажный лист.
– Вот. Справка колхозной бухгалтерии. Владимир Гудошников. Заработки за этот год, за прошлый, за позапрошлый. И дом построить, и машину купить – на все хватит… Характеристика правления. Хороший производственник, один из лучших механизаторов, аморальных проявлений не допускает, в антиобщественных поступках не замечен. Взятые на себя соцобязательства выполняет с честью. В прошлом году поставил рекорд суточной выработки на своем комбайне… Победитель межрайонного соревнования пахарей, награжден ценным подарком и денежной премией… Как видишь, в производственном, общественном плане твой муж на хорошем счету, полезный колхозу человек. Не лодырь, не прогульщик, не пропойца, не хулиган. О главном в человеке мы судим по его трудовым, общественным качествам. У твоего мужа тут все в порядке. Побольше бы таких людей. У нас в колхозах и дела бы шли лучше. А хороший работник – это и хороший семьянин, надо только найти к нему подход, подобрать ключик, проявить чуткость…
Люба смотрела в угол – с прежним отстраненным выражением лица. Казалось, она совсем не слушает, слова скользят мимо нее, а она думает что-то свое, далекое. Мелкая слезинка блеснула на краю ее глаза, она стерла ее ребром ладони, жестом, выдававшим ее простонародную русскую бабью природу.
– Заявление я свое все же не возьму, – не поворачивая головы, сказала она. – Вы о детях говорили… Так для детей лучше, если они такого отца знать не будут… Прежде чем я его перевоспитаю, он их на свой лад двадцать раз воспитает… Если хотите знать, из-за детей я это и делаю…
Варвара Кузьминична сдвинула брови, выражение ее широкого, оплывшего, в резких складках лица стало совсем обиженным, недовольным, как будто непреклонное решение Любы наносило страдание прежде всего ей. Варваре Кузьминичне остро хотелось курить, пачка папирос, коробка спичек в портфеле манили к себе, но закурить было нельзя. Варвара Кузьминична взглянула на Михаила Константиновича как человек, исчерпавший свои средства и призывающий на помощь, – пусть теперь колхозный парторг выскажет Любе свое мнение. Но тот не отозвался на призыв, как будто не уловил или не понял его. Местный человек, он знал Любу, Володьку и их жизнь не издали, а как сосед, односельчанин и понимал, что Люба права, а Варвара Кузьминична хочет формального, правильного лишь своей, внешней формой. И те слова, что он должен был произнести, как парторг, в поддержку Варваре Кузьминичне, не шли ему на язык.
– Люди меняются, парень он молодой, толковый, можно на него повлиять, – сказала Варвара Кузьминична, не сдавая своих позиций перед Любой. – Ну, а если мы с ним поработаем, поговорим по душам, объясним, в чем его ошибки? Парторганизация и лично товарищ Капустин возьмут его под свой контроль? Он – как, тоже решительно за развод?
– А вот он сам идет. Он вам и ответит.
В коридоре протопали сапоги, дверь без стука растворилась, на пороге возник Володька – в комбинезоне, распахнутом во всю ширь груди, в черной суконной фуражке, сбитой на самый затылок, с мокрым чубом, прилипшим к потному лбу.
Володька метнул быстрый взгляд на всех в комнате, ничуть не смутился, увидев Любу.
– Здрасте! Звали?
– Здравствуй. Проходи, садись, – пригласила Варвара Кузьминична.
Володька бухнул сапогами, шумно вдвинулся в комнату. Глянул, куда сесть, – свободный стул был только рядом с Капустиным.
– Что, жарковато? – доброжелательно глядя на Володьку, настраивающим на доверительность тоном спросила Варвара Кузьминична.
– Ничего, жар костей не ломит.
– Трудимся? Как успехи?
– На высшем уровне!
Володька улыбался, показывая крупные зубы, на него приятно было смотреть: добродушный, бесхитростный малый, простак-работяга. Он подкупал этой своей наглядной простотой, силой и здоровьем, что зримо распирали его плотную фигуру, плечи, грудь, тесно обтянутую под комбинезоном синей пропотевшей майкой.
Варвара Кузьминична выдержала небольшую паузу, контакт с Володькой она уже чувствовала, он ей нравился, она благоволила к таким парням, у которых все просто, открыто, понятно, которые живут не столько умом и рассудком, сколько отдавшись на волю своего природного естества. Дерзки иногда на язык, озорны, шалопутны, но все же с ними в общем не так уж трудно, рано или поздно они обстругиваются гладко, шалости их, озорство, выходки не так уж серьезны и страшны, не дальше выпивок и драк в своих компаниях. А как удержаться от них такому вот здоровяку, из которого энергия рвется, точно пар из кипящего котла?
– Настроение, я вижу, у тебя боевое, – одобрительно сказала Варвара Кузьминична. – На уборке как собираешься работать?
– Как? Нормально… Просил вот условия для нового рекорда.
– Значит, опять порадуешь нас?
– Я бы порадовал.
– А почему «бы» и так неуверенно?
– Отказали. А по радио, между прочим, каждый день передают: поддерживать почин новаторов, множить ряды передовиков, создавать условия для новых производственных достижений… Может, конечно, я ошибаюсь, не так, как надо, понимаю… Радио у нас хриплое, не все в точности слышно… – сказал Володька с самокритичным видом. Но глаза его сверкали откровенной издевкой.
Капустин смутился, заерзал на стуле, намереваясь что-то сказать, объяснить.
– Никто просто так трудовой энтузиазм не глушил и не глушит. Значит, есть причины. Ударно поработать можно и без особых условий, – поспешила заключить Варвара Кузьминична, по движениям Капустина понявшая, что лучше не развивать дальше эту тему, чтоб не затрагивать действий колхозного правления и чтоб не вышло какой неловкости для парторга. – Трудовым успехам твоим все мы рады, надеемся, что ты себя покажешь еще лучше, завоюешь еще не один рекорд и слава твоя будет греметь на весь район и на всю область; но вот на другом фронте, на семейном, у тебя не все ладно. Жена разводиться с тобой хочет. Что ж это ты, друг, ведешь себя так?
– Как – так? – состроил Володька на своем лице удивление. – Вполне нормально.
– Нормально, а жена в суд заявление принесла, написала в нем: ввиду отсутствия уважения со стороны мужа, грубости в быту, нежелания воспринимать культурные привычки…
– Написать все можно.
– Значит, это не так?
Володька неопределенно двинул плечом. Он уже не улыбался, в мелких глазах его, близко поставленных по сторонам длинного, вытянутого книзу носа, пока еще таясь, поблескивало что-то колючее, злое.
– Ты тоже считаешь, что жить вы вместе не можете и единственный у вас выход – это разойтись в разные стороны?
– Я, например, разводиться не собираюсь, никогда про это не говорил. Если она желает – пусть. А я не собираюсь. Я ей наоборот все время говорю: чего выпендриваешься, дуешься неизвестно чего. Забирай пацанов, возвращайся в дом – и точка.
– И сейчас можешь это повторить ей?
– И сейчас могу.
– Слышишь, Люба? Надо вам все-таки еще раз все обсудить, по-доброму, по-дружески, как близкие, родные люди. Не верю я, что вы не найдете общего языка, не договоритесь… Вот он перед тобой, твой муж, отец твоих детей. Посмотри на него, – ведь он же тебе не враг, он причинял тебе обиды, но не намеренно, не по сознательному умыслу, просто особенностями, недостатками своей натуры, характера. Он готов на примирение и сам об этом говорит, протягивает тебе руку. Недоразумения бывают в каждой семье…
Голос Варвары Кузьминичны опять креп, она опять говорила, не запинаясь, громко, как можно говорить только при полной внутренней уверенности в бесспорности каждого слова, в целительной нужности своих советов и наставлений…
14
Через полчаса Варвара Кузьминична отпустила Володьку и Любу, так и не добившись от нее согласия на мир, но многократно повторив ей наказ – не спешить, подумать все-таки еще. Суд подождет с разбором заявления.
Еще через четверть часа Варвара Кузьминична покинула колхоз, ехала назад в райцентр. Шофер, не первый год возивший свою начальницу по районным дорогам, вел машину осторожно, на самой малой скорости, притормаживая перед каждым ухабом. У Варвары Кузьминичны была больная печень, – она не терпела тряски, резких толчков.
Варвара Кузьминична была довольна результатом своего выезда. Она провела в колхозе полный день, ездила на поля, лично, наблюдала закладку сенажа в ямы, посетила фермы, разговаривала с бригадирами, начальниками производственных участков, заведующими фермами, шоферами, рядовыми колхозниками; фамилии этих людей, а также наиболее важное из того, что Варвара Кузьминична от них слышала, было занесено в ее тетрадку, и никто бы не смог после таких добросовестных трудов упрекнуть ее, что она знакомилась с порученным ей вопросом наскоком, верхоглядно, не вникая в детали. Материала для отчета о выезде в колхоз собралось достаточно, и, сидя в машине, под шум мотора и колес, Варвара Кузьминична обдумывала, что следует сказать в райисполкоме, в районном управлении сельского хозяйства, а что может хорошо, впечатляюще прозвучать в райкоме. Этим ее деловым, сосредоточенным размышлениям сопутствовало отрадное для Варвары Кузьминичны чувство, что теперь по крайней мере с полмесяца, пока не возникнут какие-нибудь сложности на уборке, ей не придется выезжать в колхозы, отрываться от дома, что при ее пожилом возрасте и расстроенном здоровье совсем нелегко и недешево ей обходится; на людях, забывая свои недуги, она держится бодро, даже удивляет своей неутомимостью, но после каждой поездки – несколько дней недомогания, разбитости, повышенное кровяное давление, таблетки, успокаивающие печень…
Люба Махоткина, Володька Гудошников, их нескладная жизнь, которой Варвара Кузьминична занималась с таким видимым жаром и заинтересованностью, уже отошли в ее сознании в сторону, – каждый день у нее такие беседы, и переживать их долго нет никакой физической возможности, как не может врач болеть и волноваться за каждого больного, которых ежедневно осматривает на приеме. Конечно, хорошо, если они придут к согласию, Варвара Кузьминична первая порадуется такому исходу этой истории, еще одно доброе дело прибавится к тому, что она сделала людям за долгую свою хлопотную службу в районе. Ну, а если и нет – она не виновата, со своей стороны она предприняла все ей положенное, колхозный парторг – свидетель ее стараний, она и тут честно исполнила свой долг, и ни в чем упрекнуть ее нельзя…
Михаил Константинович сидел в это время в своем кабинете за разложенными на столе бумагами, пытался писать статью, собирал мысли, но они тут же рассыпались, перескакивали на другое.
Состоявшийся в парткоме разговор и для него был уроком. Он много получил их с тех пор, как стал секретарем, – и явных, прямых, преподанных в порядке инструктажа, указаний, и неявных, от жизни и людей, таких, что только он сам знал, что ему предстоит подумать, осмыслить, понять, сделать выводы. Он вспоминал весь ход беседы, свое неловкое чувство, державшееся в нем с начала и до конца, которое он не мог назвать и объяснить ни тогда, ни сейчас, то, как из-за этого чувства спасовал, когда Варвара Кузьминична хотела, чтобы он оказал ей подмогу, и он был должен, обязан это сделать, и переживал это как некий свой провал в той роли, которую он нес на себе, как партийный секретарь.
Контрастом и образцом в этой ситуации была Варвара Кузьминична. Он вспоминал, как уверенно, не испытывая внутренних сомнений, сразу находя четкие фразы, формулировки, вела она себя в разговоре, как твердо держала она нужную линию, крепкую силу ее голоса, от которой ее формулировки делались еще разительней и напористей, и думал, что он никогда так не научится и никогда так не сможет. Не в первый раз он думал так о себе, подобное случалось с ним и прежде, в особенности после разбирательства таких вот личных, «персональных», дел, но сегодняшний стыд терзал его, как вонзившаяся заноза, и снова, совсем уже неотвязно, настойчиво просилась мысль, что надо откровенно признаться в своей непригодности, слабости да и вернуться к прежней своей профессии и должности – к коровам, телятам, овцам. Там ничто не заставляет испытывать такую сложность и раздвоенность чувств, там он каждую минуту, в любой ситуации был во всеоружии опытом выработанных знаний, в его руках были по-настоящему верные правила, и задача его состояла только в том, чтобы твердо и точно их применять…
Люба из правления пошла не домой, не за ребятами в детсад, не в магазин, где надо было купить сахару, подсолнечного масла, крупы, спичек, – пошла в библиотеку. Отперла замок, закрыла изнутри дверь. В глубине комнаты, между полками с книгами, был тесный уголок, где она вешала плащ или пальто, переодевалась в синий рабочий халатик, пила в свой перерыв чай, пристроившись возле маленькой тумбочки. В этом укромном уголке, в котором Люба бывала только одна, в котором она столько про себя передумала, который любила, как свое убежище, где ее никто не увидит, где в иные минуты можно скрыть от людей свое лицо, она прислонилась к стеллажу и заплакала, всхлипывая, вздрагивая плечами. Так выходила из нее душевная боль, которая не могла излиться никак иначе, только слезами.
О чем она плакала? Ошибка, что она пошла замуж за Володьку, сознавая, чувствуя, что делает не то, поддавшись одной бабьей боязни, что годы уходят, пусть хоть что-то, хоть так, чем совсем ничего, и этим уже навсегда лишила себя другой жизни, что могла бы у нее получиться, была уже пережита ею и много раз оплакана в одиночестве – и дома, и в этом вот уголке. Будущее не пугало – ребят она поднимет и сама. Выучатся, не пропадут. Плакала потому, что хотелось окончательно и скорей развязать все связывающие путы, чтобы уже все отошло назад и не давило, не мучало ее. Суд, конечно, аннулирует ту бумажную формальность, что еще соединяет ее с Володькой. Варвара Кузьминична хочет тянуть с судебным решением. Но это – слова, закон есть закон. Заявление подано, в положенный срок суд состоится. Уговорить себя она не даст и там, ее решение твердо… Но сколько лишней душевной муки, тягости в этих барьерах, которые надо преодолеть, чтобы получить освобождение от того, что сделалось только болью! Эти объяснения, когда надо выложить, вывернуть всю себя наизнанку… Когда простое, все исчерпывающее «не люблю», «не хочу» совершенно непонятно, недостаточно, несерьезно, не больше, чем каприз малого ребенка…
Она плакала, вздрагивала, слезы все лились и лились, но все-таки на душе ее уже не было прежнего тупого, безысходного чувства. Произошло главное – она решилась, время ее колебаний кончилось, и как бы какой-то еще неясный, но все-таки свет появился вместе с этим для нее вокруг…
15
Володька же покинул правление с совсем хорошим настроением. Когда его позвали к Варваре Кузьминичне, он шел не без тревоги: вызывала Батищева, народный судья, а к судье за добром не зовут. Да еще срочно! Он перебирал в памяти, где, когда и что он мог натворить, – и ничего не приходило на ум. Никаких провинностей за ним вроде бы не значится, в последнее время он себя держит в струне, без глупостей. Что ни прикажут, на какую работу ни пошлют – делает, не споря, без пререканий. Есть, правда, за ним одно совсем пустяшное дельце, комплект новых гаечных ключей, что выдали для ремонта комбайна, чужому шоферу за целковый загнал, не хватало с ребятами на бутылку. Но это такая мелочь, ерунда, что и говорить о ней не стоит, из-за нее ни в правление, ни к судье не позовут…
Только открыв в партком дверь и увидев Любу, Володька понял, почему он здесь понадобился, и сразу успокоился, вмиг у него полегчало на душе.
А дальше оказалось, что и в этом деле он без вины, ему даже не надо ни в чем оправдываться, виноватой Батищева считает Любу, и такой оборот чрезвычайно его обрадовал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32