а зачем мы, собственно, добиваемся искомого — становится не то что неактуальным, нет; но как-то теряет в приоритете. Словом, Моисеевы & Иисусовы заповеди как-то незаметно развились до законов Мерфи — да еще с какими-то глупыми претензиями насчет «рыбных дней», выглядевшими ну совсем уже высосанными из пальца.
Ахмету в те первые годы даже во сне не могло присниться, что когда-нибудь он дождется избавления от непрерывной угрозы со всех сторон. Мужа и жену Ахметзяновых, спасла, в сущности, слепая случайность — Ахмет быстро спохватился и инстинктивно принялся мародерить, верно прогнозируя будущий обменный курс большинства ресурсов. В процессе мародерства ему нередко улыбалась удача, и он ни разу не перешел дорогу более сильному, вернее — ни разу не попался. … А таких было много, как я между ними просочился — непонятно… — удивлялся Ахметзянов, вспоминая иногда те времена. — … Ведь какие волки тогда по Тридцатке шнырили — вспомнить страшно. И где они теперь? В виде говна собачьего по всей округе валяются, а я вот он сижу. Да, правильно говорилось: не будь сильным, напорешься на сильнейшего. Впрочем, сначала, когда народ еще не очухался, была такая халява… Кругом лежало столько добра, и из этого времени глядя просто диву даешься — как люди умудрялись так обильно дохнуть в первые зимы.
Простой вопрос: как сделать так, что ни у кого никогда и мысли не возникло, что у тебя можно что-то отнять? Ответ прост — напугать до усеру, как еще. А как это сделать? Тоже не секрет. Надо на копеечный вызов ответить так, чтоб судьба вопрошающего долго вызывала нервный озноб у желающих вопрос повторить. Еще не умея все это сформулировать, Ахмет прекрасно чувствовал эти простые вещи, и у него хватало ума реагировать соответственно. Так он и поступил ранним февральским утром, когда озверевшие еще не от голода, скорее — от страха перед надвигающимся голодом, жители соседних домов решили добраться до его припасов. Он почуял недоброе загодя — с вечера нехорошо горели уши и лицо, все валилось из рук, мысли то неслись, то спотыкались и подолгу застревали на какой-нибудь идиотской фразе; короче — Ахмет плотно присел на измену. Не находя себе места от тревоги, он всю ночь слонялся по комнатам, курил, прислушиваясь к вою ветра, топил печку — всячески пытался отвлечься — но все было бесполезно, беспокой не отступал, становясь все менее смутным. К четвертому часу ждал гостей уже с минуты на минуту: классическое время, собачья вахта. Зарядил ижака четырьмя нолями, ввинтил запалы в две РГОшки. Однако ничего не произошло, даже появился соблазн списать предчувствие на ложняк. Наконец, вымотавшись идиотским ожиданием хрен знает чего и докурившись до смрадного перегара, как-то незаметно уснул в кухонном кресле.
Проснулся от запаха рыбных консервов — баба уже готовила завтрак, в приоткрытой форточке виднелось светло-серое небо. Позавтракали, неуверенно посмеялись над внезапным приступом паранойи. Оставив бабу убирать со стола, Ахмет двинулся в свою комнату — не дело оставлять на виду гранаты с вкрученными запалами да и вьюшку пора закрывать. Проходя мимо открытой двери в маленькую комнату услышал, как по решетке прыгают синички. …Эх, ребята, нечего мне вам дать. Раньше б сала на нитке вам повесил… Э. Ну-ка стоп. Че-то синички какие-то несиничковые звуки издают… Подкрался к щиту, потихоньку оторвал с гвоздиков одеяло, расщеперил стекловату, освобождая щель между досками. Точно! В щели — практически в упор — заиндевевшая рожа какого-то козла в красном шарфе, привязывающего толстую капроновую веревку к пруту решетки. Не получается — пальцы замерзли, не гнутся. Рядом маячат четыре головы в разномастных шапках, чуть поодаль — еще несколько. Вместе со струйкой холода проникли звуки — особо не разобрать, но понятно: такие звуки характерны для группы долго стоящих на морозе людей. …Значит, у подъезда — еще больше. Не зря, значит. — думалось спокойно, но откуда-то из глубины души поднималась такая бешеная злоба, что Ахмет прокусил себе губу. Гаркнул бабе бежать вниз, вышло тихо, но видимо, внятно — та сразу побледнела и исчезла. В руках оказались обе РГОшки, пальцы сами отгибали усики. Открыл на ширину ладони форточку в кухне, окликнул — внизу замерли сразу, не шепчутся, не перетоптываются. …Вряд ли, конечно, поможет, но дам возможность уйти добром. Для очистки типа совести… Громко спросил в форточку, нарочито спокойным тоном:
— Э, соседушки ебаные, чево это вы суки удумали? Жить надоело?
Снаружи поняли, что спалились. Тут бы и разойтись, фактор внезапности утерян, но куда там — видимо, в толпе было слишком мало чужих. Оставшиеся спинным мозгом чуяли: такое — не прощают, коли уж замахнулся, надо бить. Начали орать, заводя себя и подельников, у веревки собралась кучка самых здоровых, стали выстраиваться, поудобнее перехватывая мерзлый негнущийся шнур. Среди суетящихся у подъезда Ахмет узнал двоих алкашей с третьего. …О-о, да мои ненаглядные соседушки тоже, оказывается, захотели меня раскулачить. Что ж, очень мило. Во входную дверь хряснуло — первая маленькая война началась. …Ну, товарищи, не маленькие, сами решали. Первая граната ушла вправо — в самую толпу у подъезда, вторая досталась любителям перетягиванья. …А не маловато ли будет? Там еще в подъезде сколько их — мелькнуло в голове. Тут рванула первая, почти без паузы — вторая. Дом тряхнуло, несколько крупных осколков пробило щит кухонного окна. …Бля, ну че ж я за дурак такой. Считаешь, что понадобится три гранаты — возьми шесть. Ну и как я сейчас в подъезд-то выйду, а? Сквозь звон в ушах начали пробиваться звуки с улицы — там выли, орали и стонали где-то с десяток — полтора нападавших. Ахмет, сжимая ружье, прислушивался к неясной движухе в подъезде, готовясь выскочить, и, если кому-то не хватило — добавить. В голову лезла какая-то совершенно несвоевременная чепуха: …странно как. Покалечил — и убил, наверняка есть убитые — и похую. Да, совсем ничего. Это че, я типа нелюдь какая получаюсь, что ли? Тут же сам себе возмутился: — …Да ты ебнулся, что ли?! Хули «нелюдь»! А это «людь» пришла? Мочить меня — «людь» пришла? Ну-ка на хуй со своим гуманизмом! Все, хорош тут сопли мазать! Вперед, бля!.. — и так осмелел от вновь нахлынувшей злобы, что не раздумывая более выскочил в подъезд, готовый продолжать включенную ответку. Пусто; едва не навернулся, запнувшись с разгону об сложенные у порога ломик с кувалдой, дальше, во двор, ух как дверь-то посекло! решето, ептыть, э, они ее че, привалили чем-то? мешки с песком, что ли, похоже на то; мешки-то зачем? щас поглядим… Навалился посильнее, дверь подалась. …Ни хуя себе мешки… В приоткрывшуюся щель пахнуло страшным букетом войны из вони сгоревшего тротила, тлеющих тряпок, пресного смрада развороченных осколками брюшных полостей, едкого запаха известки и свежей, еще живой крови. На показавшегося в дверях Ахмета никто не обратил внимания — основная масса соседей разбежалась, а оставшимся помогать раненым было уже насрать — в такой ситуации остаются с самыми близкими, чья беда отключает все ненужное. Не желая любоваться делом своих рук, Ахмет втянулся обратно, попутно отметив, что наверху кто-то опасливо порскнул от щели между лестничными маршами. …Суки. Я к вам загляну сегодня, по соседски… Занес трофейные ломик с кувалдой, заперся, тяжко опустился в кухонное кресло. Колбасило страшно: по жилам еще неслись литры ненужного теперь адреналина, набить трубку все никак не удавалось. …Не, это — все. Теперь будут за версту обходить. Не ожидали гранат-то, козлы. Выкурил трубку, тут же забил по новой. Дергался левый глаз и уголок рта, руки тряслись нереально крупной дрожью. Доносившиеся с улицы стоны и приглушенные голоса били по нервам, даже табак отдавал какой-то дрянью. Наконец вязкая пустота отступила, Ахмет скомандовал бабе вылазить из подвала и вновь принялся рассматривать в щели поле недавнего боя. Ни раненых, ни трупов уже не было, поземка замела кровь — только срезанные осколками ветки рябины напоминали о взрывах. …Как будто день прошел, а не час. Бля, теперь за водой — только затемно, и без ружья ни шагу. А то шмальнет в спину из окна какой-нибудь кровный мститель, и кирдык… Вернулся на кухню, с мыслью как-то восстановить прерванный инцидентом ход жизни.
— Давай-ка чайник поста…
Жена отшатнулась от осколочной дырки в оконном щите, глядя на мужа как на чужого. Губа закушена, в глазах мелькнули испуг и отвращение. Ахмет опешил — это что еще за фокусы? Ну, положим, испугалась — это нормально; любая бы испугалась. А вот с пунктом два — непонятно. Это в честь, бля, чего?! А не твою ли, моя дорогая, задницу сейчас из-под молотков выдернули? Видимо, все это довольно явно отразилось на лице — жена опомнилась, подойдя, ткнулась носом в грудь, спрятала лицо.
— Нет, погоди. Давай так, чтоб все было ясно. Слышишь? Я их — не убивал. Ясно? Они пришли убивать нас. У-би-вать. Я их послал. Все. Ты поняла?
— Да, да. Только… Там… Эти… лежат. На крыльце. Я не могу.
Ахмет выглянул в дырку, в которую только что глянула жена. …Епт. Вон оно че. «Мешки», твою мать, понятно теперь… На крыльце все еще лежали два трупа, которые он, двигая дверью, принял за какие-то мешки с чем-то сыпучим. Их почему-то никто не забрал — то ли некому, то ли побоялись возиться рядом с форточкой, из которой вылетают гранаты.
— Ладно, сейчас. Погоди, маленькая, сейчас их не будет…
Оделся, вышел. С покойниками пришлось повозиться. Упавшие крест-накрест, они успели примерзнуть друг к другу и малость подзадубеть. Оба были знакомы, не то чтоб здоровались, но примелькались — один, верхний, жил в доме наискосок, у него еще дочка на мотороллере маленьком таком ездит… ездила. Один осколок или несколько рядом — на животе намерзла большая черная лепешка свернувшейся крови. Ахмет оттащил его на детскую площадку напротив нужного подъезда, прислонил к бетонному бортику клумбы. Второй примерз разможженным затылком к ограждению — и когда Ахмет дернул его посильнее, оставил на бетоне часть черепа, с вывернутым куском еще теплой, парящей мозговой ткани, перемешанной с волосами и штукатуркой. Услышав этот хлюпающий треск, Ахмет тут же выблевал все, что было в желудке — до желчи. Куда тащить этого, он не знал — встречались иногда в хлебном; вытащил в проезд между домами. Кому надо — заберут. «Папа пошел раздобыть поесть. Сходил неудачно, теперь его самого надо идти забирать из сугроба в чужом дворе».
Возвращаясь, решил по горячим следам объяснить алкашам с третьего невозможность их дальнейшего нахождения по месту прописки. Поднялся по заваленной всяким триппером лестнице, от души пнул по засранной до черноты двери. Дверь фанерно крякнула и отворилась, выпустив на площадку омерзительный запах порченой пищи, гари, протухших потных тряпок и хрен знает чего еще. …Ну, нашим легче. Ни хуя себе здесь срач!… Вошел, хрустя толстым мусорным ковром, прислушался. На кухне что-то скрипнуло и затихло.
— Э, гандоны! Вышли оба!
С кухни донеслось неуверенное копошение. Зашуршало, звякнуло, гулко покатилась бутылка, отодвинули табуретку; наконец, из вонючего полумрака высунулось гнусное уебище предположительно женского пола. Патлы растрепаны, рожа в саже, куча всяких засаленых тряпок вокруг. Ахмет даже не сразу опознал в этом чудище соседку, синячившую с мужем на пару. …Оскар за лучшего монстра, бля…
— Где этот пидор?
Лучше бы не вступал в прения — уебище открыло дырку, в которую, видимо, совало тухлятину и вливало портвейн, и что-то слюняво забормотало. Через секунду в и без того весьма ароматном коридорчике дышать стало нечем.
— Блаблаблаблабла
…Не, толку не будет. Совсем человеческий вид потеряла… Взгляд существа оставлял жуткое ощущение: странное сочетание мутной птичьей глупости и невероятно злобного, нечеловеческого безумия с медвежьей кровавой поволокой.
— Заткнись, скотина.
— Блаблаблаблабла (с непередаваемо мерзкими трусливо-наезжающими интонациями, и абсолютно неразбочиво)
Ахмета взбесило до жара в глазах. Рывком направил ружье в грязную харю. Страшно тянуло разбрызгать верхнюю половину этого чудовища из обоих стволов. …Бля, только дай сука повод, патрона не пожалею. А может, на самом деле? Нельзя ЭТО за спиной оставлять, ткнет еще чем-нибудь, как отвернешься. А тут все в грязи на палец, заражение гарантировано. Нет. Дернется — прихуярю, без малейшего. Не дернется — хуй с ней, пусть живет…
— Ебло завали и на хуй на кухню! Быстро, тварь! Дверь закрой!
Вот так — дошло. Пинком придал ускорение процессу закрытия, придвинул ногой к двери что-то грязно-неопознанное. …Ну, соседушки дорогие, приглашайте в горницу… Брезгливо откинул закрывающее вход в комнату синее солдатское одеяло. Горница отапливалась — под закопченным дальним углом виднелось что-то печеподобное. Оказывается, в плане запахов прихожая только цветочки, лежбище своим амбрэ затмило все, виденное Ахметом ранее, включая бойни и колбасные цеха начала девяностых. …И че я так долго тянул? Надо было эту погань в первый же день нахуй отсюда… Так, где тут у нас хозяин дома… Во-о-от он, под тряпьем наш хозяин на коечке. Отдыхать изволит… Ахмет огляделся, придвинул табурет, сдернул со шкафа газету, застелил липкое сиденье и устроился как можно комфортнее. Тряпье на диване не шевелилось, зато распространяло тонкий, но отчетливо-острый запах страха. Гость ласково заговорил с кучей.
— Сережа, к тебе гости. Сосед пришел. Снизу который. Вылезай, Сережа.
Куча тряпья не шевелилась. Ахмет переломил заряженное ружье, делая вид, что вставляет патроны. Громко защелкнул.
— Хотя можешь не вылезать. Я и так не промахнусь. Мне хорошо видно, где у тебя печень, где кишки, где твое рыло свинячье. Знаешь почему? А у тебя во-о-он там валенок торчит.
Нервы алкаша не выдержали, валенок вначале дернулся под тряпье, тут же попытался остановиться — типа он и не дергался совсем; бесполезно, наконец исчез под рваным одеялом.
— Встань, гнида.
Алкаш тонко завыл, но куча продолжала неподвижно громоздиться на продавленном диване.
— Или ты вылазишь, или я выстрелю тебе в брюхо и пойду домой. Раз.
Наконец-то. Куча начала раскапываться, распространяя запах зверинца.
— Два.
Он не собирался убивать алкаша, по крайней мере — не сейчас, однако почувствовал, что если на счет «три» Сережа не вылезет из-под тряпок — без малейшего промедления отстрелит ему голову. Алкаш тоже как-то это почувствовал, и ворох мгновенно разметало. Сережа буквально выпрыгнул из постели, зацепился за что-то, грохнулся и на счет «три» уже замер на грязном полу, вперившись водянистыми бегающими глазами в направленные на него стволы, умудряясь продолжать при этом скулить.
— Заткнись.
Вой послушно оборвался. За одеялом, отделявшим комнату от коридора, скрипнул пол. …Интересно, животное собралось послушать или решилось напасть? Тихо-то как вылезла… Да похую. Даже кстати приперлась.
— Сережа, что ж ты такой невоспитанный? Пригласи даму.
Алкаш что-то буркнул, и из-за одеяла бочком выбралось уебище.
— Сели оба. Ну!
Алкаши чинно присели на край дивана, не сводя глаз со смотревших на них стволов. Ахмет с удивлением отметил, что только что прямо-таки студнем растекавшиеся алкаши, воссоединившись, несколько приободрились. Они явно меньше боялись, чем раздельно. …Ладно, тогда придется быть еще короче и убедительнее.
— Вы оба. Начинаете выносить отсюда весь этот триппер. Близко к дому не кидать. Через три часа я захожу в эту конуру и вижу ровный пол. Тогда вы оба уходите отсюда живыми. Вопросы есть?
Вставая, Ахмет заметил, как уебище попыталось передразнить и тут же отреагировал несильным, но точным пинком в грызло. Чудовище хрюкнуло и откинулось на диван. Остановился и сообщил алкашу, постаравшись придать голосу максимум проникновенности:
— Сережа. Если мне покажется, что это уебище ленится, отстрелю тебе левый тазобедренный сустав. Во-о-от здесь. Начинай.
Страх смерти оказался эффективным стимулом. Конечно, за три часа они не закончили, и Ахмету пришлось до позднего вечера контролировать процесс, заходя домой глотнуть горячего и снова возвращаясь в кишащую сухим снегом тьму во дворе. И вот последний узел с мусором занял свое место в уже на треть забитой сушилке, давно превращенной в свалку. …Ох весной вонять будет —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Ахмету в те первые годы даже во сне не могло присниться, что когда-нибудь он дождется избавления от непрерывной угрозы со всех сторон. Мужа и жену Ахметзяновых, спасла, в сущности, слепая случайность — Ахмет быстро спохватился и инстинктивно принялся мародерить, верно прогнозируя будущий обменный курс большинства ресурсов. В процессе мародерства ему нередко улыбалась удача, и он ни разу не перешел дорогу более сильному, вернее — ни разу не попался. … А таких было много, как я между ними просочился — непонятно… — удивлялся Ахметзянов, вспоминая иногда те времена. — … Ведь какие волки тогда по Тридцатке шнырили — вспомнить страшно. И где они теперь? В виде говна собачьего по всей округе валяются, а я вот он сижу. Да, правильно говорилось: не будь сильным, напорешься на сильнейшего. Впрочем, сначала, когда народ еще не очухался, была такая халява… Кругом лежало столько добра, и из этого времени глядя просто диву даешься — как люди умудрялись так обильно дохнуть в первые зимы.
Простой вопрос: как сделать так, что ни у кого никогда и мысли не возникло, что у тебя можно что-то отнять? Ответ прост — напугать до усеру, как еще. А как это сделать? Тоже не секрет. Надо на копеечный вызов ответить так, чтоб судьба вопрошающего долго вызывала нервный озноб у желающих вопрос повторить. Еще не умея все это сформулировать, Ахмет прекрасно чувствовал эти простые вещи, и у него хватало ума реагировать соответственно. Так он и поступил ранним февральским утром, когда озверевшие еще не от голода, скорее — от страха перед надвигающимся голодом, жители соседних домов решили добраться до его припасов. Он почуял недоброе загодя — с вечера нехорошо горели уши и лицо, все валилось из рук, мысли то неслись, то спотыкались и подолгу застревали на какой-нибудь идиотской фразе; короче — Ахмет плотно присел на измену. Не находя себе места от тревоги, он всю ночь слонялся по комнатам, курил, прислушиваясь к вою ветра, топил печку — всячески пытался отвлечься — но все было бесполезно, беспокой не отступал, становясь все менее смутным. К четвертому часу ждал гостей уже с минуты на минуту: классическое время, собачья вахта. Зарядил ижака четырьмя нолями, ввинтил запалы в две РГОшки. Однако ничего не произошло, даже появился соблазн списать предчувствие на ложняк. Наконец, вымотавшись идиотским ожиданием хрен знает чего и докурившись до смрадного перегара, как-то незаметно уснул в кухонном кресле.
Проснулся от запаха рыбных консервов — баба уже готовила завтрак, в приоткрытой форточке виднелось светло-серое небо. Позавтракали, неуверенно посмеялись над внезапным приступом паранойи. Оставив бабу убирать со стола, Ахмет двинулся в свою комнату — не дело оставлять на виду гранаты с вкрученными запалами да и вьюшку пора закрывать. Проходя мимо открытой двери в маленькую комнату услышал, как по решетке прыгают синички. …Эх, ребята, нечего мне вам дать. Раньше б сала на нитке вам повесил… Э. Ну-ка стоп. Че-то синички какие-то несиничковые звуки издают… Подкрался к щиту, потихоньку оторвал с гвоздиков одеяло, расщеперил стекловату, освобождая щель между досками. Точно! В щели — практически в упор — заиндевевшая рожа какого-то козла в красном шарфе, привязывающего толстую капроновую веревку к пруту решетки. Не получается — пальцы замерзли, не гнутся. Рядом маячат четыре головы в разномастных шапках, чуть поодаль — еще несколько. Вместе со струйкой холода проникли звуки — особо не разобрать, но понятно: такие звуки характерны для группы долго стоящих на морозе людей. …Значит, у подъезда — еще больше. Не зря, значит. — думалось спокойно, но откуда-то из глубины души поднималась такая бешеная злоба, что Ахмет прокусил себе губу. Гаркнул бабе бежать вниз, вышло тихо, но видимо, внятно — та сразу побледнела и исчезла. В руках оказались обе РГОшки, пальцы сами отгибали усики. Открыл на ширину ладони форточку в кухне, окликнул — внизу замерли сразу, не шепчутся, не перетоптываются. …Вряд ли, конечно, поможет, но дам возможность уйти добром. Для очистки типа совести… Громко спросил в форточку, нарочито спокойным тоном:
— Э, соседушки ебаные, чево это вы суки удумали? Жить надоело?
Снаружи поняли, что спалились. Тут бы и разойтись, фактор внезапности утерян, но куда там — видимо, в толпе было слишком мало чужих. Оставшиеся спинным мозгом чуяли: такое — не прощают, коли уж замахнулся, надо бить. Начали орать, заводя себя и подельников, у веревки собралась кучка самых здоровых, стали выстраиваться, поудобнее перехватывая мерзлый негнущийся шнур. Среди суетящихся у подъезда Ахмет узнал двоих алкашей с третьего. …О-о, да мои ненаглядные соседушки тоже, оказывается, захотели меня раскулачить. Что ж, очень мило. Во входную дверь хряснуло — первая маленькая война началась. …Ну, товарищи, не маленькие, сами решали. Первая граната ушла вправо — в самую толпу у подъезда, вторая досталась любителям перетягиванья. …А не маловато ли будет? Там еще в подъезде сколько их — мелькнуло в голове. Тут рванула первая, почти без паузы — вторая. Дом тряхнуло, несколько крупных осколков пробило щит кухонного окна. …Бля, ну че ж я за дурак такой. Считаешь, что понадобится три гранаты — возьми шесть. Ну и как я сейчас в подъезд-то выйду, а? Сквозь звон в ушах начали пробиваться звуки с улицы — там выли, орали и стонали где-то с десяток — полтора нападавших. Ахмет, сжимая ружье, прислушивался к неясной движухе в подъезде, готовясь выскочить, и, если кому-то не хватило — добавить. В голову лезла какая-то совершенно несвоевременная чепуха: …странно как. Покалечил — и убил, наверняка есть убитые — и похую. Да, совсем ничего. Это че, я типа нелюдь какая получаюсь, что ли? Тут же сам себе возмутился: — …Да ты ебнулся, что ли?! Хули «нелюдь»! А это «людь» пришла? Мочить меня — «людь» пришла? Ну-ка на хуй со своим гуманизмом! Все, хорош тут сопли мазать! Вперед, бля!.. — и так осмелел от вновь нахлынувшей злобы, что не раздумывая более выскочил в подъезд, готовый продолжать включенную ответку. Пусто; едва не навернулся, запнувшись с разгону об сложенные у порога ломик с кувалдой, дальше, во двор, ух как дверь-то посекло! решето, ептыть, э, они ее че, привалили чем-то? мешки с песком, что ли, похоже на то; мешки-то зачем? щас поглядим… Навалился посильнее, дверь подалась. …Ни хуя себе мешки… В приоткрывшуюся щель пахнуло страшным букетом войны из вони сгоревшего тротила, тлеющих тряпок, пресного смрада развороченных осколками брюшных полостей, едкого запаха известки и свежей, еще живой крови. На показавшегося в дверях Ахмета никто не обратил внимания — основная масса соседей разбежалась, а оставшимся помогать раненым было уже насрать — в такой ситуации остаются с самыми близкими, чья беда отключает все ненужное. Не желая любоваться делом своих рук, Ахмет втянулся обратно, попутно отметив, что наверху кто-то опасливо порскнул от щели между лестничными маршами. …Суки. Я к вам загляну сегодня, по соседски… Занес трофейные ломик с кувалдой, заперся, тяжко опустился в кухонное кресло. Колбасило страшно: по жилам еще неслись литры ненужного теперь адреналина, набить трубку все никак не удавалось. …Не, это — все. Теперь будут за версту обходить. Не ожидали гранат-то, козлы. Выкурил трубку, тут же забил по новой. Дергался левый глаз и уголок рта, руки тряслись нереально крупной дрожью. Доносившиеся с улицы стоны и приглушенные голоса били по нервам, даже табак отдавал какой-то дрянью. Наконец вязкая пустота отступила, Ахмет скомандовал бабе вылазить из подвала и вновь принялся рассматривать в щели поле недавнего боя. Ни раненых, ни трупов уже не было, поземка замела кровь — только срезанные осколками ветки рябины напоминали о взрывах. …Как будто день прошел, а не час. Бля, теперь за водой — только затемно, и без ружья ни шагу. А то шмальнет в спину из окна какой-нибудь кровный мститель, и кирдык… Вернулся на кухню, с мыслью как-то восстановить прерванный инцидентом ход жизни.
— Давай-ка чайник поста…
Жена отшатнулась от осколочной дырки в оконном щите, глядя на мужа как на чужого. Губа закушена, в глазах мелькнули испуг и отвращение. Ахмет опешил — это что еще за фокусы? Ну, положим, испугалась — это нормально; любая бы испугалась. А вот с пунктом два — непонятно. Это в честь, бля, чего?! А не твою ли, моя дорогая, задницу сейчас из-под молотков выдернули? Видимо, все это довольно явно отразилось на лице — жена опомнилась, подойдя, ткнулась носом в грудь, спрятала лицо.
— Нет, погоди. Давай так, чтоб все было ясно. Слышишь? Я их — не убивал. Ясно? Они пришли убивать нас. У-би-вать. Я их послал. Все. Ты поняла?
— Да, да. Только… Там… Эти… лежат. На крыльце. Я не могу.
Ахмет выглянул в дырку, в которую только что глянула жена. …Епт. Вон оно че. «Мешки», твою мать, понятно теперь… На крыльце все еще лежали два трупа, которые он, двигая дверью, принял за какие-то мешки с чем-то сыпучим. Их почему-то никто не забрал — то ли некому, то ли побоялись возиться рядом с форточкой, из которой вылетают гранаты.
— Ладно, сейчас. Погоди, маленькая, сейчас их не будет…
Оделся, вышел. С покойниками пришлось повозиться. Упавшие крест-накрест, они успели примерзнуть друг к другу и малость подзадубеть. Оба были знакомы, не то чтоб здоровались, но примелькались — один, верхний, жил в доме наискосок, у него еще дочка на мотороллере маленьком таком ездит… ездила. Один осколок или несколько рядом — на животе намерзла большая черная лепешка свернувшейся крови. Ахмет оттащил его на детскую площадку напротив нужного подъезда, прислонил к бетонному бортику клумбы. Второй примерз разможженным затылком к ограждению — и когда Ахмет дернул его посильнее, оставил на бетоне часть черепа, с вывернутым куском еще теплой, парящей мозговой ткани, перемешанной с волосами и штукатуркой. Услышав этот хлюпающий треск, Ахмет тут же выблевал все, что было в желудке — до желчи. Куда тащить этого, он не знал — встречались иногда в хлебном; вытащил в проезд между домами. Кому надо — заберут. «Папа пошел раздобыть поесть. Сходил неудачно, теперь его самого надо идти забирать из сугроба в чужом дворе».
Возвращаясь, решил по горячим следам объяснить алкашам с третьего невозможность их дальнейшего нахождения по месту прописки. Поднялся по заваленной всяким триппером лестнице, от души пнул по засранной до черноты двери. Дверь фанерно крякнула и отворилась, выпустив на площадку омерзительный запах порченой пищи, гари, протухших потных тряпок и хрен знает чего еще. …Ну, нашим легче. Ни хуя себе здесь срач!… Вошел, хрустя толстым мусорным ковром, прислушался. На кухне что-то скрипнуло и затихло.
— Э, гандоны! Вышли оба!
С кухни донеслось неуверенное копошение. Зашуршало, звякнуло, гулко покатилась бутылка, отодвинули табуретку; наконец, из вонючего полумрака высунулось гнусное уебище предположительно женского пола. Патлы растрепаны, рожа в саже, куча всяких засаленых тряпок вокруг. Ахмет даже не сразу опознал в этом чудище соседку, синячившую с мужем на пару. …Оскар за лучшего монстра, бля…
— Где этот пидор?
Лучше бы не вступал в прения — уебище открыло дырку, в которую, видимо, совало тухлятину и вливало портвейн, и что-то слюняво забормотало. Через секунду в и без того весьма ароматном коридорчике дышать стало нечем.
— Блаблаблаблабла
…Не, толку не будет. Совсем человеческий вид потеряла… Взгляд существа оставлял жуткое ощущение: странное сочетание мутной птичьей глупости и невероятно злобного, нечеловеческого безумия с медвежьей кровавой поволокой.
— Заткнись, скотина.
— Блаблаблаблабла (с непередаваемо мерзкими трусливо-наезжающими интонациями, и абсолютно неразбочиво)
Ахмета взбесило до жара в глазах. Рывком направил ружье в грязную харю. Страшно тянуло разбрызгать верхнюю половину этого чудовища из обоих стволов. …Бля, только дай сука повод, патрона не пожалею. А может, на самом деле? Нельзя ЭТО за спиной оставлять, ткнет еще чем-нибудь, как отвернешься. А тут все в грязи на палец, заражение гарантировано. Нет. Дернется — прихуярю, без малейшего. Не дернется — хуй с ней, пусть живет…
— Ебло завали и на хуй на кухню! Быстро, тварь! Дверь закрой!
Вот так — дошло. Пинком придал ускорение процессу закрытия, придвинул ногой к двери что-то грязно-неопознанное. …Ну, соседушки дорогие, приглашайте в горницу… Брезгливо откинул закрывающее вход в комнату синее солдатское одеяло. Горница отапливалась — под закопченным дальним углом виднелось что-то печеподобное. Оказывается, в плане запахов прихожая только цветочки, лежбище своим амбрэ затмило все, виденное Ахметом ранее, включая бойни и колбасные цеха начала девяностых. …И че я так долго тянул? Надо было эту погань в первый же день нахуй отсюда… Так, где тут у нас хозяин дома… Во-о-от он, под тряпьем наш хозяин на коечке. Отдыхать изволит… Ахмет огляделся, придвинул табурет, сдернул со шкафа газету, застелил липкое сиденье и устроился как можно комфортнее. Тряпье на диване не шевелилось, зато распространяло тонкий, но отчетливо-острый запах страха. Гость ласково заговорил с кучей.
— Сережа, к тебе гости. Сосед пришел. Снизу который. Вылезай, Сережа.
Куча тряпья не шевелилась. Ахмет переломил заряженное ружье, делая вид, что вставляет патроны. Громко защелкнул.
— Хотя можешь не вылезать. Я и так не промахнусь. Мне хорошо видно, где у тебя печень, где кишки, где твое рыло свинячье. Знаешь почему? А у тебя во-о-он там валенок торчит.
Нервы алкаша не выдержали, валенок вначале дернулся под тряпье, тут же попытался остановиться — типа он и не дергался совсем; бесполезно, наконец исчез под рваным одеялом.
— Встань, гнида.
Алкаш тонко завыл, но куча продолжала неподвижно громоздиться на продавленном диване.
— Или ты вылазишь, или я выстрелю тебе в брюхо и пойду домой. Раз.
Наконец-то. Куча начала раскапываться, распространяя запах зверинца.
— Два.
Он не собирался убивать алкаша, по крайней мере — не сейчас, однако почувствовал, что если на счет «три» Сережа не вылезет из-под тряпок — без малейшего промедления отстрелит ему голову. Алкаш тоже как-то это почувствовал, и ворох мгновенно разметало. Сережа буквально выпрыгнул из постели, зацепился за что-то, грохнулся и на счет «три» уже замер на грязном полу, вперившись водянистыми бегающими глазами в направленные на него стволы, умудряясь продолжать при этом скулить.
— Заткнись.
Вой послушно оборвался. За одеялом, отделявшим комнату от коридора, скрипнул пол. …Интересно, животное собралось послушать или решилось напасть? Тихо-то как вылезла… Да похую. Даже кстати приперлась.
— Сережа, что ж ты такой невоспитанный? Пригласи даму.
Алкаш что-то буркнул, и из-за одеяла бочком выбралось уебище.
— Сели оба. Ну!
Алкаши чинно присели на край дивана, не сводя глаз со смотревших на них стволов. Ахмет с удивлением отметил, что только что прямо-таки студнем растекавшиеся алкаши, воссоединившись, несколько приободрились. Они явно меньше боялись, чем раздельно. …Ладно, тогда придется быть еще короче и убедительнее.
— Вы оба. Начинаете выносить отсюда весь этот триппер. Близко к дому не кидать. Через три часа я захожу в эту конуру и вижу ровный пол. Тогда вы оба уходите отсюда живыми. Вопросы есть?
Вставая, Ахмет заметил, как уебище попыталось передразнить и тут же отреагировал несильным, но точным пинком в грызло. Чудовище хрюкнуло и откинулось на диван. Остановился и сообщил алкашу, постаравшись придать голосу максимум проникновенности:
— Сережа. Если мне покажется, что это уебище ленится, отстрелю тебе левый тазобедренный сустав. Во-о-от здесь. Начинай.
Страх смерти оказался эффективным стимулом. Конечно, за три часа они не закончили, и Ахмету пришлось до позднего вечера контролировать процесс, заходя домой глотнуть горячего и снова возвращаясь в кишащую сухим снегом тьму во дворе. И вот последний узел с мусором занял свое место в уже на треть забитой сушилке, давно превращенной в свалку. …Ох весной вонять будет —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38