3», всем BND, всем SID, всем «Прима Бис», за исключением Mi.5, но включая сигналы, направленные чрезвычайным коммандос.
Не желая уменьшать котировку сведений, стоящих А.З или В.1, мы должны отметить, что восемнадцать дней назад наши устройства по пункту «3» были поставлены на нулевой приход. Причина такого очевидного фиаско? HCI Арлингтона заявил: проникновение ЦРУ? Но и SIS в наши штаты под юрисдикцией НАТО. Более того, полагаем, что заместитель албанской SR скомпрометировал Бородача из Анкары, контролируя таким образом свою организацию.
Следовательно, мы считаем, в данной ситуации нужно сделать выбор: либо предоставить Антона Вуаля своей судьбе, либо допустить казус, такой необычный случай, по нашему мнению, должен рассматриваться лишь во Дворце. Из чего проистекает решение подготовить отчет SR, просим вас дать не просто консультацию, но и глобальную оценку ситуации, а также инструкции на этот счет.
– Все это, пожалуй, слишком туманно, – заявил Сванн. – Что сказал Ибн Аббу?
– Он не захотел ничего объяснять, но мы увидимся с ним в полночь – возможно, у него будет приготовлена для нас «конфетка». Что же касается Ольги, то будем двигаться mollo.
– Ты думаешь?
– Уверен. Кстати, я встретил Карамазова.
– Ну и как?
– Месяц назад он видел Вуаля трижды. Как-то вечером провожал его в Ольней-су-Буа, до какой-то лачуги, похоже, заброшенной; через три дня они сыграли партию в вист в клубе Августина Липпманна, Карамазов выиграл у Вуаля очков двадцать, не меньше. Но вот факт более важный: двадцать дней назад Карамазов установил в «фиате» Антона Вуаля противоугонное устройство.
– Да ты что?
– Да-да.
– Ну и ну! Но почему?
Этого Оттавиани не знал. Он считал, что Алоизиус Сванн, у которого, как говорили, был нюх индейца-ирокеза, сможет найти обоснование этому поступку. Но шеф был сейчас не в очень хорошей форме. Ему не хватало вдохновения.
– Почему он установил эту штуку в его колымаге? – процедил он сквозь зубы. Затем проворчал: – Было, однако, несколько трюков, о которых мы думали, что более-менее их поняли… – Он вздохнул и добавил: – Все это сильно усложняет дело…
Сказав это, он постучал пальцем по столу. Ромуальд тотчас же подошел.
– Мокко? Каппучино? – спросил он.
– Нет. Счет, пожалуйста.
– Сейчас. Одну секунду. Бармен достал из кармана карандаш и зашептал, закрывая счет:
– Тунец, дежурное блюдо, ливарот, фрукты, четверть… все вместе – восемнадцать франков.
– Восемнадцать франков! – взвизгнул Алоизиус Сванн. – Ничего себе!
Бармен сослался на растущие цены, Алоизиус возмущенно повторял, что его хотят надуть. Это могло закончиться стычкой, но Оттавиани удалось смягчить гнев Алоизиуса, и тот, все еще разъяренный, но уже смирившийся, а может, сознавая свою неправоту, заплатил по счету.
Алоизиус направился к выходу. Оказавшись на сквозняке, он громко чихнул.
– Будьте здоровы! – пожелал ему жизнерадостный Ромуальд. – Вот вы и наказаны: подхватили насморк.
Расставшись с Алоизиусом Сванном, отправившимся в комиссариат, Оттавио добрался до Лонгшама, где, несмотря на неважную погоду, разыгрывали Гран-При Туристского Клуба – этими скачками заканчивался сезон. Дистанция была сложная; один набоб установил приз, который все называли невероятным (говорили, что победитель получит миллион). Так что на лугу перед ипподромом собрался весь обычный для такого рода событий парижский бомонд. Все щеголяли друг перед другом.
Например, можно было лицезреть Аманду фон Комодоро-Ривадавиа, звезду, которой голливудская студия «Коламбия пикчерс» гарантировала контракт в миллион за три фильма. На кинодиве были – о, святая простота! – широкие алые полушелковые панталоны, коралловое ожерелье, пурпурная кофта, оби цвета красной окиси железа, карминовый шейный платок, крашеная в алое норка, рубиновые чулки, малиновые перчатки, красновато-лиловые сапожки на высоченной платформе. Урбен д'Агостиньо, ее теперешний воздыхатель, сопровождал ее в следующем наряде: жабо от Пюи, фрак с воротничком а ля Мао от Унгаро, огромный шейный платок.
Показывали пальцем на магараджей, кронпринцев, паладинов, господарей; едва ли не каждый в толпе пришедших на скачки был в свете личностью известной либо как минимум имел какое-то имя. И все это скопление примечательных индивидуумов было охвачено светской суетой.
Всюду сновали грумы, барышники, конюхи. Торговцы всякой всячиной заманивали к себе громогласными кличами. Букмекеры выкрикивали ставки.
Оттавиани не без труда нашел Амори Консона. Тот сидел на одном из верхних рядов трибуны. С ним была Ольга. В изумрудном платье без рукавов в арабском стиле она выглядела просто потрясающе. Вооружившись лорнетом, Амори вглядывался в полосу перегноя на дистанции.
– Грунт кажется мне слишком твердым, – сказал он.
Сосед заметил, что он разбирается в этом, пожалуй, неважно. Амори покраснел, но подтвердить ранее сказанное не отважился; между прочим, в Лонгшаме никогда прежде не было грунта столь промерзлого, а следовательно, такого «быстрого». Дождя не было вот уже месяц, не было и тумана, и из-за жгучего, пронизывающего холода все затвердело как никогда.
– Ты видел Виски Десять? – спросил Оттавиани.
– Только что объявили, что хозяин заплатил неустойку.
– А что случилось?
– Диктор ничего не объяснил.
– В таком случае мы можем уходить, – прошептал подавленный Оттавиани.
– Нет, Ольга хотела бы досмотреть до конца.
– Да, – подтвердила Ольга, – я поставила двадцать пять франков на Скрибуйяра.
Всего в забеге было заявлено двадцать шесть лошадей, стартовало двадцать пять, поскольку владелец Виски Десять, скакуна с «пятеркой» на спине, от участия в забеге отказался. Виски Десять считали фаворитом, хотя лошадь котировалась как восемнадцать к одному. В отсутствии Виски Десять ставили на Скрибуйяра III, на Певчую Школу, трехгодовалого сына Ашурбанипала, Скапена, чистокровного руанского скакуна, который в конце марта взял в Шантийи Гран При Брийя-Саварен, ставили на Скарбороу, настоящего одномастного рысака-фаворита, трижды побеждавшего в Аскоте, ставили на Капернаума, лошадь в яблоках, про которую говорили, что она взрывная, ставили, наконец, на Чудного Маркиза, фаворита, столь же внезапно объявившегося, сколь и поспешно таковым объявленного, клячу, иногда чуть живую, но про которую говорили, что идет она фортиссимо.
На Скрибуйяра садился Сен-Мартен, известный жокей. Первый фаворит начал забег под рев восторженной публики – шел он впечатляюще. Но на повороте на Мулен всадник потерпел неудачу. Капернаум пришел первым, на грудь опередив Чудного Маркиза.
– Хассан Ибн Аббу производит на меня впечатление конченого чудака, – заметил Амори мгновением позже. – Что мы узнали в Лонгшаме?
Покинув ипподром со всеми его завсегдатаями, они сели в автобус, идущий в Париж.
– Однако, – шептал Амори, – что-то тут не так: три дня назад фаворитами считались три лошади, а тут Виски Десять снята, Скрибуйяр проиграл, а выиграл неожиданно Капернаум.
– Можно сказать, это что-то из серии про Люпена, – сказала Ольга.
– Нет, – возразил Амори, – это, скорее, глупая шутка.
– Скверный роман! – воскликнул Оттавиани.
Зашли в бар выпить по паре коктейлей. В воздухе стоял пленительный, расслабляющий запах амариллиса. Ольга вполголоса поведала спутнику свою печаль.
– Если бы я знала, – шептала она, – а как можно было знать? Вид у него был ненормальный, но когда он говорил, я плохо его понимала. Он признавался иногда, что не спит вот уже три месяца. Он страдал, но кто мог облегчить его участь? Он казался опустошенным, выпотрошенным каким-то злым недугом…
Слова Ольги оборвали рыдания, долгие, как плач осенней скрипки.
– Ольга, carissima, – сказал Амори, ласково, более чем дружески поглаживая ее руку, – если Антон не исчез совсем, мы не сможем закончить дело, пока Антон Вуаль не выспится всласть.
– Lo Juro! – воинственно воскликнул Оттавио Оттавиани, имитируя Дона Оттавио.
– Ради всего святого! – с мольбой едва ли не простонала, моргая, Ольга.
Оттавиани тяжело вздохнул.
– Не пыльной работенкой занимаемся мы вот уже три дня, – сказал он, чтобы как-то закончить нелегкий разговор.
– Давайте лучше встретимся с Хассаном Ибн Аббу, – предложил Амори. – У него, должно быть, есть, что нам сказать.
Хассан Ибн Аббу проживал на набережной Бранли в очаровательном флигеле времен последних лет правления Людовика XVIII. Дверь открыл слуга. Амори вошел в огромную, великолепно обставленную гостиную, Оттавиани – вслед за ним (Ольга, предавшись мрачным мыслям, отправилась домой спать).
– Мы хотели бы увидеть адвоката, – заявил Амори.
– Адвокат сейчас выйдет к вам, – сказал слуга.
Вошел другой слуга, в одеянии, украшенном продолговатыми золотистыми галунами, и предложил друзьям выпить. Амори взял виски с содовой, Оттавиани – арманьяк. Пригубили.
Внезапно в соседней комнате раздался оглушительный грохот, затем послышался звон разбитого стекла, возможно, зеркала; очевидно, там шла какая-то борьба: доносился странный приглушенный шум.
– Нет! Нет! А-а-а-а-а-а-а! – заорал кто-то за стеной.
Амори подскочил. На некоторое время воцарилось молчание. Затем отчетливо послышалось, как на пол, испустив душераздирающий крик, рухнул человек.
Рванув дверь, вскочили в соседнюю комнату.
На полу лежал Хассан Инб Аббу.
В мясистую спину адвоката был всажен нож, который убийца предварительно обработал раствором нервно-паралитического действия. Смерть наступила почти мгновенно.
Так и не было установлено, каким путем убийца скрылся с места преступления…
Мгновением позже Амори, подняв всех по тревоге, рыскал по дому. В конце концов он нашел в ящике с кодовым замком, который взломал с большим трудом, огромную стопку рукописей, переданных Антоном адвокату за месяц до своего исчезновения. Всего должно было быть двадцать шесть папок. Он пересчитал их раз десять – не хватало одной. Внимательный читатель догадался сразу: кто заключил пари на то, что отсутствовала папка под номером «ПЯТЬ», – тот выиграл!
Вот так жил, запутанно и мрачно, адвокат, куривший в зоопарке (однако никто не мог поручиться, что он был грубияном), так он умер; Антон Вуаль так и не появился.
Поздно вечером Амори Консон добрался до своей однокомнатной квартирки на набережной д'Анжу. До первых петухов, до первых лучей солнца, полулежа на кровати – мечтая во что бы то ни стало найти хоть какую-нибудь зацепку, – он читал Дневник Вуаля…
8
Глава, в которой будет сказано несколько слов о холме, на котором прославится Траян
ДНЕВНИК АНТОНА ВУАЛЯ
Понедельник
Да, есть также Измаил, Ахав, Моби Дик.
Ты, Измаил, туберкулезный надзиратель, пожиратель неясных рукописей, недоношенный бумагомаратель, погруженный в безымянную тоску, ты, тот, кто уехал, бросив на дно чемодана матросскую робу, три майки, шесть носовых платков, в погоне за своим спасением и своей смертью, ты, тот, кто видел, как возникает из преисподней колосс, непорочность Великого Белого Кашалота, словно лилейный вулкан в холодной лазуpu!
Они вышли в море три года назад, они шли и шли по нему три года, смеясь над вихрями, ураганами и тайфунами, от Лабрадора до Фиджи, от мыса Горн до Аляски, от Гавайских островов до Камчатки.
В полночь, веселясь, как прежде, на палубе были: Старбек, Дэггу, Фласк, Стаб. Пип играл на тамбурине. Пели:
«Йо-хо-хо,
И бочонок рома!»
Нантакетский моряк предавал бессмертию гигантскую битву, в которой Ахав трижды противостоял великому белому Кашалоту, Моби Дику. Моби Дик! Одно уже имя его приводило в оцепенение даже самых сильных – по палубе пробегала нервная дрожь. Моби Дик! Колосс Астарота, детище Лукавого. Его большое тело, которое везде и всегда сопровождал в полете своем альбатрос, создавало, можно сказать, дыру в середине волны, белый узел на лазурном горизонте, оно восхищало вас, влекло к себе и ужасало – бездонная дыра, белый овраг, глубокая борозда, блистающая девственным гневом, коридор, ведущий к смерти, зияющий колодец, глубокий, пустой, порождающий галлюцинации, доводящий вас до безумия! Белая калитка Стикса, более черного, чем смола, бледный водоворот Мальстрема! Моби Дик! О нем говорили лишь вполголоса. «Перекрестимся», – говорил иногда бледнеющий моряк. Не один китобой тихо шептал: «Dominus vobiscum».
Потом появлялся Ахав. Глубокий шрам, бледно-белый, бежал среди его седой щетины, пересекал лоб, извивался в зигзагах и исчезал наконец под воротником рубашки. Колченогий, он опирался на протез из слоновой кости, королевскую культю, которую некогда отделали нёбной костью огромного кита-полосатика.
Он появлялся, полный ярости, рокочущим голосом проклиная животное, которое преследовал вот уже восемнадцать лет, он крыл его самыми гнусными ругательствами.
Он прибил к верху большой мачты, всадил в нее, золотой дублон, пообещав отдать его тому, кто первым увидит его врага.
Ночь за ночью, день за днем стоял он на носу галиона, оцепеневший от холода в своем плаще-зюйдвестке, более твердый, чем скала, более прямой, чем мачта, более глухой, чем бездна, более холодный, чем смерть, но переполненный в глубине души сверхчеловеческим гневом, подобным вулкану, что рычит, как застывшая глыба, падающая во время зловещего урагана, – часами стоял Ахав на носу судна и вглядывался в черную линию горизонта. В ночи сверкал Южный Крест. Над большой мачтой, словно точка над «i», серое сияние омывало своим бледнеющим светло-темным светом проклятое золото дублона.
Три года длилось кругосветное плавание. Целых три года плыл дерзкий галион, лавируя с севера на юг, катясь, равномерно покачиваясь в незабываемой смене приливов и отливов, борясь с волнами и в знойном августе, и в ледяном апреле.
Он увидел Моби Дика прежде других, однажды утром. Было светло; никакого течения, никаких барашков на гребнях волн; сглаженная поверхность океана казалась ковром, зеркалом. Белея на лазурном горизонте, Моби Дик мощно дышал. Его спина образовывала гору, белый туман, который окружал нимбом летящий альбатрос.
Какое-то мгновение казалось, что все затихает. Моби Дик, божественное создание, скользил фарлонгах в десяти от галиона – покой перед последним ураганом. В воздухе стоял запах абсолютного, бесконечного. Кристально чистая волна била ключом, вздымалась вверх – очищающее сияние, всему придававшее девственный вид. Никакого шума, никакой ярости. Каждый собирался как мог, брал себя в руки, сдерживал себя, охваченный чувством всеобъемлющего покоя, которое начинало внезапно сиять, излучаться, истомленный небывалой любовью, поднимающейся из притихнувшей успокоительной волны, из белеющего дня.
О дружественное мгновение, совершенный унисон, отпущение грехов! Прежде смерти, что бродила вокруг, лилейная гималайя большого белого Кашалота даровала всем великое свое прощение. Всем: Старбеку, Пипу, Измаилу, Ахаву…
Ахав! Пылающий лоб, тело искривлено, весь ужасен, горбат. Он долго, не говоря ни слова, всматривался в горизонт. Глубокое рыдание сотрясло его мощную грудь.
– Моби Дик, Моби Дик! – взвыл он наконец, а затем прогремел: – Все в шлюпки!
На своих поножах из кожи Дэггу точил гарпун с лезвием более острым, чем любая бритва.
Осада длилась три дня, три дня небывалых нападений, потрясающих ударов; двадцать шесть моряков, объединившихся в невиданной доселе битве, атаковавших непобедимого Титана Волн десять раз, двадцать. Раз за разом гарпун, заточенный острее, нежели скальпель хирурга, всаживался в плоть колосса по самую дужку гарды; кит ревел, метался, но несмотря на глубочайшие раны, избороздившие все его тело, несмотря на то, что из него были вырваны огромные куски мяса и хлестала кровь, исполин снова и снова шел в атаку, нападал на шлюпки, переворачивал их, топил, а затем исчезал внезапно в глубине волн.
А потом, вечером, Моби Дик напал неожиданно на трехмачтовый корабль и располосовал его одним мощнейшим ударом. Носовая часть галиона опрокинулась. В последней атаке Ахав метнул свой гарпун, но линь свернулся. Моби Дик, изловчившись, бросился на него.
– До самого конца своего буду я желать твоей смерти, – выл Ахав, – из глубин Стикса буду нападать на тебя. И в унижении буду плевать на тебя!. Будь ты проклят, Кашалот, будь ты проклят навсегда!
Он пал, сраженный своим же гарпуном, линь которого недавно еще разматывал, желая смерти своему заклятому врагу. Моби Дик, подскочив, выпрыгнул из воды, подхватил Ахава на свою белую спину, а затем нырнул в океанскую глубь.
Был виден белый овраг, огромный каньон, открывающийся посреди волн, белый вихрь, поглотивший одного за другим погибших моряков, напрасно брошенные гарпуны, проклятый галион, ставший плавучим катафалком…
Apocalypsis cum figuris: будет, однако, всегда будет выживший Иона, который скажет, что он видел однажды свое проклятье, в белой радужной оболочке глаза белого кита, белого-белого-белого, белого до полного своего отсутствия, до полного упразднения!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Не желая уменьшать котировку сведений, стоящих А.З или В.1, мы должны отметить, что восемнадцать дней назад наши устройства по пункту «3» были поставлены на нулевой приход. Причина такого очевидного фиаско? HCI Арлингтона заявил: проникновение ЦРУ? Но и SIS в наши штаты под юрисдикцией НАТО. Более того, полагаем, что заместитель албанской SR скомпрометировал Бородача из Анкары, контролируя таким образом свою организацию.
Следовательно, мы считаем, в данной ситуации нужно сделать выбор: либо предоставить Антона Вуаля своей судьбе, либо допустить казус, такой необычный случай, по нашему мнению, должен рассматриваться лишь во Дворце. Из чего проистекает решение подготовить отчет SR, просим вас дать не просто консультацию, но и глобальную оценку ситуации, а также инструкции на этот счет.
– Все это, пожалуй, слишком туманно, – заявил Сванн. – Что сказал Ибн Аббу?
– Он не захотел ничего объяснять, но мы увидимся с ним в полночь – возможно, у него будет приготовлена для нас «конфетка». Что же касается Ольги, то будем двигаться mollo.
– Ты думаешь?
– Уверен. Кстати, я встретил Карамазова.
– Ну и как?
– Месяц назад он видел Вуаля трижды. Как-то вечером провожал его в Ольней-су-Буа, до какой-то лачуги, похоже, заброшенной; через три дня они сыграли партию в вист в клубе Августина Липпманна, Карамазов выиграл у Вуаля очков двадцать, не меньше. Но вот факт более важный: двадцать дней назад Карамазов установил в «фиате» Антона Вуаля противоугонное устройство.
– Да ты что?
– Да-да.
– Ну и ну! Но почему?
Этого Оттавиани не знал. Он считал, что Алоизиус Сванн, у которого, как говорили, был нюх индейца-ирокеза, сможет найти обоснование этому поступку. Но шеф был сейчас не в очень хорошей форме. Ему не хватало вдохновения.
– Почему он установил эту штуку в его колымаге? – процедил он сквозь зубы. Затем проворчал: – Было, однако, несколько трюков, о которых мы думали, что более-менее их поняли… – Он вздохнул и добавил: – Все это сильно усложняет дело…
Сказав это, он постучал пальцем по столу. Ромуальд тотчас же подошел.
– Мокко? Каппучино? – спросил он.
– Нет. Счет, пожалуйста.
– Сейчас. Одну секунду. Бармен достал из кармана карандаш и зашептал, закрывая счет:
– Тунец, дежурное блюдо, ливарот, фрукты, четверть… все вместе – восемнадцать франков.
– Восемнадцать франков! – взвизгнул Алоизиус Сванн. – Ничего себе!
Бармен сослался на растущие цены, Алоизиус возмущенно повторял, что его хотят надуть. Это могло закончиться стычкой, но Оттавиани удалось смягчить гнев Алоизиуса, и тот, все еще разъяренный, но уже смирившийся, а может, сознавая свою неправоту, заплатил по счету.
Алоизиус направился к выходу. Оказавшись на сквозняке, он громко чихнул.
– Будьте здоровы! – пожелал ему жизнерадостный Ромуальд. – Вот вы и наказаны: подхватили насморк.
Расставшись с Алоизиусом Сванном, отправившимся в комиссариат, Оттавио добрался до Лонгшама, где, несмотря на неважную погоду, разыгрывали Гран-При Туристского Клуба – этими скачками заканчивался сезон. Дистанция была сложная; один набоб установил приз, который все называли невероятным (говорили, что победитель получит миллион). Так что на лугу перед ипподромом собрался весь обычный для такого рода событий парижский бомонд. Все щеголяли друг перед другом.
Например, можно было лицезреть Аманду фон Комодоро-Ривадавиа, звезду, которой голливудская студия «Коламбия пикчерс» гарантировала контракт в миллион за три фильма. На кинодиве были – о, святая простота! – широкие алые полушелковые панталоны, коралловое ожерелье, пурпурная кофта, оби цвета красной окиси железа, карминовый шейный платок, крашеная в алое норка, рубиновые чулки, малиновые перчатки, красновато-лиловые сапожки на высоченной платформе. Урбен д'Агостиньо, ее теперешний воздыхатель, сопровождал ее в следующем наряде: жабо от Пюи, фрак с воротничком а ля Мао от Унгаро, огромный шейный платок.
Показывали пальцем на магараджей, кронпринцев, паладинов, господарей; едва ли не каждый в толпе пришедших на скачки был в свете личностью известной либо как минимум имел какое-то имя. И все это скопление примечательных индивидуумов было охвачено светской суетой.
Всюду сновали грумы, барышники, конюхи. Торговцы всякой всячиной заманивали к себе громогласными кличами. Букмекеры выкрикивали ставки.
Оттавиани не без труда нашел Амори Консона. Тот сидел на одном из верхних рядов трибуны. С ним была Ольга. В изумрудном платье без рукавов в арабском стиле она выглядела просто потрясающе. Вооружившись лорнетом, Амори вглядывался в полосу перегноя на дистанции.
– Грунт кажется мне слишком твердым, – сказал он.
Сосед заметил, что он разбирается в этом, пожалуй, неважно. Амори покраснел, но подтвердить ранее сказанное не отважился; между прочим, в Лонгшаме никогда прежде не было грунта столь промерзлого, а следовательно, такого «быстрого». Дождя не было вот уже месяц, не было и тумана, и из-за жгучего, пронизывающего холода все затвердело как никогда.
– Ты видел Виски Десять? – спросил Оттавиани.
– Только что объявили, что хозяин заплатил неустойку.
– А что случилось?
– Диктор ничего не объяснил.
– В таком случае мы можем уходить, – прошептал подавленный Оттавиани.
– Нет, Ольга хотела бы досмотреть до конца.
– Да, – подтвердила Ольга, – я поставила двадцать пять франков на Скрибуйяра.
Всего в забеге было заявлено двадцать шесть лошадей, стартовало двадцать пять, поскольку владелец Виски Десять, скакуна с «пятеркой» на спине, от участия в забеге отказался. Виски Десять считали фаворитом, хотя лошадь котировалась как восемнадцать к одному. В отсутствии Виски Десять ставили на Скрибуйяра III, на Певчую Школу, трехгодовалого сына Ашурбанипала, Скапена, чистокровного руанского скакуна, который в конце марта взял в Шантийи Гран При Брийя-Саварен, ставили на Скарбороу, настоящего одномастного рысака-фаворита, трижды побеждавшего в Аскоте, ставили на Капернаума, лошадь в яблоках, про которую говорили, что она взрывная, ставили, наконец, на Чудного Маркиза, фаворита, столь же внезапно объявившегося, сколь и поспешно таковым объявленного, клячу, иногда чуть живую, но про которую говорили, что идет она фортиссимо.
На Скрибуйяра садился Сен-Мартен, известный жокей. Первый фаворит начал забег под рев восторженной публики – шел он впечатляюще. Но на повороте на Мулен всадник потерпел неудачу. Капернаум пришел первым, на грудь опередив Чудного Маркиза.
– Хассан Ибн Аббу производит на меня впечатление конченого чудака, – заметил Амори мгновением позже. – Что мы узнали в Лонгшаме?
Покинув ипподром со всеми его завсегдатаями, они сели в автобус, идущий в Париж.
– Однако, – шептал Амори, – что-то тут не так: три дня назад фаворитами считались три лошади, а тут Виски Десять снята, Скрибуйяр проиграл, а выиграл неожиданно Капернаум.
– Можно сказать, это что-то из серии про Люпена, – сказала Ольга.
– Нет, – возразил Амори, – это, скорее, глупая шутка.
– Скверный роман! – воскликнул Оттавиани.
Зашли в бар выпить по паре коктейлей. В воздухе стоял пленительный, расслабляющий запах амариллиса. Ольга вполголоса поведала спутнику свою печаль.
– Если бы я знала, – шептала она, – а как можно было знать? Вид у него был ненормальный, но когда он говорил, я плохо его понимала. Он признавался иногда, что не спит вот уже три месяца. Он страдал, но кто мог облегчить его участь? Он казался опустошенным, выпотрошенным каким-то злым недугом…
Слова Ольги оборвали рыдания, долгие, как плач осенней скрипки.
– Ольга, carissima, – сказал Амори, ласково, более чем дружески поглаживая ее руку, – если Антон не исчез совсем, мы не сможем закончить дело, пока Антон Вуаль не выспится всласть.
– Lo Juro! – воинственно воскликнул Оттавио Оттавиани, имитируя Дона Оттавио.
– Ради всего святого! – с мольбой едва ли не простонала, моргая, Ольга.
Оттавиани тяжело вздохнул.
– Не пыльной работенкой занимаемся мы вот уже три дня, – сказал он, чтобы как-то закончить нелегкий разговор.
– Давайте лучше встретимся с Хассаном Ибн Аббу, – предложил Амори. – У него, должно быть, есть, что нам сказать.
Хассан Ибн Аббу проживал на набережной Бранли в очаровательном флигеле времен последних лет правления Людовика XVIII. Дверь открыл слуга. Амори вошел в огромную, великолепно обставленную гостиную, Оттавиани – вслед за ним (Ольга, предавшись мрачным мыслям, отправилась домой спать).
– Мы хотели бы увидеть адвоката, – заявил Амори.
– Адвокат сейчас выйдет к вам, – сказал слуга.
Вошел другой слуга, в одеянии, украшенном продолговатыми золотистыми галунами, и предложил друзьям выпить. Амори взял виски с содовой, Оттавиани – арманьяк. Пригубили.
Внезапно в соседней комнате раздался оглушительный грохот, затем послышался звон разбитого стекла, возможно, зеркала; очевидно, там шла какая-то борьба: доносился странный приглушенный шум.
– Нет! Нет! А-а-а-а-а-а-а! – заорал кто-то за стеной.
Амори подскочил. На некоторое время воцарилось молчание. Затем отчетливо послышалось, как на пол, испустив душераздирающий крик, рухнул человек.
Рванув дверь, вскочили в соседнюю комнату.
На полу лежал Хассан Инб Аббу.
В мясистую спину адвоката был всажен нож, который убийца предварительно обработал раствором нервно-паралитического действия. Смерть наступила почти мгновенно.
Так и не было установлено, каким путем убийца скрылся с места преступления…
Мгновением позже Амори, подняв всех по тревоге, рыскал по дому. В конце концов он нашел в ящике с кодовым замком, который взломал с большим трудом, огромную стопку рукописей, переданных Антоном адвокату за месяц до своего исчезновения. Всего должно было быть двадцать шесть папок. Он пересчитал их раз десять – не хватало одной. Внимательный читатель догадался сразу: кто заключил пари на то, что отсутствовала папка под номером «ПЯТЬ», – тот выиграл!
Вот так жил, запутанно и мрачно, адвокат, куривший в зоопарке (однако никто не мог поручиться, что он был грубияном), так он умер; Антон Вуаль так и не появился.
Поздно вечером Амори Консон добрался до своей однокомнатной квартирки на набережной д'Анжу. До первых петухов, до первых лучей солнца, полулежа на кровати – мечтая во что бы то ни стало найти хоть какую-нибудь зацепку, – он читал Дневник Вуаля…
8
Глава, в которой будет сказано несколько слов о холме, на котором прославится Траян
ДНЕВНИК АНТОНА ВУАЛЯ
Понедельник
Да, есть также Измаил, Ахав, Моби Дик.
Ты, Измаил, туберкулезный надзиратель, пожиратель неясных рукописей, недоношенный бумагомаратель, погруженный в безымянную тоску, ты, тот, кто уехал, бросив на дно чемодана матросскую робу, три майки, шесть носовых платков, в погоне за своим спасением и своей смертью, ты, тот, кто видел, как возникает из преисподней колосс, непорочность Великого Белого Кашалота, словно лилейный вулкан в холодной лазуpu!
Они вышли в море три года назад, они шли и шли по нему три года, смеясь над вихрями, ураганами и тайфунами, от Лабрадора до Фиджи, от мыса Горн до Аляски, от Гавайских островов до Камчатки.
В полночь, веселясь, как прежде, на палубе были: Старбек, Дэггу, Фласк, Стаб. Пип играл на тамбурине. Пели:
«Йо-хо-хо,
И бочонок рома!»
Нантакетский моряк предавал бессмертию гигантскую битву, в которой Ахав трижды противостоял великому белому Кашалоту, Моби Дику. Моби Дик! Одно уже имя его приводило в оцепенение даже самых сильных – по палубе пробегала нервная дрожь. Моби Дик! Колосс Астарота, детище Лукавого. Его большое тело, которое везде и всегда сопровождал в полете своем альбатрос, создавало, можно сказать, дыру в середине волны, белый узел на лазурном горизонте, оно восхищало вас, влекло к себе и ужасало – бездонная дыра, белый овраг, глубокая борозда, блистающая девственным гневом, коридор, ведущий к смерти, зияющий колодец, глубокий, пустой, порождающий галлюцинации, доводящий вас до безумия! Белая калитка Стикса, более черного, чем смола, бледный водоворот Мальстрема! Моби Дик! О нем говорили лишь вполголоса. «Перекрестимся», – говорил иногда бледнеющий моряк. Не один китобой тихо шептал: «Dominus vobiscum».
Потом появлялся Ахав. Глубокий шрам, бледно-белый, бежал среди его седой щетины, пересекал лоб, извивался в зигзагах и исчезал наконец под воротником рубашки. Колченогий, он опирался на протез из слоновой кости, королевскую культю, которую некогда отделали нёбной костью огромного кита-полосатика.
Он появлялся, полный ярости, рокочущим голосом проклиная животное, которое преследовал вот уже восемнадцать лет, он крыл его самыми гнусными ругательствами.
Он прибил к верху большой мачты, всадил в нее, золотой дублон, пообещав отдать его тому, кто первым увидит его врага.
Ночь за ночью, день за днем стоял он на носу галиона, оцепеневший от холода в своем плаще-зюйдвестке, более твердый, чем скала, более прямой, чем мачта, более глухой, чем бездна, более холодный, чем смерть, но переполненный в глубине души сверхчеловеческим гневом, подобным вулкану, что рычит, как застывшая глыба, падающая во время зловещего урагана, – часами стоял Ахав на носу судна и вглядывался в черную линию горизонта. В ночи сверкал Южный Крест. Над большой мачтой, словно точка над «i», серое сияние омывало своим бледнеющим светло-темным светом проклятое золото дублона.
Три года длилось кругосветное плавание. Целых три года плыл дерзкий галион, лавируя с севера на юг, катясь, равномерно покачиваясь в незабываемой смене приливов и отливов, борясь с волнами и в знойном августе, и в ледяном апреле.
Он увидел Моби Дика прежде других, однажды утром. Было светло; никакого течения, никаких барашков на гребнях волн; сглаженная поверхность океана казалась ковром, зеркалом. Белея на лазурном горизонте, Моби Дик мощно дышал. Его спина образовывала гору, белый туман, который окружал нимбом летящий альбатрос.
Какое-то мгновение казалось, что все затихает. Моби Дик, божественное создание, скользил фарлонгах в десяти от галиона – покой перед последним ураганом. В воздухе стоял запах абсолютного, бесконечного. Кристально чистая волна била ключом, вздымалась вверх – очищающее сияние, всему придававшее девственный вид. Никакого шума, никакой ярости. Каждый собирался как мог, брал себя в руки, сдерживал себя, охваченный чувством всеобъемлющего покоя, которое начинало внезапно сиять, излучаться, истомленный небывалой любовью, поднимающейся из притихнувшей успокоительной волны, из белеющего дня.
О дружественное мгновение, совершенный унисон, отпущение грехов! Прежде смерти, что бродила вокруг, лилейная гималайя большого белого Кашалота даровала всем великое свое прощение. Всем: Старбеку, Пипу, Измаилу, Ахаву…
Ахав! Пылающий лоб, тело искривлено, весь ужасен, горбат. Он долго, не говоря ни слова, всматривался в горизонт. Глубокое рыдание сотрясло его мощную грудь.
– Моби Дик, Моби Дик! – взвыл он наконец, а затем прогремел: – Все в шлюпки!
На своих поножах из кожи Дэггу точил гарпун с лезвием более острым, чем любая бритва.
Осада длилась три дня, три дня небывалых нападений, потрясающих ударов; двадцать шесть моряков, объединившихся в невиданной доселе битве, атаковавших непобедимого Титана Волн десять раз, двадцать. Раз за разом гарпун, заточенный острее, нежели скальпель хирурга, всаживался в плоть колосса по самую дужку гарды; кит ревел, метался, но несмотря на глубочайшие раны, избороздившие все его тело, несмотря на то, что из него были вырваны огромные куски мяса и хлестала кровь, исполин снова и снова шел в атаку, нападал на шлюпки, переворачивал их, топил, а затем исчезал внезапно в глубине волн.
А потом, вечером, Моби Дик напал неожиданно на трехмачтовый корабль и располосовал его одним мощнейшим ударом. Носовая часть галиона опрокинулась. В последней атаке Ахав метнул свой гарпун, но линь свернулся. Моби Дик, изловчившись, бросился на него.
– До самого конца своего буду я желать твоей смерти, – выл Ахав, – из глубин Стикса буду нападать на тебя. И в унижении буду плевать на тебя!. Будь ты проклят, Кашалот, будь ты проклят навсегда!
Он пал, сраженный своим же гарпуном, линь которого недавно еще разматывал, желая смерти своему заклятому врагу. Моби Дик, подскочив, выпрыгнул из воды, подхватил Ахава на свою белую спину, а затем нырнул в океанскую глубь.
Был виден белый овраг, огромный каньон, открывающийся посреди волн, белый вихрь, поглотивший одного за другим погибших моряков, напрасно брошенные гарпуны, проклятый галион, ставший плавучим катафалком…
Apocalypsis cum figuris: будет, однако, всегда будет выживший Иона, который скажет, что он видел однажды свое проклятье, в белой радужной оболочке глаза белого кита, белого-белого-белого, белого до полного своего отсутствия, до полного упразднения!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25