– воскликнула Скво, неприятно задетая данным разоблачением; однако, смутившись, она сразу же перешла к обвинениям: – Кто мог тебе такое сказать? Он наверняка оступился! Не будем забывать о той крови, что течет в твоих жилах! Твоя фамилия – Маврокордатос, твой отец нас всех проклял! И мы пережили немало последствий этого проклятья!
– Замолчи, Скво, – сказала Ольга, – ты от горя отупела.
Но Скво продолжала, и тон ее был лукавым:
– Почему это Аугустус вдруг закричал? Кто знает, а может, это ты тогда крикнула и от твоего крика умер Хэйг? Разве у тебя не было партии в том спектакле? Разве ты не присутствовала при всем этом?
– В ее словах есть доля истины, – сказал Артур Уилбург Саворньян. – Да, Аугустус так же, как и Ольга, Антон Вуаль либо как человек, нам не известный, мог испугать Хэйга неожиданным криком и спровоцировать, таким образом, его неожиданное поведение. Но кто сказал тебе, Ольга, что это был именно Аугустус?
– Антон Вуаль, – ответила Ольга. – Он это видел, он это слышал. Он сказал мне, что понял интуитивно: увидев сына в белом панцире, Аугустус непременно подскочит и, подобно раненому льву или альбатросу, пойманному матросом-шутником, закричит. Когда Хэйг появился, Антон Вуаль увидел, что Аугустус побледнел, стал совсем белым, поседел на глазах; он увидел – рассказывал он мне, – что в нёбе у него зарождается крик. Он хотел вскочить, остановить Аугустуса, но ему не удалось сделать и трех шагов, как тот закричал, и крик этот, рев, был нечеловеческим – это был рев Астарота, рев погибающего Сфинкса, Grido Indiavolato, вырвавшийся из горла, изорванного грифом. Хэйг пошатнулся и сразу же упал; впечатление было такое, что его словно ударило молнией. О крике Аугустуса тотчас же забыли, настолько оглушительным, ошеломляющим был шум, вызванный падением, так сильна была паника, охватившая зрительный зал.
– Я сама едва не умерла смертью Хэйга, – продолжила Ольга свой рассказ. Я при всем присутствовала. Когда он упал, когда все увидели, что панцирь треснул, я сама, потеряв сознание, упала. Меня уложили в кровать, где я пролежала без сознания неделю. Затем доктор начал подносить мне к носу препарат с сильнейшим запахом аммониака. Тогда я наконец открыла глаза. Антон Вуаль помогал мне, держал мою руку в своей руке. Он рассказал мне, не спеша, о том, что произошло: проникнув в больницу, где находился покойный, Аугустус выкрал его тело. Я хотела сразу же ехать в Азенкур.
– Нет, – сказал мне Вуаль, – вы еще нездоровы. Аугустус набросится на вас, как разъяренный ягуар: ведь ваша фамилия – Маврокордатос и он считает, что его сын погиб из-за вас!
И тогда он рассказал мне о моем происхождении, о Проклятье, связанном с моим именем. Но, отвергая все эти предположения, я просто взывала:
– Это из-за него самого погиб Хэйг, из-за его безумного крика. И значит, я исполню Проклятье, которое действует на меня независимо от меня самой, исполню, ибо он стал причиной мгновенной смерти моего мужа!
Но в течение полугода Антон Вуаль не отходил от меня, сопровождал всюду. Я мечтала убежать, умчаться в Азенкур, чтобы увидеть, как умрет от моей руки Аугустус. Но Вуаль оказывал на меня чудодейственное влияние. Иногда мне казалось, что я уже готова отказаться от его неустанной заботы, но сочувствие его было таким дружеским! Когда он утешал меня, я забывалась. Он развлекал меня. Я переставала думать о смерти любимого. Если меня одолевала печаль, Антон всегда находил для меня теплое слово. Если иногда на меня, омрачая мой разум, находило желание убить Аугустуса, Антон быстро находил способ успокоить меня.
Я покинула сцену. Вообще перестала петь. Значительный капитал, прямой наследницей которого сделала меня Анастасия, принес мне за те двадцать три года, которые он был задействован в банке, немалые годовые – одни они позволяли мне вести жизнь вовсе не бедную. Что же касается Антона Вуаля, то, подобно Ларбо, скажем так – «Барнабуту», он имел огромнейшие прибыли от одного дела, источника, который казался неиссякаемым: доходы ему приносила добыча цинка, стронция, радиоактивного свинца, кобальта.
Мы путешествовали. Изведали и страшные муки трансатлантического путешествия, и ночи в ледяной неуютности кемпинга, и очарование пейзажами, и печаль по верному вкусу слишком рано прерванных аккордов.
Однажды, уходя с бала, где Вуаль дал мне возможность удовлетворить мою страсть к мазурке, он признался мне в любви. Я открылась ему, сказала, что он мне самой не безразличен. У меня, конечно, были воздыхатели, но он был поклонником особенно галантным, услужливым, любезным, ухаживал за мной с вниманием совершенно очаровательным, дарил мне бриллианты, и все выходило у него красиво. Он заказывал для меня фаршированных садовых овсянок и иранскую икру…
– Черную или красную? – полюбопытствовал гурман Амори.
– Да замолчи ты, обжора брюхастый! – оборвал его, выйдя из себя, Артур Уилбург Саворньян.
– Он отдал в мое распоряжение своего слугу, – продолжила Ольга, теребя носовой платок, она была готова зарыдать. – Каждое утро в моей спальне появлялась новая охапка разных диковинных цветов, которые он в середине марта доводил до совершенства в своей теплице, неся огромные расходы на транспортировку их грузовым самолетом.
Но по мере того как укреплялась объединявшая нас связь, в то время как в радостные дни умиротворяющего досуга я забывала о Хэйге, об Урбино, об Аугустусе, в то время как я, отдаляясь во времени от произошедшей беды, находила успокоение, Антон становился все более мрачным. Я не знала почему, но изо дня в день состояние его тревожило меня все больше. Казалось, что он страдает от какого-то постоянного беспокойства, что его гложет какая-то коварная болезнь. С его лица не сходила гримаса уныния. Он никогда не расставался с талисман, привязанным тонкой золотой цепочкой к правой щиколотке. Однажды я случайно увидела этот талисман: это была некрасивая, невзрачная, я бы даже сказала несуразная штучка, возможно из свинца, словом, типографский мусор; я поинтересовалась, почему он сделал своим талисманом такую никудышную побрякушку, но он рассердился, закипел от гнева, настолько яростного, насколько и внезапного, до такой степени, что даже стал оскорблять меня и ни за что обвинять. Я уже было подумала, что он испепелит меня. И убежала.
Он не появлялся три дня. Затем пришел ко мне вечером, улыбающийся, но говорил со мною так, что мне стало не по себе.
– Сегодня исполняется шесть лет, – сказал он, – как мы вместе идем горами и долинами, пересекаем разные страны, посещаем дворцы и замки, восхищаемся прекрасными пейзажами. Горе отступило от тебя. Тебя покинула мысль о мести Аугустусу. Тебе нужно отправляться в Азенкур, ты должна утешить Аугустуса: у него нет больше сына, так пусть будет хотя бы невестка!
Я сказала тогда, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать:
– Плевала я на Аугустуса, я люблю тебя! Ты спас меня. Оставишь меня – и я совсем пропаду!
– Нет, – сказал Антон; он был глух ко всем моим мольбам. – Ты найдешь в Азенкуре покой. Что же касается меня, то я отправлюсь куда-нибудь подальше отсюда. Ибо Проклятье, поразившее Хэйга, уничтожит и меня!
– Но почему?
– Ты сейчас узнаешь. Аугустус не был Хэйгу родным отцом. Он усыновил его по настоянию одного бродяги по имени Трифиодорус. Аугустус никогда не знал, кто был настоящим отцом Дугласа Хэйга. И Дуглас Хэйг также этого не знал. Но я узнал, в самых общих чертах, совершенно случайно три месяца назад, что им является – да-да-да! – упомянутый Трифиодо-рус.
– Но с чего ты это взял? – воскликнула я сердито.
– Потому что три дня назад я узнал из записки, которую неизвестный положил мне в карман смокинга, когда я покидал казино д'Альби, где аплодировал незадолго до этого вместе с другими Лолите Ван Парабум, той, что была некогда звездой «Крэйзи Салуна», узнал, значит, что и мое на свет появление произошло при обстоятельствах более чем необычных. Я всегда считал, что моим отцом был ирландский магнат, который умер от инфаркта, когда мне должно было исполниться пять лет, и оставил меня на попечение своего ближайшего компаньона, который, в свою очередь, будучи ханжой, отдал меня на воспитание монаху-францисканцу. Но нет! Моим настоящим отцом, сообщили мне, был также человек по имени Трифиодорус!
– Что?!
– Да!!
– И тогда?!..
– Да, ты поняла. Хэйг приходился мне братом!
– Это что же? – У Амори Консона даже дух захватило. Хэйг – брат Антона? Всякое доводилось узнавать, но такое!..
– В это и поверить невозможно, – поддержала его Скво.
Однако Артур Уилбург Саворньян, вид у которого был вовсе не удивленный, сказал:
– Тсс! – И добавил: – Помолчим, пусть Ольга закончит свой рассказ, не будем слишком удивляться, ибо учтите: до наступления ночи мы можем услышать еще о многих самых невероятных вещах, недоразумениях еще более парадоксальных, узнаем об ударах судьбы еще более поразительных.
Наверняка, говоря так, Артур Уилбург Саворньян знал, на что он намекает. Однако не будем опережать события…
Ольга продолжила свое страстное повествование, растянувшись, кто на диване, кто на софе, они забывались иногда ненадолго сном, ибо слушали – сначала Скво, потом Ольгу – с самого утра. Более того, трудно было понять, к чему все это приведет, хотя и было очевидным, по меньшей мере, то, что действие непрерывно подскакивало, опрокидывалось, совершало кульбиты, следуя самым строгим традициям написания романов.
– То, – продолжила Ольга, – что Антон и Дуглас Хэйг приходились друг другу братьями, являло собой обстоятельство очень сложное, более чем небывалое, однако еще не означало, что Антон должен был бежать куда глаза глядят. Я спросила, что заставляет его пойти на такое решение. Он ответил, что боится: а вдруг Проклятье, обрушившееся на брата, поразит и его самого?
– Где гарантия, что я не окажусь следующим? – говорил он. – Если есть истина в Законе Возмездия, который выписан белым по черному на краю бильярда в гостиной дома Аугустуса в Азенкуре, если это правда, что твой злопамятный папа, Албен, ненавидел нас всех так сильно, то мне остается лишь одно: бежать подальше, как можно дальше, прервать нить притяжения, вырваться из плена чарующей власти, что связывает меня с тобой.
– Я никогда не хотела смерти Хэйга! Его сразил голос Аугустуса, а не моя рука!
– Нет, – сказал тогда Вуаль, – Проклятье исполнилось, когда Хэйга облачили в панцирь. Никто из нас не хотел его смерти. Он был сражен силой закона, который карает нас, – вот и все. Мы могли бы действительно умереть в единении, но Аугустус обеспечит твою судьбу; что же касается меня, то, поскольку я был наделен способностью более тонкой, я пойду до конца, желая уловить неясное слово злой судьбы, которая ожесточается против наших имен!
Он поцеловал мне руку. И тогда я зарыдала. Меня просто трясло. Он велел мне ехать в Азенкур. Затем, не проронив больше ни слова, ушел.
Он устроился адвокатом в Обюссоне, но наверняка дела у него пошли не слишком хорошо. Я не знала, почему, но через три месяца он уже пребывал, как я выяснила, в Иссудуне, занимаясь там общим правом. Позже он переехал в Орнан; мне случайно стали известны некоторые обстоятельства его тамошнего положения; он по-прежнему разъезжал на мотоцикле, захолустные девицы приходили от него в неистовый восторг, в сумке у него всегда лежала толстая рукопись, поговаривали, что это фундаментальный труд, посвященный одному грамматическому нюансу, близкий к завершению. Об Антоне шла молва мужчины обходительного и вежливого. Однажды он сделал доклад по поводу сослагательного наклонения на симпозиуме в Ломонде. Но у него тогда была связь с женщиной, работавшей в магазине кожаных изделий. Затем он скомпрометировал себя еще и тем, что сделал в трибунале плохой доклад. В результате он был вынужден покинуть Орнан.
Позже он послал мне свое последнее письмо. Он писал, что работает в Юрсене, в Эне. Из письма я поняла, что живет он в меблированной квартире. Я заглянула в атлас и узнала, что Юрсен находится неподалеку от Ойонакса, в самом сердце Юрских гор, что городок этот просто прелесть. Затем – это было последнее, что я о нем узнала, – до меня дошла весть, что живет он в Ивазулее, в самой настоящей дыре, неподалеку от Юрсена, – об этом местечке уже невозможно было ничего разузнать. За все эти годы – прошло двадцать лет – о том, где он живет, где служит и жив ли он вообще, до меня не дошло ни весточки…
Вот и все, – заключила Ольга. – Что же касается меня, то я, смирясь, отправилась в Азенкур. Сначала Аугустус был против моего пребывания там. Но затем его сердце дрогнуло, и он открыл мне дверь своего дома. Что было дальше, знают здесь все…
– Ночь наступает, – сказала Скво устало. – Мы го лодны. Не мешало бы выпить. К тому же мы не покормили Иону. Вот уже три дня, как он не получал никакого корма. Нужно немедленно ему что-нибудь отнести, иначе он погибнет.
– Да, – откликнулись все, – мы пойдем покормим Иону.
Вышли из дому. На дворе была уже ночь. Было тепло. Дул ласковый южный ветер, шелестела листва большой акации. Подошли к пруду. Стали насвистывать мотив, на который отзывался умный карп. Затем стали кричать: «Иона, Иона!»
Но карп не появлялся.
– Что-то случилось, – встревожилась Скво, – вот уже двадцать лет, как Иона привык к моему голосу, отвыкнув от голоса Хэйга.
Пользуясь фонариком, осмотрели все вокруг. Затем опустили в яйцеобразной формы пруд рыбацкую сеть. В нее попало несколько головастиков, анчоус, калкан, тунец, по меньшей мере десятка два с половиной гольянов.
Наконец был выловлен и Иона. Он был мертв. Некогда махонький карпик за эти годы здорово подрос, вымахал в длину метра на полтора, не меньше. Его белый зоб сверкал в тусклом свете фонарика.
Пьянящее мгновение! Глубокое горе! Инстинктивное знание все еще бегущей беды! Черный горизонт! Фатальный знак! Дурное предвестие!
Собравшиеся едва сдержались, чтобы не заплакать: все так любили Иону, этого дружелюбного карпа, который поднимался со дна пруда, заслышав знакомый мотив. Всех охватила печаль. Иона умер, и впечатление было такое, что близок конец Азенкура, настолько эта разумная рыба символизировала дом Ау-густуса.
Артур Уилбург Саворньян предложил съесть карпа, подобно папуасам, чтобы оказать ему таким образом последнюю почесть, ему, карпу, которого так любили, которого так лелеяли, которого обожали, боготворили, – и это будет его пресуществление.
Предложение было встречено аплодисментами.
– Съедим его в фаршированном виде, – сразу же предложила Скво. – У меня был когда-то в Сан-Франциско друг еврей, Авраам Барух, – добавила она, – и хотя он был необрезанным, отмечал Бар-Митцвах и ходил к раввину в дни Шавуота, Пурима, Ханука, 5 йар, Рох Ха-шана, Йом-Кипур, – так вот, тот еврей научил меня искусству приготовления Гафилт-Фиш.
В то время как Иона отмокал в тазу, избавляясь таким образом от ужасного запаха ила, такого характерного для карпа, Скво забросила в кастрюлю килограмм мелко нашинкованного лука, смесь чеснока, тмина, чабреца, паприки, шафрана; затем посолила все это, поперчила, посыпала анисом; после добавила капусту, люпин, брюкву, топинамбуры. Получился наваристый бульон.
Ольга положила Иону на доску для разделки рыбы, а затем одним ударом разделочного топора разрубила его.
И сразу же послышался оглушительный крик.
Все сбежались на кухню. Невестка консула – вид у нее был совершенно дикий – показывала пальцем на уголок доски: там сверкал Заир, выпавший, очевидно, из желудка карпа!
Тогда стало понятно, что Хэйг двадцать восемь лет назад в порыве любви к карпу бросил ему Заир, который снял с пальца Аугустуса.
Ольга вздрогнула, что-то пробормотала, поднесла ко лбу руку, окрашенную кровью рыбы, – и упала навзничь, ударившись макушкой об пол.
Ее подняли, отнесли в соседнюю комнату и положили на диван. Пытались вызвать по телефону врача, фельдшера, пусть даже аптекаря, кого угодно, кто мог бы помочь спасти женщину: сделать ей переливание крови, наложить шов, перевязать рану жгутом, – но все напрасно.
Ольга бредила. Затем у нее перестал прощупываться пульс. Зрачки потеряли прозрачность. Из легких с хрипом вырывалось какое-то пришептывание. Вздрогнув в последний раз, невестка консула, казалось, хотела во что бы то ни стало что-то сказать, но издала лишь почти неслышный звук, расплывающийся, перешедший в бульканье.
– Что? Что? – пытался вырвать у нее это слово Амори.
Наклонившись, Скво приложила ухо к груди Ольги – так индейцы прикладывают ухо к рельсе на железнодорожном пути, чтобы узнать, не появятся ли сейчас на горизонте большие кони белого человека.
Ольга прошептала что-то нечленораздельное. И тут ее тело, еще мгновение назад напрягшееся, внезапно обмякло.
Где-то наверху Атропос оборвал свою нить. Душа Ольги поднялась в рай, чтобы навсегда там соединиться с душами Хэйга, Аугустуса, Ионы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
– Замолчи, Скво, – сказала Ольга, – ты от горя отупела.
Но Скво продолжала, и тон ее был лукавым:
– Почему это Аугустус вдруг закричал? Кто знает, а может, это ты тогда крикнула и от твоего крика умер Хэйг? Разве у тебя не было партии в том спектакле? Разве ты не присутствовала при всем этом?
– В ее словах есть доля истины, – сказал Артур Уилбург Саворньян. – Да, Аугустус так же, как и Ольга, Антон Вуаль либо как человек, нам не известный, мог испугать Хэйга неожиданным криком и спровоцировать, таким образом, его неожиданное поведение. Но кто сказал тебе, Ольга, что это был именно Аугустус?
– Антон Вуаль, – ответила Ольга. – Он это видел, он это слышал. Он сказал мне, что понял интуитивно: увидев сына в белом панцире, Аугустус непременно подскочит и, подобно раненому льву или альбатросу, пойманному матросом-шутником, закричит. Когда Хэйг появился, Антон Вуаль увидел, что Аугустус побледнел, стал совсем белым, поседел на глазах; он увидел – рассказывал он мне, – что в нёбе у него зарождается крик. Он хотел вскочить, остановить Аугустуса, но ему не удалось сделать и трех шагов, как тот закричал, и крик этот, рев, был нечеловеческим – это был рев Астарота, рев погибающего Сфинкса, Grido Indiavolato, вырвавшийся из горла, изорванного грифом. Хэйг пошатнулся и сразу же упал; впечатление было такое, что его словно ударило молнией. О крике Аугустуса тотчас же забыли, настолько оглушительным, ошеломляющим был шум, вызванный падением, так сильна была паника, охватившая зрительный зал.
– Я сама едва не умерла смертью Хэйга, – продолжила Ольга свой рассказ. Я при всем присутствовала. Когда он упал, когда все увидели, что панцирь треснул, я сама, потеряв сознание, упала. Меня уложили в кровать, где я пролежала без сознания неделю. Затем доктор начал подносить мне к носу препарат с сильнейшим запахом аммониака. Тогда я наконец открыла глаза. Антон Вуаль помогал мне, держал мою руку в своей руке. Он рассказал мне, не спеша, о том, что произошло: проникнув в больницу, где находился покойный, Аугустус выкрал его тело. Я хотела сразу же ехать в Азенкур.
– Нет, – сказал мне Вуаль, – вы еще нездоровы. Аугустус набросится на вас, как разъяренный ягуар: ведь ваша фамилия – Маврокордатос и он считает, что его сын погиб из-за вас!
И тогда он рассказал мне о моем происхождении, о Проклятье, связанном с моим именем. Но, отвергая все эти предположения, я просто взывала:
– Это из-за него самого погиб Хэйг, из-за его безумного крика. И значит, я исполню Проклятье, которое действует на меня независимо от меня самой, исполню, ибо он стал причиной мгновенной смерти моего мужа!
Но в течение полугода Антон Вуаль не отходил от меня, сопровождал всюду. Я мечтала убежать, умчаться в Азенкур, чтобы увидеть, как умрет от моей руки Аугустус. Но Вуаль оказывал на меня чудодейственное влияние. Иногда мне казалось, что я уже готова отказаться от его неустанной заботы, но сочувствие его было таким дружеским! Когда он утешал меня, я забывалась. Он развлекал меня. Я переставала думать о смерти любимого. Если меня одолевала печаль, Антон всегда находил для меня теплое слово. Если иногда на меня, омрачая мой разум, находило желание убить Аугустуса, Антон быстро находил способ успокоить меня.
Я покинула сцену. Вообще перестала петь. Значительный капитал, прямой наследницей которого сделала меня Анастасия, принес мне за те двадцать три года, которые он был задействован в банке, немалые годовые – одни они позволяли мне вести жизнь вовсе не бедную. Что же касается Антона Вуаля, то, подобно Ларбо, скажем так – «Барнабуту», он имел огромнейшие прибыли от одного дела, источника, который казался неиссякаемым: доходы ему приносила добыча цинка, стронция, радиоактивного свинца, кобальта.
Мы путешествовали. Изведали и страшные муки трансатлантического путешествия, и ночи в ледяной неуютности кемпинга, и очарование пейзажами, и печаль по верному вкусу слишком рано прерванных аккордов.
Однажды, уходя с бала, где Вуаль дал мне возможность удовлетворить мою страсть к мазурке, он признался мне в любви. Я открылась ему, сказала, что он мне самой не безразличен. У меня, конечно, были воздыхатели, но он был поклонником особенно галантным, услужливым, любезным, ухаживал за мной с вниманием совершенно очаровательным, дарил мне бриллианты, и все выходило у него красиво. Он заказывал для меня фаршированных садовых овсянок и иранскую икру…
– Черную или красную? – полюбопытствовал гурман Амори.
– Да замолчи ты, обжора брюхастый! – оборвал его, выйдя из себя, Артур Уилбург Саворньян.
– Он отдал в мое распоряжение своего слугу, – продолжила Ольга, теребя носовой платок, она была готова зарыдать. – Каждое утро в моей спальне появлялась новая охапка разных диковинных цветов, которые он в середине марта доводил до совершенства в своей теплице, неся огромные расходы на транспортировку их грузовым самолетом.
Но по мере того как укреплялась объединявшая нас связь, в то время как в радостные дни умиротворяющего досуга я забывала о Хэйге, об Урбино, об Аугустусе, в то время как я, отдаляясь во времени от произошедшей беды, находила успокоение, Антон становился все более мрачным. Я не знала почему, но изо дня в день состояние его тревожило меня все больше. Казалось, что он страдает от какого-то постоянного беспокойства, что его гложет какая-то коварная болезнь. С его лица не сходила гримаса уныния. Он никогда не расставался с талисман, привязанным тонкой золотой цепочкой к правой щиколотке. Однажды я случайно увидела этот талисман: это была некрасивая, невзрачная, я бы даже сказала несуразная штучка, возможно из свинца, словом, типографский мусор; я поинтересовалась, почему он сделал своим талисманом такую никудышную побрякушку, но он рассердился, закипел от гнева, настолько яростного, насколько и внезапного, до такой степени, что даже стал оскорблять меня и ни за что обвинять. Я уже было подумала, что он испепелит меня. И убежала.
Он не появлялся три дня. Затем пришел ко мне вечером, улыбающийся, но говорил со мною так, что мне стало не по себе.
– Сегодня исполняется шесть лет, – сказал он, – как мы вместе идем горами и долинами, пересекаем разные страны, посещаем дворцы и замки, восхищаемся прекрасными пейзажами. Горе отступило от тебя. Тебя покинула мысль о мести Аугустусу. Тебе нужно отправляться в Азенкур, ты должна утешить Аугустуса: у него нет больше сына, так пусть будет хотя бы невестка!
Я сказала тогда, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать:
– Плевала я на Аугустуса, я люблю тебя! Ты спас меня. Оставишь меня – и я совсем пропаду!
– Нет, – сказал Антон; он был глух ко всем моим мольбам. – Ты найдешь в Азенкуре покой. Что же касается меня, то я отправлюсь куда-нибудь подальше отсюда. Ибо Проклятье, поразившее Хэйга, уничтожит и меня!
– Но почему?
– Ты сейчас узнаешь. Аугустус не был Хэйгу родным отцом. Он усыновил его по настоянию одного бродяги по имени Трифиодорус. Аугустус никогда не знал, кто был настоящим отцом Дугласа Хэйга. И Дуглас Хэйг также этого не знал. Но я узнал, в самых общих чертах, совершенно случайно три месяца назад, что им является – да-да-да! – упомянутый Трифиодо-рус.
– Но с чего ты это взял? – воскликнула я сердито.
– Потому что три дня назад я узнал из записки, которую неизвестный положил мне в карман смокинга, когда я покидал казино д'Альби, где аплодировал незадолго до этого вместе с другими Лолите Ван Парабум, той, что была некогда звездой «Крэйзи Салуна», узнал, значит, что и мое на свет появление произошло при обстоятельствах более чем необычных. Я всегда считал, что моим отцом был ирландский магнат, который умер от инфаркта, когда мне должно было исполниться пять лет, и оставил меня на попечение своего ближайшего компаньона, который, в свою очередь, будучи ханжой, отдал меня на воспитание монаху-францисканцу. Но нет! Моим настоящим отцом, сообщили мне, был также человек по имени Трифиодорус!
– Что?!
– Да!!
– И тогда?!..
– Да, ты поняла. Хэйг приходился мне братом!
– Это что же? – У Амори Консона даже дух захватило. Хэйг – брат Антона? Всякое доводилось узнавать, но такое!..
– В это и поверить невозможно, – поддержала его Скво.
Однако Артур Уилбург Саворньян, вид у которого был вовсе не удивленный, сказал:
– Тсс! – И добавил: – Помолчим, пусть Ольга закончит свой рассказ, не будем слишком удивляться, ибо учтите: до наступления ночи мы можем услышать еще о многих самых невероятных вещах, недоразумениях еще более парадоксальных, узнаем об ударах судьбы еще более поразительных.
Наверняка, говоря так, Артур Уилбург Саворньян знал, на что он намекает. Однако не будем опережать события…
Ольга продолжила свое страстное повествование, растянувшись, кто на диване, кто на софе, они забывались иногда ненадолго сном, ибо слушали – сначала Скво, потом Ольгу – с самого утра. Более того, трудно было понять, к чему все это приведет, хотя и было очевидным, по меньшей мере, то, что действие непрерывно подскакивало, опрокидывалось, совершало кульбиты, следуя самым строгим традициям написания романов.
– То, – продолжила Ольга, – что Антон и Дуглас Хэйг приходились друг другу братьями, являло собой обстоятельство очень сложное, более чем небывалое, однако еще не означало, что Антон должен был бежать куда глаза глядят. Я спросила, что заставляет его пойти на такое решение. Он ответил, что боится: а вдруг Проклятье, обрушившееся на брата, поразит и его самого?
– Где гарантия, что я не окажусь следующим? – говорил он. – Если есть истина в Законе Возмездия, который выписан белым по черному на краю бильярда в гостиной дома Аугустуса в Азенкуре, если это правда, что твой злопамятный папа, Албен, ненавидел нас всех так сильно, то мне остается лишь одно: бежать подальше, как можно дальше, прервать нить притяжения, вырваться из плена чарующей власти, что связывает меня с тобой.
– Я никогда не хотела смерти Хэйга! Его сразил голос Аугустуса, а не моя рука!
– Нет, – сказал тогда Вуаль, – Проклятье исполнилось, когда Хэйга облачили в панцирь. Никто из нас не хотел его смерти. Он был сражен силой закона, который карает нас, – вот и все. Мы могли бы действительно умереть в единении, но Аугустус обеспечит твою судьбу; что же касается меня, то, поскольку я был наделен способностью более тонкой, я пойду до конца, желая уловить неясное слово злой судьбы, которая ожесточается против наших имен!
Он поцеловал мне руку. И тогда я зарыдала. Меня просто трясло. Он велел мне ехать в Азенкур. Затем, не проронив больше ни слова, ушел.
Он устроился адвокатом в Обюссоне, но наверняка дела у него пошли не слишком хорошо. Я не знала, почему, но через три месяца он уже пребывал, как я выяснила, в Иссудуне, занимаясь там общим правом. Позже он переехал в Орнан; мне случайно стали известны некоторые обстоятельства его тамошнего положения; он по-прежнему разъезжал на мотоцикле, захолустные девицы приходили от него в неистовый восторг, в сумке у него всегда лежала толстая рукопись, поговаривали, что это фундаментальный труд, посвященный одному грамматическому нюансу, близкий к завершению. Об Антоне шла молва мужчины обходительного и вежливого. Однажды он сделал доклад по поводу сослагательного наклонения на симпозиуме в Ломонде. Но у него тогда была связь с женщиной, работавшей в магазине кожаных изделий. Затем он скомпрометировал себя еще и тем, что сделал в трибунале плохой доклад. В результате он был вынужден покинуть Орнан.
Позже он послал мне свое последнее письмо. Он писал, что работает в Юрсене, в Эне. Из письма я поняла, что живет он в меблированной квартире. Я заглянула в атлас и узнала, что Юрсен находится неподалеку от Ойонакса, в самом сердце Юрских гор, что городок этот просто прелесть. Затем – это было последнее, что я о нем узнала, – до меня дошла весть, что живет он в Ивазулее, в самой настоящей дыре, неподалеку от Юрсена, – об этом местечке уже невозможно было ничего разузнать. За все эти годы – прошло двадцать лет – о том, где он живет, где служит и жив ли он вообще, до меня не дошло ни весточки…
Вот и все, – заключила Ольга. – Что же касается меня, то я, смирясь, отправилась в Азенкур. Сначала Аугустус был против моего пребывания там. Но затем его сердце дрогнуло, и он открыл мне дверь своего дома. Что было дальше, знают здесь все…
– Ночь наступает, – сказала Скво устало. – Мы го лодны. Не мешало бы выпить. К тому же мы не покормили Иону. Вот уже три дня, как он не получал никакого корма. Нужно немедленно ему что-нибудь отнести, иначе он погибнет.
– Да, – откликнулись все, – мы пойдем покормим Иону.
Вышли из дому. На дворе была уже ночь. Было тепло. Дул ласковый южный ветер, шелестела листва большой акации. Подошли к пруду. Стали насвистывать мотив, на который отзывался умный карп. Затем стали кричать: «Иона, Иона!»
Но карп не появлялся.
– Что-то случилось, – встревожилась Скво, – вот уже двадцать лет, как Иона привык к моему голосу, отвыкнув от голоса Хэйга.
Пользуясь фонариком, осмотрели все вокруг. Затем опустили в яйцеобразной формы пруд рыбацкую сеть. В нее попало несколько головастиков, анчоус, калкан, тунец, по меньшей мере десятка два с половиной гольянов.
Наконец был выловлен и Иона. Он был мертв. Некогда махонький карпик за эти годы здорово подрос, вымахал в длину метра на полтора, не меньше. Его белый зоб сверкал в тусклом свете фонарика.
Пьянящее мгновение! Глубокое горе! Инстинктивное знание все еще бегущей беды! Черный горизонт! Фатальный знак! Дурное предвестие!
Собравшиеся едва сдержались, чтобы не заплакать: все так любили Иону, этого дружелюбного карпа, который поднимался со дна пруда, заслышав знакомый мотив. Всех охватила печаль. Иона умер, и впечатление было такое, что близок конец Азенкура, настолько эта разумная рыба символизировала дом Ау-густуса.
Артур Уилбург Саворньян предложил съесть карпа, подобно папуасам, чтобы оказать ему таким образом последнюю почесть, ему, карпу, которого так любили, которого так лелеяли, которого обожали, боготворили, – и это будет его пресуществление.
Предложение было встречено аплодисментами.
– Съедим его в фаршированном виде, – сразу же предложила Скво. – У меня был когда-то в Сан-Франциско друг еврей, Авраам Барух, – добавила она, – и хотя он был необрезанным, отмечал Бар-Митцвах и ходил к раввину в дни Шавуота, Пурима, Ханука, 5 йар, Рох Ха-шана, Йом-Кипур, – так вот, тот еврей научил меня искусству приготовления Гафилт-Фиш.
В то время как Иона отмокал в тазу, избавляясь таким образом от ужасного запаха ила, такого характерного для карпа, Скво забросила в кастрюлю килограмм мелко нашинкованного лука, смесь чеснока, тмина, чабреца, паприки, шафрана; затем посолила все это, поперчила, посыпала анисом; после добавила капусту, люпин, брюкву, топинамбуры. Получился наваристый бульон.
Ольга положила Иону на доску для разделки рыбы, а затем одним ударом разделочного топора разрубила его.
И сразу же послышался оглушительный крик.
Все сбежались на кухню. Невестка консула – вид у нее был совершенно дикий – показывала пальцем на уголок доски: там сверкал Заир, выпавший, очевидно, из желудка карпа!
Тогда стало понятно, что Хэйг двадцать восемь лет назад в порыве любви к карпу бросил ему Заир, который снял с пальца Аугустуса.
Ольга вздрогнула, что-то пробормотала, поднесла ко лбу руку, окрашенную кровью рыбы, – и упала навзничь, ударившись макушкой об пол.
Ее подняли, отнесли в соседнюю комнату и положили на диван. Пытались вызвать по телефону врача, фельдшера, пусть даже аптекаря, кого угодно, кто мог бы помочь спасти женщину: сделать ей переливание крови, наложить шов, перевязать рану жгутом, – но все напрасно.
Ольга бредила. Затем у нее перестал прощупываться пульс. Зрачки потеряли прозрачность. Из легких с хрипом вырывалось какое-то пришептывание. Вздрогнув в последний раз, невестка консула, казалось, хотела во что бы то ни стало что-то сказать, но издала лишь почти неслышный звук, расплывающийся, перешедший в бульканье.
– Что? Что? – пытался вырвать у нее это слово Амори.
Наклонившись, Скво приложила ухо к груди Ольги – так индейцы прикладывают ухо к рельсе на железнодорожном пути, чтобы узнать, не появятся ли сейчас на горизонте большие кони белого человека.
Ольга прошептала что-то нечленораздельное. И тут ее тело, еще мгновение назад напрягшееся, внезапно обмякло.
Где-то наверху Атропос оборвал свою нить. Душа Ольги поднялась в рай, чтобы навсегда там соединиться с душами Хэйга, Аугустуса, Ионы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25