– Ну, не так все было страшно, – Генри подмигнул украдкой Барбаре, которая, как он успел заметить, с изумлением наблюдала за манерами Лагутина.
– Федор сядет впереди, а я на заднем сиденье, – решил Генри, – ну давай, поехали в Спорт-центр.
Федор Лагутин похвалил машину, внутреннюю отделку салона, бесшумный мотор, удобное сиденье; ему казалось, как он выразился, что «он летит на облаке», и, конечно, он не забыл сделать Барбаре комплимент, как хорошо она ведет машину.
Генри нагнулся к нему и спросил:
– Федор, а вы тоже играете в хоккей? Вы, русские, великая хоккейная нация, столько раз были чемпионами мира.
Федор отрицательно покачал головой и сказал, что всегда интересовался хоккеем, но вот чтобы играть, это у него как-то не получалось; единственный вид спорта, которому он уделял внимание в свободное от учебы время, были шахматы да еще стрельба из лука, но мастером спорта он так и не стал ни в одном ни в другом виде.
– Генри сегодня первый раз играет в команде высшей лиги, – пояснила Барбара, – он заменяет игрока, получившего травму.
– Я знаю, – сказал Федор Лагутин и добавил: – Если он победит, я сыграю для него разок на своей флейте, а если потерпит поражение, сыграю для него два раза.
– Вы играете на флейте?
– Это наш любимый народный инструмент, и поскольку звук рождается внутри меня, моя флейта может выразить все, что я думаю.
– На стадионе ее вряд ли можно будет расслышать, – засомневалась Барбара, – там все заглушают вой сирен, завывание дудок да выкрики в мегафон, нежная флейта там просто потеряется.
– Да, вы правы, на стадионе моя флейта неуместна, ее перекроют другие звуки, но я имел в виду свой номер в гостинице, там так тихо, как бывает порой только в юрте в степи, это такая палатка, – пояснил он.
Барбара невольно посмотрела на него сбоку, помедлила немного, но все-таки спросила:
– А вы жили в палатке?
– Ну и вопросы ты задаешь, – сказал Генри неодобрительно, но Федора, казалось, этот вопрос не обескуражил и уж тем более не обидел.
– Мой дед, – ответил он, – жил в степи с табуном лошадей и своими любимыми животными – собаками и двумя соколами, которых приручил и брал с собой на охоту, и когда звал меня летом к себе, я приезжал и спал с ним в юрте. В Саратове, в университете, я жил в студенческом общежитии, там у нас была комната на четверых.
– Поезжай на пустырь, – посоветовал Генри Барбаре, – официальная стоянка уже забита.
Они оставили машину на пустыре, земля еще не просохла после дождя, они все время поскальзывались, пока шли, и грязь чавкала у них под ногами, иногда даже летели брызги, когда, перепрыгивая, они попадали в лужу. Затем они поднялись по ста двадцати ступенькам, предъявили контролеру контрамарки, которыми их снабдил Генри, и после этого пути их разошлись: вдвоем они проследовали в ложу «Б» – для гостей, а Генри направился в раздевалку для спортсменов. Над трибунами в воздухе уже стоял дым. Приглушенно раздавалась барабанная дробь, стадион готовился к предстоящему сражению. По игровому полю медленно ползала управляемая огромным парнем специальная машина – наводила последний лоск.
Под дребезжанье и шум вокруг них Барбара и Лагутин вошли в ложу и заняли передние места у барьера. От Барбары не укрылось, что она вызывала повышенный интерес из-за своего спутника, ее без конца обнимали, целовали, наконец на вопрошающий взгляд своего блондинистого соседа она представила их друг другу:
– Господин Пельтцер, это друг Генри – господин Лагутин из Саратова.
Господин Пельтцер, желая произвести приятное впечатление, произнес извиняющимся голосом:
– К сожалению, я ни бум-бум по-русски.
Барбара коротко заметила:
– Господин Лагутин прекрасно говорит по-немецки.
– О-о, – удивился Пельтцер, – тогда особенно приятно приветствовать гостя из исконно хоккейной страны, если позволите, я угощу вас, – и тут же сделал знак кельнеру.
Лагутин не знал, на чем остановиться, и предоставил Барбаре заказать что-нибудь и для него. Барбара выбрала для себя мартини, он кивнул и сказал:
– Мне то же самое, я большой любитель всего нового.
Музыка умолкла, из громкоговорителя на весь стадион разнеслось объявление, что игра между командами «Blue Devils» и «Flying Penguins» начнется через несколько минут. После небольшого треска и щелканья в динамике диктор попросил не бросать на лед дымовые шашки и, зажигая бенгальские огни, не забывать о безопасности своих соседей справа и слева. Лагутин предложил Барбаре сигарету и спросил ее:
– Вы тоже увлекаетесь спортом?
– В свободное от работы время да, – ответила Барбара, – каноэ, я большая любительница гребли.
– Резать и скользить, – произнес вдруг Лагутин, и его мягкий взгляд выразил некоторую неуверенность и беспокойство, казалось, он опасался, что его слова могут быть истолкованы по-другому, поняты не так, как он хотел сказать.
Барбара только мечтательно повторила:
– Да, глубоко резать воду, сильно грести и быстро-быстро скользить, так оно и есть.
Музыка внезапно оборвалась, из динамика донесся галоп скачущих по железной крыше кузнечиков, затем голос комментатора огласил имена спонсоров матча.
Барбара пришла в большое волнение, когда на лед вышли хоккеисты: она вскочила, захлопала в ладоши и даже принялась топать от радости ногами, совершенно позабыв про Лагутина, спокойно наблюдавшего за церемониальным приветствием команд, это его несколько развлекло, как и невообразимый шум на трибунах, эффектно создаваемый изобретательными зрителями. Скоро он нашел среди игроков Генри: вот он дружески похлопал своего вратаря по шлему и сделал широкий круг за его воротами, потом высоко поднял клюшку, как бы направляя ее в сторону гостевой ложи. Барбара и Лагутин восприняли это как личное приветствие, но тут комментатор объявил начало игры, судья вынул из кармана шайбу и дал свисток.
С началом матча на стадионе воцарилась тишина, слышны были только жесткие удары клюшек да короткий, глухой стук шайбы о борт. Игроки вели себя сдержанно, делали короткие передачи, а иногда посылали шайбу через все поле, разыгрывая комбинации, но вдруг в полной тишине из ложи «С» раздался голос: «Давай, Эдди, давай!», и все поняли, что это предназначалось новому игроку команды «Flying Penguins» – канадцу Эдди Сомбирски. Общий смех на трибунах был своеобразной благодарностью зрителей за этот вопль, сразу ожививший игру. Эдди пошел в атаку и тут же обыграл двух игроков, применив опасный прием игры корпусом возле самого бортика, затем ввел шайбу в игру и даже рискнул сделать издалека удар по воротам противника – в воздух взметнулась рука вратаря, поймавшего шайбу на лету, и тут стадион словно с цепи сорвался: затрещали трещотки, послышался пронзительный вой сирен, раздалась барабанная дробь.
Во втором периоде Генри, удачно реализовавший штрафной удар, получил подножку и упал. Лежа лицом вниз, он корчился на льду от боли, и тут в него угодила шайба. Она ударила его по лицу и рассекла бровь. Ему удалось подняться, со следами крови на лице он даже предпринял новую атаку, отдал шайбу своему напарнику, но тот пробил выше ворот, и только тогда Генри подъехал к бортику и дал возможность врачу команды осмотреть его рану. Врач и тренер решили, что Генри должен покинуть поле.
Когда Генри направился к выходу, Барбара нащупала руку Федора, сжала ее в своей руке и потянула его за собой, они покинули ложу и прошли по проходу, потом по лестнице вниз к служебным помещениям. До них слабо донеслось эхо разочарования, охватившего стадион после очередного объявления комментатора. У двери, перед которой стоял дежурный с повязкой на руке, крутился кто-то из фоторепортеров.
– Это, должно быть, здесь, – сказала Барбара.
Дежурный растопырил руки, закрывая проход в раздевалку, и произнес с сожалением в голосе:
– Сюда нельзя.
– Я хочу пройти к своему брату, – сказала Барбара. Дежурный остался неумолим:
– Там сейчас врач, Генри Нефа как раз зашивают.
– Что-что?
– Ему зашивают бровь.
– Зашивают?
– Мне никого не велено пускать, если хотите, можете подождать вон там, на скамейке.
Они сели на деревянную скамейку. Барбара сжала руки и тяжело вздохнула, представив, как врач протыкает иглой бровь Генри и протягивает через нее нитку. Федор Лагутин заметил, что она дрожит, погладил ее по руке и принялся уговаривать спокойным голосом:
– Не надо думать ни о чем плохом и не надо так расстраиваться, с хоккеистами это часто случается, для каждого хорошего игрока маленькие шрамы – доказательство его смелой игры и напористости, они вроде как украшают его. Я видел совсем близко знаменитого Михайлова, Шаманского из Харькова и Василевича – этого нападающего милостью Божьей из Омска. Шайба оставила на их лицах свою отметину, и это для них как знак чести. – А потом еще добавил, чем развеселил Барбару – Помните лучше о том, что удача улыбнулась ему: он забил отличный гол.
* * *
– Мы поедем ко мне, – решительно заявила Барбара, и, взяв Генри под руки, они повели его по плохо освещенному коридору к выходу. Генри был недоволен решением врача вывести его из игры, сам он рвался продолжить игру с заклеенной пластырем раной и был уверен, что смог бы заколотить этим «пингвинам», как он выразился, еще две-три шайбы. Он вспомнил про одного игрока, который продержался со сломанной переносицей целый период и забил в конце победную шайбу, он был для него примером. Боль терпимая, уверял он, даже сейчас, когда действие обезболивающего начинает ослабевать.
Барбара села за руль, и машина тут же тронулась с места. Федор попросил высадить его у «Адлера» и подкрепил свою просьбу замечанием, что может оказаться лишним, но Барбара возразила ему, пригласив к себе: она хотела, чтобы он побыл вместе с Генри. Непонятное заграждение вынудило ее держаться ближе к краю, дорожный полицейский движением руки попросил ее ехать помедленнее, она затормозила, опустила стекло и спросила, почему столько народу собралось под табличкой с названием улицы и что там делает человек, взобравшийся на стремянку.
– Речь произносит, – ответил дорожный полицейский. – Набережную Принца Людольфа переименовывают.
– Если бы ты читала городские новости во «Франкфуртер альгемайне», то знала бы, что к чему. «Сегодня мы прощаемся с нашей набережной Принца Людольфа, – процитировал Генри с пафосом, крутя ручку со своей стороны и надеясь услышать пламенную речь оратора, стоявшего на стремянке.
Но тот как раз закончил говорить, снял табличку с именем принца Людольфа и с трудом повесил новую, закреплявшую за улицей ее будущее название. Раздались жидкие аплодисменты.
– Случилось несчастье? – спросил Лагутин.
– Напротив, – сказал Генри, – улицу переименовали, наконец-то, давно пора. Я никогда не мог понять, почему такая замечательная улица носит имя принца Людольфа – этого слабоумного помазанника.
– Он не отличался милосердием, пока был правителем? – спросил Федор.
Генри среагировал очень бурно:
– Милосердием? Это он-то?
– Самым примечательным в его правлении было потребление им красного вина, по три бутылки в день, и количество его метресс. Правда, он изобрел еще сахарные щипцы, – сказала Барбара.
– Точно, – подхватил Генри, – придумал сахарные щипцы, они так и называются: сахарные щипцы принца Людольфа. Чтобы удобнее было брать кусок сахара, они раскрываются, напоминая птичью лапу, или орлиные когти, или что-то тому подобное. Видишь, Федор, и таким способом можно обеспечить себе бессмертие, по крайней мере в нашем городе.
Федор высунул голову из машины и попытался разобрать новое название улицы, его акцент становился особенно жестким, когда он принимался читать по буквам, как сейчас: набережная Рихарда Фабиуса. Он еще раз повторил имя, посмотрел на Барбару и спросил:
– Один из политиков? Или генерал? Или, может, господин Фабиус был известным бизнесменом?
– В газете был его портрет, – принялся объяснять Генри. – Рихард Фабиус – ученый, сам себя он называл исследователем старины, его главный труд, я, к сожалению, не знаком с ним, называется «Науки древних египтян». В этом году ему исполнилось бы сто лет.
– Как почетно, – заметил Федор Лагутин.
– Хотя он и родился в этом городе, но умер где-то на Востоке.
– Ах, Генри, – вздохнул Федор, – я живу на улице, которую переименовывали уже трижды.
– Мама дома, – сказала Барбара, свернув на посыпанную гравием дорожку, которая вела к роскошной вилле, выкрашенной в бледно-голубой цвет; перед двухместным гаражом стоял тяжелый, старомодный автомобиль – «мерседес» выпуска тридцатых годов.
Федор проворно вылез из машины и придержал Барбаре дверцу. При этом он взглянул на берег озера, где к деревянным мосткам были причалены лодки, на которых, к его удивлению, сидели чайки. Он спросил, обращаясь к Генри:
– Чайки?
На что Генри ответил:
– Мелкий вид, речные. Те, что на побережье, вдвое крупнее.
Барбара пошла вперед, заметив, что Федор медлит, взяла его за руку:
– Пойдемте, мама будет рада.
Поскольку и Генри настаивал, он дал себя уговорить. Их встретил собачий лай. Черный боксер прыгнул Барбаре на грудь, извиваясь от радости, скакнул на Генри и, прогарцевав несколько шагов на задних лапах, был уже готов прыгнуть на Федора, но тут учуял обшитую мехом сумку, моментально насторожился и зарычал, оскалив крепкие клыки.
– Тихо, – строго сказала Барбара, – тихо, Яша, это друг.
– Яша – самый глупый пес во всем городе, – заметил Генри, – но он любимец нашей матери.
– Яша вовсе не глупый, – сказала Барбара и позволила собаке, вытянувшейся во весь рост, положить передние лапы ей на грудь и лизнуть подбородок.
– Проходите, садитесь, – пригласила Барбара.
Она отправилась на кухню, чтобы поставить чайник, а Генри пододвинул кожаный шезлонг к столу, на стеклянной столешнице которого стояли вазочки с конфетами и пепельницы.
– Болит голова? – спросил Лагутин.
– Немного, я чуть-чуть расслаблюсь, – сказал Генри, – надеюсь, ты не имеешь ничего против, – он растянулся в шезлонге и потрогал залепленную пластырем бровь, а затем широким, небрежным жестом обвел руками помещение. – Вот мое жилище, Федор. Сейчас, правда, здесь живут лишь мать и Барбара, у меня есть своя собственная небольшая квартирка.
– Красиво, очень красиво, – улыбнулся Федор и, последовав приглашению хозяина, не стесняясь, оглядел два торшера, камин с декоративно уложенными горкой поленьями и стеклянные шкафчики с раскрашенными фарфоровыми фигурками, долго всматривался в выполненный в серых тонах портрет отца Генри, погибшего в авиакатастрофе под Гонконгом, а заметив на ковре стилизованный символ всего растущего, радостно закивал и процитировал из «Фауста»: – А древо жизни зелено всегда…
– Как славно ты это сказал, Федор, – восхищенно произнес Генри, – я с удовольствием слушаю, как ты говоришь по-немецки. Должно быть, у вас был хороший учитель немецкого в Саратове.
– Профессор Макаревич, – ответил Лагутин, – он переводил Шиллера, а еще немного Гёте и Гёльдерлина; читая стихи, он всегда закрывал глаза. Немецкий я учил факультативно, только потому, что боготворил профессора; свою любовь к вашему языку он привил и нам.
Пока Барбара накрывала на стол – расставляла чашки, сахар, печенье, сухарики и масло, в комнату вошла мать, стройная седовласая женщина. На ней был черный костюм и нитка мелкого жемчуга, она явно красила губы наспех, и ее верхняя губа была испачкана помадой. Лагутин поднялся и сделал шаг ей навстречу, однако ее взгляд был устремлен мимо него на Генри, она уже подошла к сыну и расспрашивала, что случилось и больно ли ему.
– Ну скажи же, малыш, что произошло и кто это сделал?
Генри попытался ее успокоить:
– Ничего особенного, мама, удар шайбой, бровь была рассечена, но теперь ее уже зашили.
– Бровь? Зашили?
– Так всегда делают при рассечении, – пояснил Генри, – скоро уже ничего не будет видно.
– Сядь, мама, – произнесла Барбара, – не волнуйся, такое в хоккее случается каждый день.
Она обняла мать за плечи и мягко попыталась усадить на стул, однако ей не удалось успокоить ее.
– Я предвидела это, Генри, я всегда этого боялась, – произнесла мать, – и вот пожалуйста, никто не сможет убедить меня, что твой хоккей – это спорт-, единственный раз я уступила тебе и посмотрела один матч, только потому, что ты в нем участвовал, но мне этого хватило с лихвой, такое может нравиться только беспардонным, грубым людям.
– Это прекрасный вид спорта, мама, – возразил Генри, – там нужна быстрота и твердость.
– Не забывай о клюшках, – продолжала взволнованно мать, – когда вам не хватает кулаков, вы лупите ими друг друга, я сама видела. Во всяком случае, никто больше не соблазнит меня пойти на хоккей.
В своей тревоге она, казалось, не заметила Федора Лагутина, тот в молчаливом ожидании стоял у камина, теперь же она повернулась к нему и, извинившись, спросила, не является ли и он случайно одним из хоккеистов, может, он товарищ Генри по команде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22