Тут счастье навалено грудами.
Ах, мадам, почему вы скривились?
Ай, ай, ай!
Неужто жизнь – это уксус?
Где еще купит мадам подобные фрукты?
Двигаясь все быстрей и быстрей, толстый негр, не отпуская руки Арабеллы, которая уже начинала сердито отдергивать ее, беспомощно оглядываясь по сторонам, удивительно легко вскочил на ноги. Их уже успела окружить толпа темнокожих зевак, которые, позвякивая кольцами на шеях, запястьях и щиколотках, ритмично переступали, подпевая тому, кто держал ее за руку. «Ойо, хе, ле, ле, о-цо!» – выкрикивали они, а толстяк продолжал:
– Нет, слишком дорого,
да что вы, мадам,
улыбнитесь скорей, улыбнитесь,
уделите внимание нашим прилавкам,
тут счастье навалено грудами!
Белая леди не хочет смеяться,
фыркает:
отстань, ничего не хочу!
Но, мадам, тогда, может быть, папайя,
папайя и сладкие бананы?
Ручаюсь, мадам и представить себе не могла
такую здоровенную фигу.
До чего же она толстенная!
Не смущайтесь, мадам,
она прикрыта листком.
Пропев это, негр повернулся к ней спиной и сделал какое-то непристойное движение, отчего стоящая к нему лицом публика еще громче закричала свое «Ойе! Ойе!» и восторженно заулюлюкала. Воспользовавшись тем, что негр выпустил ее руку, Арабелла с трудом вырвалась из плотного круга зевак и побежала вдоль рядов. А вслед ей неслось:
– Белая леди удирает по площади
топ-топ-топ, чтоб-тебя-чтоб!
Голос торговца летит по пятам.
Ах, мадам, не раздражайтесь,
лучше пристойно скажите «гудбай».
Даже голые попки наших персиков
жаждут поцелуев, мадам.
Ай, мадам, ай, ай, ай!
Мадам не желает наших гуав?
Даем гарантию, мадам, –
Они весьма помогают от нервов!
Дэн разыскал ее спустя полчаса: Арабелла сидела под навесом из дранки и пила что-то, рекомендованное ей хозяином, маленьким высохшим старичком, как «змеиная настойка» – ничего другого у старичка не было. На закуску ей были предложены жареные водяные клопы и связка сушеных жаб, но Арабелла решила, что и змеиной настойки для начала достаточно.
– Где ты была? – взволнованно прокричал Дэн, увидев ее.
– Изучала местный фольклор.
– Я не шучу! Я уже обратился в полицию. Ты, что, не понимаешь: торговля людьми здесь все еще в порядке вещей!
– Я действительно не понимаю, где ты был весь этот час, пока надо мной глумилась стая черномазых обезьян, – неестественно спокойно ответила она.
– Арабелла, мы не одни!
– Да? Я тоже думала, что я не одна – а теперь сомневаюсь! – Пальмовый самогон, настоянный на змеином яде, ударил ей в голову, и Арабелла почувствовала, что бессильная злоба, которой она пропиталась там, на площади, теперь готова обрушиться на Дэна. Пусть то, что она потерялась и попалась на глаза хмельному балагуру-торговцу – простая случайность, в которой Дэн не виноват. Она порывисто вскочила из-за плетеного столика, чуть не перевернув и его, и стеклянную банку с настойкой. Неловко подхватив банку на лету, она выбежала из-под навеса и побежала сама не зная куда – лишь бы подальше от этого гвалта и рыночных огней. Но теперь уже Дэн не отставал от нее ни на шаг.
Когда гомон ночного базара остался позади, Арабелла перешла на шаг. Дэн молчал и пытался запоминать дорогу – иначе им придется дожидаться рассвета, чтобы разыскать отель. Наконец он решился заговорить:
– Арабелла, пойми, ты для них – просто «белая», а люди с таким цветом кожи мало хорошего принесли Африке. Чтобы у нас появилось какое-то свое лицо, должно пройти время… Время, прожитое вместе с ними. Но я не могу заставлять тебя. Мы долго будем чужими для них – ведь ты даже не знаешь их языка. Вот послушай…
– У них дурной, грязный язык! – зло прервала его Арабелла.
– Ты не знаешь. Послушай, пожалуйста.
И Дэн заговорил на каком-то странном языке, звуки которого, не тревожа ее разум, были нежными и приятными для слуха. А потом он остановился и продолжил – сохраняя прежний ритм, но уже по-английски:
– Ночью небо похоже на город,
Там живут деревья и люди,
Но никто там никого не убивает,
Не стреляют ни в козу, ни в птицу,
И медведь не трогает добычу.
Ничего там не случается плохого.
Каждый знает там свою дорогу.
Они шли по красноватой даже ночью широкой дороге, в небе светился нежный лепесток молодой луны… Ветер гладил щеки Арабеллы, и ей казалось, что она слышит, как там, в темных, далеких джунглях, непроницаемых для цивилизации, стонет гиена. Дэн замолчал.
– Еще, – попросила она.
– Хорошо. То, что ты сейчас слышала, колыбельная на суахили, которую пели в этих краях много веков назад. Мой отец перевел ее для меня – когда я еще ни слова не понимал на местном наречии… А теперь послушай другое, написанное лет двадцать тому назад. Я перевел это сам, так что не обессудь – я, к сожалению, не стал вслед за отцом настоящим поэтом.
И Дэн, вспоминая, что-то зашептал себе под нос, а потом, глядя в необъятную ночь, начал так естественно, что Арабелла не сразу поняла, что это стихи:
– И мы окунемся, моя подруга, в волну африканского мира. Мебель Гвинеи и Конго, тяжелая, гладкая, темных и светлых тонов. На стенах исконные маски, чистые, и такие далекие, и такие живые! Хищные запахи, циновки густой тишины. Подушки прохлады и сумрака, мирный ропот ручья. Слова лаконичные; песни вдали чередой, как повязки на бедрах суданцев, и дружелюбная лампа, твоя доброта, чтоб укачать наваждение – обступивший нас мир, черный, белый и красный, ох, красный, как африканская почва.
Помолчав, он взял ее за руку.
– Хочешь что-нибудь выпить? Помягче, чем «змеевик».
Арабелла кивнула.
– Тогда пойдем поищем что-нибудь – для тех, кому не спится.
Они еще поплутали по темным улицам, слушая шуршание пальм. Белые дома, низкие, длинные, похожие на спящих людей, отдыхающих от жары, распластались вокруг по прохладной ночной земле, и на одном из них Арабелла разглядела неяркую, мерцающую голубым вывеску «cafe». Они вошли в кафе прямо с тротуара.
Ей показалось, что в этом большом помещении с низким глиняным потолком так же уютно, как в большом африканском доме, где весь день принимали гостей и царили людской гвалт и дым, который теперь сизым туманом висел под потолком. Гости разошлись – остались лишь самые близкие друзья: сидя на низких, застланных циновками диванах, они пили вино и кофе и слушали, как поет невысокая, одетая в темно-красное негритянка. Ласково гладя сонные клавиши белого рояля, женщина пела негромко, но страстно, и Арабелла еще издали заметила, как блестят на ее открытом лбу алмазные капельки пота.
Постояв немного у порога, они решились и пошли туда, где было свободное место – в сторону невысокой эстрады, на которой, кроме поющей, был еще один человек. Держа в руке трубу, он, с закрытыми глазами сидя на невысоком табурете, улыбался и покачивался в такт пению. Его костюм напомнил Арабелле клавиши рояля: черная рубашка с крупными белыми пуговицами, поверх нее – белый свободный пиджак с черными пуговицами, мелкими, как жучки. Да и само лицо трубача было контрастом тех же цветов – белые зубы, темная кожа… Белое и черное, и красный ковер на полу – три цвета африканского мира.
Вдруг негр открыл свои большие траурные глаза и посмотрел на Арабеллу.
– А почему тебе так нравится этот мальчик? – спросил он по-английски, глядя ей прямо в глаза.
Пение смолкло – и его вопрос прозвучал уже в полной тишине, которая воцарилась после того, как отзвучала последняя протяжная нота. Арабелла растерянно взглянула на Дэна, а трубач, глядя уже на чернокожую певицу, повторил:
– Почему тебе так нравится этот мальчик. Спой, Мардж, для наших новых гостей.
И негритянка, страстно тряхнув головой, отчего по ее плечам рассыпался черный дождь из сотни тугих косичек, запела – сильным грудным голосом.
Облегченно вздохнув, Арабелла улыбнулась и взяла Дэна за руку – она еще не успела забыть о том, что произошло на площади, и неприятно удивилась, услышав обращенный к ней вопрос трубача.
Они сели на свободный диван. Трубач поднес к губам свой инструмент, готовясь вступить, и еще через несколько низких, пропетых Мардж нот, зал наполнился невыносимо тоскливым «черным» блюзом.
Уже задремавшие было на диванах люди оживились, кто-то защелкал пальцами, кто-то пошел к ярко освещенной в полутьме стойке бара. Дэн тоже поднялся. Когда он вернулся, Арабелла взяла из его рук бокал и глотнула темного, почти черного вина с терпким вкусом и томным, возбуждающим ароматом.
Она пила и слушала. Мардж с трубачом начали новый блюз, в котором Арабелле послышалось что-то знакомое. Страстные звуки, казалось, объединяли ее с этими чужими людьми, сидящими здесь, в этом прокуренном зале, и она чувствовала, что злость и страх покидают ее, и она готова уже улыбаться в ответ на широкие улыбки, которые мгновенно вспыхивали на лицах тех, с кем она случайно встречалась глазами.
А Дэн сидел на полу, прислонившись спиной к ее коленям, и что-то записывал в блокнот, который теперь носил с собой повсюду.
Потом Мардж запела что-то простое и веселое – про незадачливого парнишку, у которого на воротнике остались пятна губной помады, и про его смуглую девчонку, и Арабелле стало совсем весело. У эстрады толпились танцующие – все это напомнило ей вечеринку в одном из маленьких кафетериев Труро, где она танцевала со своими одноклассниками, а на стареньком пианино играл немолодой мулат по прозвищу Черный Чарли.
– Дэн, – спросила она, – ты бывал когда-нибудь в кабачке у Чарли?
Любой из ее ровесников, выросших в Труро, понимающе ухмыльнулся бы и кивнул, но Дэн, продолжая писать в своем блокноте, лишь рассеянно переспросил: «Где?» – и Арабелла вспомнила о том, что Дэн моложе ее… Он молод и поэтому еще знает, что хочет от жизни… Вот и сейчас он занят своим делом – наверное, записывает что-нибудь из услышанного на базаре, а ее ноутбук оставлен в номере и пылится там, неизвестно зачем взятый с собой. «Неужели тебе нужна Африка, чтобы понять, как Алине жить дальше и что случится в ее саду с влюбленным в нее Нарциссом?»
Наконец, Дэн оторвался от своих записей и повернул к ней голову:
– Что ты спросила? Извини, я не расслышал.
– Так… Ничего особенного.
– Что с тобой? Ты опять начинаешь хандрить?
– Я сама не знаю, что со мной, Дэн.
– Тогда взгляни: я написал тебе в подарок стишок…
Он протянул ей лист, вырванный из блокнота, и сел рядом с ней на диван.
Склонив голову к нему на плечо, Арабелла, которая уже стыдилась своих самолюбивых мыслей, прочитала:
Ты спросишь:
– Я пойду к нему?
– Конечно, милая.
Вернешься.
Я не упрекну:
– Сон добрый, милая.
Заплачешь.
Ладонью брызнешь по щеке –
заплатишь.
– Вот другая, милая.
Не нужен?
Это ничего.
Любви Вам, милая.
Умрешь.
Это было похоже на одну из тех песенок, что она распевала вместе с другими подростками, стоя возле пианино, за которым сидел Чарли, – там, в любимом кафетерии ее детства, на углу двух маленьких улиц… От благодарности к Дэну, который, оказывается, так хорошо понимает ее, у нее защемило сердце.
– Почему ты никогда не говорил мне, что пишешь такие чудесные стихи?
Она нежно прижалась к нему, но через мгновение взъерошила ему волосы и, поднявшись с дивана, потянула за собой к эстраде – ей захотелось танцевать.
– Я, как тростник, была стройна, – пела Мардж.
– Да, мама, да, – подпевали танцующие.
– Была прекрасна, как цветок.
– Да, мама, да!
– Меня лихой дружок позвал.
– Да, мама, да.
– Он далеко меня увел.
– Да, мама, да…
Но Дэн, обняв Арабеллу за плечи и что-то шепча, внезапно потянул ее в другую сторону – к выходу. Она прижалась к его горячему телу и, тут же отстранившись, послушно пошла следом. Выйдя в предутреннюю прохладу улицы, они пошли в отель – то и дело останавливаясь и разжигая друг друга поцелуями и нетерпеливыми ласками.
Оказавшись в номере, они не раздеваясь бросились друг к другу, как два обезумевших от желания животных… А потом новая, еще не знакомая ему Арабелла что-то шептала, задыхаясь от счастья, и смеялась возле самого его лица, которое возвращал в этот гостиничный номер красноватый огонек сигареты – и это тоже была Африка.
Глава 2
Проснувшись и позавтракав, они решили разыскать человека, предложившего им пожить в ближайшей деревне – с тем, чтобы на следующее утро отправиться туда.
Носильщика они легко нашли в аэропорту. Он рассказал им, что может пригодиться в деревне, и, вернувшись в отель, они стали собирать вещи. Вскоре все было сложено, но Арабелла никак не соглашалась оставить в отеле свой погребец.
Она не расставалась с ним последние две недели. С тех пор, как они с Дэном в один из вечеров бродили по Лондону в поисках «нужных вещей», – как они называли и те предметы, что действительно необходимы для путешествия, и те очаровательные безделушки, мимо которых не могла пройти Арабелла, – и, попав в светящуюся полутьму Нью-Бонд-стрит, решили заглянуть в Aspreys.
…О Aspreys, последний бастион Британской империи!
Хрустальные витрины, сияющие, как окна королевского роллс-ройса. Улыбка степенного дормена, придерживающего дверь. Золото, серебро, кожа, хрусталь, фарфор, бриллианты, охотничье оружие… Громадная ваза с белыми лилиями и левкоями под хрустальным сверканием зажженной люстры.
– Цветы здесь меняют каждый день. Все остальное – не чаще, чем королевские гербы на фасаде и визитках, – сказала Арабелла. Она словно вела Дэна по собственным владениям.
До того, как он вошел сюда, ведомый рукой Арабеллы в элегантной длинной перчатке, Aspreys ассоциировался у него только с фотографией знаменитого Хельмута Ньютона: дама в колье и горничная с подносом – единственная реклама, ничего больше не требовалось.
Путешествие по миру обволакивающей роскоши началось с изучения первоклассных чемоданов и дорожных несессеров. Бегло осмотрев замшевую утробу сумок с серебряными замками, Арабелла надолго увлеклась внутренностями несессеров. «Бог мой!» – воскликнул Дэн, заглянув через ее плечо: одних только щеток для волос четыре вида, футляры для сигар, карт, драгоценностей, очков, лекарств, перчаток, ножи для разрезания бумаг, дорожные часы, барометр… Несессер напоминал ему приспособление гастролирующего фокусника.
Выбрав наконец чемодан, Арабелла уже шла к выходу, как вдруг замерла у одной из витрин, где дремало великолепное существо – кожаный дорожный погребец: полбутылки джина, полбутылки вермута, четыре серебряных стаканчика, смеситель для коктейлей. Нисколько не смущаясь буквально потрясшей Дэна ценой, Арабелла подозвала менеджера с безупречным пробором и оксфордским выговором и, что-то уточнив у него, сказала «О'кей».
С тех пор каждый их день начинался с коктейля из соков. Конечно же, Арабелла захватила погребец и в Африку. Теперь, готовясь провести недельку-другую в джунглях, она была уверена, что не захочет изменить своей новой привычке и там. Все уговоры Дэна оказались безрезультатными, и погребец занял почетное место в его рюкзаке.
А потом они вышли в город, чтобы запастись всевозможными защитными мазями и сетками от москитов; по пути Арабелла купила несколько новых ярких «бубу» с крупным африканским орнаментом и с десяток шелковых платков – таких, в которых расхаживали по городу туземцы обоих полов. А в одной из лавок ее внимание привлек небольшой бамбуковый зонтик, и теперь она шла по городу, раскручивая его у себя на плече.
Взглянув на нее, Дэн почувствовал, что его раздражение, оставшееся после бурных препирательств из-за погребца, исчезло. Ему казалось, что красота Арабеллы на фоне перистых пальмовых крон и темно-красного кабука дороги пропитывается первозданностью этой земли: Арабелла останавливалась на обочине, чтобы погрузить лицо в сливочные цветы жертвенного дерева, похожие на маленькие туберозы, и Дэн поспешно расстегивал чехол фотоаппарата, чтобы поймать в кадр вспорхнувшую от ее лица нарядную бабочку… И этих чудесных мгновений было столько, что их не смогли бы запечатлеть все фотографы мира! Он ощущал у себя под ладонью жар ее талии, ее чуть влажные волосы касались его щеки, а пестрая тень ее зонтика мелькала у него под сандалиями. Неужели он сможет когда-нибудь забыть, как она отдыхала от долгой ходьбы, прислонившись к сморщенному, как хобот слона, стволу – и вдруг, успев лишь в ужасе расширить глаза, бросилась к нему, когда ее локтя коснулся изумрудный хамелеон – мелькнул на сером и скрылся, а она еще долго ахала, пытаясь стереть с руки это прикосновение.
Потом они, сидя в темной ароматной кофейне за черным, похожим на жертвенник, низким столом, вдыхали сладкие волны благовоний и запах сандала, который был здесь обычнее привкуса смога в лондонском Сити, и вспоминали, как она испугалась – и Арабелла снова доверчиво прижалась лбом к его виску и на мгновение замерла. Это мгновение, и привкус нежного апельсинового мусса на ее губах, и шоколад, который он пролил на ее новое «бубу», неловко выпрямившись после очередного поцелуя – Дэн был уверен, что запомнит все это на всю жизнь, которую собирался прожить рядом с удивительной женщиной, той, что даже становясь податливой, не утрачивала своей легкой свободы и непредсказуемости…
Но следующим утром, все-таки наступившим после их второй африканской ночи, не менее безумной, чем первая, они, тщательно экипированные, ждали долговязого негра-носильщика по имени Пантелеон, вызвавшегося стать их первым проводником в африканскую деревню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25