он дрожит за свои деньги! А как помешать этому бессердечному мальчишке поверить в алчность Клодины? И ведь наверняка не один он станет так думать, и он скажет, они скажут Рено, что малышка продаётся, что она обольстила беднягу, который уже вступает в опасный период сорокалетия… Что же делать? Что делать? Я хочу видеть Рено, я не хочу денег Марселя, но при этом хочу заполучить Рено. Может, попросить помощи у папы? Увы!.. У меня так болит голова… Неужели я откажусь от этого сладостного, дорогого местечка у него на плече? Нет! Скорее уж пусть всё взлетит на воздух! Я заманю сюда, в мою комнату, этого Марселя и убью его. А потом скажу стражникам, что он хотел причинить мне зло и что, защищаясь, я убила его. Вот так!До того самого часа, когда мяуканье проголодавшейся Фаншетты вернуло меня к действительности, я просидела, поджав под себя ноги, в низеньком кресле, двумя пальцами закрыв глаза, двумя – заткнув уши, погрузившись в какие-то дикие мечты, переполненная отчаянием и нежностью…– Обедать? Нет, я не буду обедать. У меня мигрень. Принеси мне прохладного лимонада, Мели, я умираю от жажды. Я пойду прилягу.Папа в беспокойстве, Мели в тревоге, они кружат вокруг моей постели до девяти часов; не в силах терпеть этого больше, я умоляю их:– Уходите отсюда, я устала.
Лампа потушена, я слышу, как прислуга во дворе хлопает дверьми, моет посуду… Мне нужен Рено! Почему я сразу же не послала ему телеграмму? Слишком поздно уже. Завтра никогда не наступит. Мой драгоценный друг, жизнь моя, ты, кому я вверяю себя как любимому отцу, тот, рядом с которым я попеременно то стыжусь, то тревожусь, словно и в самом деле была его любовницей, – а потом расцветаю от радости и не испытываю ни малейшего стыда, словно ещё совсем маленькой девочкой он убаюкивал меня на своих руках…После лихорадочных часов, мучительного стука молоточков в голове, молчаливых призывов к кому-то, кто слишком далеко и не слышит меня, мои обезумевшие мысли проясняются к трём утра и все концентрируются наконец вокруг одной Идеи… Она пришла с зарёй, эта Идея, с пробудившимися воробышками, с робкой, недолгой прохладой, которая обычно предшествует летнему дню. Восхищённая этой Идеей, я продолжаю неподвижно лежать на спине в своей кровати, широко распахнув глаза. До чего это было просто и до чего бесполезны все мои страдания! У меня будут запавшие глаза и осунувшиеся щёки, когда придёт Рено. Только этого не хватало!Я не желаю, чтобы Марсель думал: «Клодина метит на мои деньги». Но я не желаю говорить Рено: «Убирайтесь вон и не любите меня больше». О Господи, совсем не эти слова мне хочется ему сказать! Но я не хочу также быть его женой, и, чтобы успокоить свою слишком ранимую совесть – так вот! – я стану его любовницей.Освежённая, возрождённая этим, я засыпаю теперь как убитая, лёжа ничком, уткнувшись лицом в скрещённые руки. Речитатив моего старого классического нищего пробуждает меня, успокоенную и удивлённую. Уже десять часов!– Мели, брось четыре су старику!Мели не отзывается. Я влезаю в свой пеньюар и бегу к окну гостиной босиком, со встрёпанными, как сорная трава, волосами.– Вот десять су, старик. Лови монету.Какая прекрасная белая борода! Верно, у него в деревне есть домик и земля, как у большинства парижских нищих. Тем лучше для него. Возвращаясь в свою комнату, я натыкаюсь на господина Мариа, который только что вошёл в прихожую: он останавливается, ослеплённый моим утренним дезабилье.– Не кажется ли вам, господин Мариа, что сегодня наступит конец света?– Увы, нет, мадемуазель.– А мне кажется, наступит. Вот увидите.
Сидя в тёплой воде в лохани, я тщательно рассматриваю, изучаю себя. Ведь нельзя сказать, будто у меня волосатые ноги, только из-за того, что на них лёгкий пушок? Чёрт побери, соски у меня не такие розовые, как у Люс, зато ноги длиннее и красивее и бёдра с ямочками; конечно, это не Рубенс, нет, но мне и не нравится этот тип «прекрасной мясничихи» – и Рено тоже.Имя Рено, чуть не произнесённое вслух, в минуту, когда всю мою одежду составляет только буковая лохань, внушает мне необычную робость. Одиннадцать часов. Ждать ещё целых пять часов. Пока всё идёт хорошо. Расчешем, расчешем как следует свои кудри, почистим зубы, почистим ногти! Черт возьми, надо, чтобы всё сверкало! Тонкие чулки, новая сорочка, подобранные в тон панталончики, розовый корсет, переливающаяся нижняя юбка в мелкую полоску, шуршащая при каждом моём движении…Веселясь, точно в Школе, деятельная, оживлённая, я развлекаюсь как могу, чтобы не слишком задумываться о том, что может произойти… Потому что сегодня. Боже мой, я отдаюсь ему, он может, если пожелает, взять меня сегодня, всё это принадлежит ему… Но я надеюсь, что он не пожелает этого так скоро, Боже мой, если вдруг… Это было бы совсем не похоже на него. Я полагаюсь на него, ну да, гораздо больше, чем на себя. Сама я, как говорят в Монтиньи, перестала «быть над собой хозяйкой».
И всё же послеобеденное время мне пережить нелегко. Не может он не прийти. В три часа я мечусь, словно пантера в клетке, уши у меня стоят торчком…Без двадцати четыре – очень слабый звонок в дверь. Но я не сомневаюсь: это, конечно, он. Я стою в изножье кровати, прислонившись к спинке, я больше не существую. Дверь открывается и закрывается за Рено. Без шляпы, с обнажённой головой, он кажется немного похудевшим. Усы его еле заметно подрагивают, глаза в темноте сверкают синим пламенем. Я не шевелюсь, не произношу ни слова. Он словно стал выше ростом. Побледнел. Он смуглый, усталый, великолепный. Ещё в дверях, даже не войдя в комнату, он совсем тихо говорит:– Добрый день, Клодина.Словно влекомая звуком его голоса, я подхожу, протягиваю ему обе руки. Он целует их одну за другой, потом отпускает.– Вы сердитесь на меня, мой дружок?Не в силах говорить, я лишь пожимаю плечами. Усаживаюсь в кресло. Он садится на низенький стул, и я быстро придвигаюсь к нему, готовая спрятать голову у него на груди. Недобрый! Он делает вид, что не замечает этого. Он говорит как-то тихо, словно что-то его пугает…– Моя дорогая милая безумица, вчера вы наговорили мне тысячу вещей, которые сон и ясное утро должны развеять, унести прочь… Обождите немного, не смотрите на меня так, дорогие глазки Клодины, я вас никогда не забуду, вы были слишком ласковы ко мне… Всю эту ночь и конец той ночи я боролся с собой, боролся против великой надежды, безумной и смешной надежды… Я и сам не понимал уже, что мне исполнилось сорок лет, – с видимым усилием продолжает он, – но подумал, что вы-то об этом вспомните, да, вы, если не сегодня, если не завтра, то, во всяком случае, довольно скоро… Сокровище моё со слишком нежными глазками, курчавый мой пастушок, – говорит он ещё тише, потому что горло у него перехватывает и на глаза наворачиваются слёзы, – не надо больше меня искушать. Увы! Я несчастный человек, очарованный, покорённый вами; защищайте же себя, Клодина… Боже мой, это чудовищно; ведь в глазах других вы могли бы быть моей дочерью…– Но я и ваша дочь тоже! (Я протягиваю к нему руки.) Разве вы не чувствуете, что я ваша дочь? Я сразу же стала ею, с первой нашей встречи стала вашим послушным и изумлённым ребёнком – и ещё более изумлённым чуть позже, когда почувствовала, что заполучила сразу и отца, и друга, и учителя, и возлюбленного! О, не возражайте, не мешайте мне, дайте мне сказать: и возлюбленного также. Возлюбленного встретить нетрудно, но вот найти человека, в котором соединилось бы всё, так что, если он вас оставит, то сразу оставит и сиротой, и вдовой, и лишит друга, разве не чудо – найти такого человека, неслыханное чудо? Это вы моё чудо… и я вас обожаю!Он опускает глаза, но слишком поздно: слеза скатывается на его усы. Совершенно обезумев, я вцепляюсь в него.– У вас горе? Может, я, сама того не зная, причинила вам боль?Большие, такие долгожданные руки наконец прижимают меня, мокрые чёрно-синие глаза озаряют меня своим светом.– О малышка моя, нежданная моя радость! Не давайте мне времени испытать стыд за то, что я делаю! Я не отдам вас, я не могу поступить иначе, я никому не отдам это бесконечно милое тело, в котором для меня всё самое прекрасное, что может расцвести в подлунном мире… Если вы будете со мной, разве смогу я когда-нибудь совсем состариться? Если бы вы знали, дорогой мой воробышек, какая живёт во мне всепоглощающая нежность, сколько молодого пыла в моей ревности и каким невыносимым, нетерпимым мужем буду я!..Мужем? Верно! Он же ничего не знает! Словно пробудившись, оторвав свои губы, тайком прильнувшие к его шее, к излюбленному моему местечку, я внезапно размыкаю кольцо его рук.– Нет, не мужем.Он смотрит на меня опьянёнными, нежными глазами, не пытаясь снова сомкнуть руки.– Это очень серьёзно. Я должна была сказать вам обо всём сразу же. Но… когда вы вошли, я до того разволновалась, и потом, я так долго ждала вас, что ничего не смогла сказать… Садитесь сюда. Не держите меня за талию – и за плечи, и за руки, – прошу вас. И лучше бы вы не смотрели на меня совсем, Рено.Сидя в своём низеньком кресле, я со всей твёрдостью, на какую ещё способна, отстраняю от своих протянутых рук его ищущие ладони. Он садится рядом, совсем рядом, на бретонский стул.– Вчера после обеда заходил Марсель. Да. Он попросил меня рассказать ему, как прошёл вечер накануне, – как будто об этом можно рассказать, Рено! Он поведал мне в свою очередь историю с галстуком. И произнёс при этом, говоря о вас, слово, которое не должен был произносить.– А! – проворчал Рено. – Я привык к этому.– И вот тогда он понял, что я люблю вас. И стал расхваливать меня за то, что я оказалась такой ловкой! Кажется, вы ещё достаточно богаты, и, став вашей женой, я присвою состояние Марселя…Рено поднялся. У него гневно раздуваются ноздри; я спешу договорить:– Ну и вот, я не хочу выходить за вас замуж…Прерывистый вздох, который я слышу, заставляет меня поскорее закончить фразу.– …но хочу быть вашей любовницей.– Клодина, Клодина!– Что «Клодина»?Бессильно опустив руки, он смотрит на меня таким восхищённым и таким растерянным взглядом, что я уже не знаю, что и думать. Я ждала, что это будет часом моего торжества, безумных объятий, даже, может быть, чересчур пылкого согласия…– Правда, так будет хорошо? Неужели, вы думаете, я позволю, чтобы кто-то мог хоть на миг предположить, что я не люблю вас больше всего на свете? У меня тоже есть деньги. У меня сто пятьдесят тысяч франков. Ну как? Что вы на это скажете? Я не нуждаюсь в деньгах Марселя.– Клодина…– Я должна вам во всём признаться, – говорю я, ласково придвигаясь к нему. – Я разукрасила Марселю физиономию. Я… я содрала клочок кожи с его щеки и выставила его за дверь.Я вскакиваю и оживляюсь при этом воспоминании, и мои воинственные жесты заставляют его улыбнуться в усы. Но чего же он ждёт? Чего он ждёт, почему не принимает моего предложения? Он что, не понял?– Ну вот, вот так, – говорю я спотыкающимся голосом. – Я хочу быть вашей любовницей. Это будет нетрудно; вы же знаете, какой свободой я пользуюсь, – и я отдаю вам всю свою свободу, я хотела бы отдать вам всю свою жизнь… Но у вас имеются всякие важные дела. Когда вы будете свободны, вы будете приходить сюда, и я тоже буду приходить к вам… к вам домой! Ведь вы не станете теперь считать чересчур неподходящим… в духе гравюр восемнадцатого века…, свой дом для Клодины, которая будет целиком принадлежать вам?У меня подкашиваются ноги, и я снова сажусь. Он опускается на колени, его лицо на одном уровне с моим; он прерывает мою речь, не прижимаясь, а лишь на секунду касаясь моих губ своими губами… но, увы, отстраняется в то самое мгновение, когда поцелуй почти опьяняет меня… Обнимая меня за талию, он говорит не слишком уверенным голосом.– Ах, Клодина! Маленькая девочка, такая искушённая благодаря скверным книжкам, найдётся ли на свете создание более чистое, чем вы? Нет, моя любимая, счастье моё, я не позволю вам так безрассудно распорядиться собой! Если я беру вас, то это будет всерьёз, навсегда; и перед всем светом я самым тривиальным, честным образом женюсь на вас.– Нет, вы не женитесь на мне!..Я призываю всё своё мужество, потому что, когда он говорит «моя любимая, счастье моё», мне кажется, что вся кровь вытекает из моих жил и кости мои размягчаются.– Я буду вашей любовницей или никем.– Моей женой или никем!В конце концов, поражённая этим странным препирательством, я разражаюсь нервным смехом. И пока я смеюсь, открыв рот, откинув назад голову, я вижу его склонённым надо мной, охваченным таким мучительным желанием, что меня бросает в дрожь, но я храбро протягиваю к нему руки, думая, что он принимает меня…Но он встряхивает головой и сдавленным голосом произносит:– Нет!Что делать? Я умоляю, сложив руки; я подставляю ему губы, прикрыв веки. Он, задыхаясь, снова повторяет:– Нет! Моей женой или никем.Я встаю, растерянная, бессильная.Словно в каком-то озарении, Рено тем временем бросается в гостиную. Он уже касается двери в кабинет когда я наконец догадываюсь… О несчастный! Он собирается просить у папы моей руки!
Не осмеливаясь кричать, я повисаю у него на руке, шёпотом умоляю его:– Нет, не делайте этого, если вы меня любите! Умоляю вас, всё что будет вам угодно… Хотите взять Клодину сейчас же? Не просите ни о чём папу, подождите несколько дней… Подумайте, как это отвратительно – вся эта история с деньгами! У Марселя такой злой язык, он всюду станет об этом рассказывать, он скажет, что я насильно соблазнила вас… Я люблю вас, я люблю вас…Он коварно обнимает меня и медленно целует щёки, глаза, волосы, где-то под ухом, от чего меня бросает в дрожь… Я бессильна в его объятиях.Он бесшумно открывает дверь в кабинет, поцеловав меня в последний раз… Я только и успеваю быстро отстраниться…Папа, поджав под себя ноги, сидит на полу, весь обложенный своими бумагами, он свирепо таращит на нас глаза, воинственно выставив нос, задрав бороду. Мы попали не вовремя.– Какого чёрта ты влетаешь сюда? Ах, это вы, сударь, дорогой мой, рад вас видеть!К Рено возвращается хладнокровие, и вид у него вполне корректный, хотя он без перчаток и шляпы.– Мне приходится, сударь, просить у вас минутку для серьёзного разговора.– Ни в коем случае, – решительно отрезает папа. – Ни в коем случае, только завтра. Вот это, – объясняет он, указывая на пишущего господина Мариа, пишущего слишком быстро, – это не терпит отлагательства.– Но и то, что я хочу вам сказать, сударь, тоже не терпит отлагательства.– Тогда выкладывайте сразу.– Я хотел бы… умоляю вас, пусть я не покажусь вам чересчур смешным… я хотел бы жениться на Клодине.– Опять начинается та же история! – грохочет голос папы, он, огромный и грозный, вскакивает на ноги. – Разрази меня гром, тысяча чертей, дьявол всех побери!.. Да разве вам не известно, что вот эта упрямая ослица не желает выходить замуж? Она объявит, что не любит вас!Пронёсшаяся гроза возвращает Рено всю его самоуверенность. Переждав, пока утихнут папины ругательства, и смерив меня взглядом из-под завесы ресниц, он вопрошает:– Она не любит меня? Посмейте только сказать, Клодина, что вы меня не любите!Господи, нет, я не посмею. И от всей полноты сердца я бормочу:– Да, это правда, я вас люблю…Папа, ошеломлённый, смотрит на свою дочь, точно на улитку, упавшую с планеты Марс.– Вот так дьявольщина! А вы, вы-то её любите?– Пожалуй что да, – говорит Рено, кивнув головой.– С ума сойти, – растерянно говорит папа, великолепный в своей безотчётности. – До чего я буду рад! Правда, если бы я выбирал себе жену… нет, она совсем не в моём вкусе. Я предпочитаю женщин более…И он жестом изображает пышные прелести кормилицы.
Что тут сказать? Я была сражена. Рено сплутовал. Я тихонько шепчу, дотянувшись до его уха:– Запомните, я не желаю денег Марселя.Молодой, сияющий под своими серебристыми волосами, он увлекает меня в гостиную и с лёгкостью мстительно бросает:– Ничего! Ему ещё останется целая бабушка на закуску!Мы возвращается в мою комнату, я – прижимаясь к нему, укрывшись под его рукой, а он уносит меня, словно похищая, оба окрылённые и поглупевшие, точно влюблённые из какого-то романса…
Королева французской словесности, создательница «женской литературы» высочайшей пробы Сидони Габриель КОЛЕТТ (1873–1954), почти неизвестная в России, оставила яркий след в европейской культуре XX века. Обаятельнейшая женщина, француженка до кончиков ногтей, талантливая актриса, законодательница мод ею восхищались, ей поклонялись, её любили. И сама она любила, много и пылко, прожив долгую, насыщенную страстями жизнь. Любила мужчин, любила женщин, обожала кошек и собак, цветы и деревья – и писала об окружающей жизни свежо, взволнованно и предельно откровенно. В знак уважения к её таланту Колетт избрали президентом Гонкуровской академии. Всенародная любовь к писательнице снискала ей и официальное признание: за свою литературную деятельность она была удостоена звания командора ордена Почётного легиона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Лампа потушена, я слышу, как прислуга во дворе хлопает дверьми, моет посуду… Мне нужен Рено! Почему я сразу же не послала ему телеграмму? Слишком поздно уже. Завтра никогда не наступит. Мой драгоценный друг, жизнь моя, ты, кому я вверяю себя как любимому отцу, тот, рядом с которым я попеременно то стыжусь, то тревожусь, словно и в самом деле была его любовницей, – а потом расцветаю от радости и не испытываю ни малейшего стыда, словно ещё совсем маленькой девочкой он убаюкивал меня на своих руках…После лихорадочных часов, мучительного стука молоточков в голове, молчаливых призывов к кому-то, кто слишком далеко и не слышит меня, мои обезумевшие мысли проясняются к трём утра и все концентрируются наконец вокруг одной Идеи… Она пришла с зарёй, эта Идея, с пробудившимися воробышками, с робкой, недолгой прохладой, которая обычно предшествует летнему дню. Восхищённая этой Идеей, я продолжаю неподвижно лежать на спине в своей кровати, широко распахнув глаза. До чего это было просто и до чего бесполезны все мои страдания! У меня будут запавшие глаза и осунувшиеся щёки, когда придёт Рено. Только этого не хватало!Я не желаю, чтобы Марсель думал: «Клодина метит на мои деньги». Но я не желаю говорить Рено: «Убирайтесь вон и не любите меня больше». О Господи, совсем не эти слова мне хочется ему сказать! Но я не хочу также быть его женой, и, чтобы успокоить свою слишком ранимую совесть – так вот! – я стану его любовницей.Освежённая, возрождённая этим, я засыпаю теперь как убитая, лёжа ничком, уткнувшись лицом в скрещённые руки. Речитатив моего старого классического нищего пробуждает меня, успокоенную и удивлённую. Уже десять часов!– Мели, брось четыре су старику!Мели не отзывается. Я влезаю в свой пеньюар и бегу к окну гостиной босиком, со встрёпанными, как сорная трава, волосами.– Вот десять су, старик. Лови монету.Какая прекрасная белая борода! Верно, у него в деревне есть домик и земля, как у большинства парижских нищих. Тем лучше для него. Возвращаясь в свою комнату, я натыкаюсь на господина Мариа, который только что вошёл в прихожую: он останавливается, ослеплённый моим утренним дезабилье.– Не кажется ли вам, господин Мариа, что сегодня наступит конец света?– Увы, нет, мадемуазель.– А мне кажется, наступит. Вот увидите.
Сидя в тёплой воде в лохани, я тщательно рассматриваю, изучаю себя. Ведь нельзя сказать, будто у меня волосатые ноги, только из-за того, что на них лёгкий пушок? Чёрт побери, соски у меня не такие розовые, как у Люс, зато ноги длиннее и красивее и бёдра с ямочками; конечно, это не Рубенс, нет, но мне и не нравится этот тип «прекрасной мясничихи» – и Рено тоже.Имя Рено, чуть не произнесённое вслух, в минуту, когда всю мою одежду составляет только буковая лохань, внушает мне необычную робость. Одиннадцать часов. Ждать ещё целых пять часов. Пока всё идёт хорошо. Расчешем, расчешем как следует свои кудри, почистим зубы, почистим ногти! Черт возьми, надо, чтобы всё сверкало! Тонкие чулки, новая сорочка, подобранные в тон панталончики, розовый корсет, переливающаяся нижняя юбка в мелкую полоску, шуршащая при каждом моём движении…Веселясь, точно в Школе, деятельная, оживлённая, я развлекаюсь как могу, чтобы не слишком задумываться о том, что может произойти… Потому что сегодня. Боже мой, я отдаюсь ему, он может, если пожелает, взять меня сегодня, всё это принадлежит ему… Но я надеюсь, что он не пожелает этого так скоро, Боже мой, если вдруг… Это было бы совсем не похоже на него. Я полагаюсь на него, ну да, гораздо больше, чем на себя. Сама я, как говорят в Монтиньи, перестала «быть над собой хозяйкой».
И всё же послеобеденное время мне пережить нелегко. Не может он не прийти. В три часа я мечусь, словно пантера в клетке, уши у меня стоят торчком…Без двадцати четыре – очень слабый звонок в дверь. Но я не сомневаюсь: это, конечно, он. Я стою в изножье кровати, прислонившись к спинке, я больше не существую. Дверь открывается и закрывается за Рено. Без шляпы, с обнажённой головой, он кажется немного похудевшим. Усы его еле заметно подрагивают, глаза в темноте сверкают синим пламенем. Я не шевелюсь, не произношу ни слова. Он словно стал выше ростом. Побледнел. Он смуглый, усталый, великолепный. Ещё в дверях, даже не войдя в комнату, он совсем тихо говорит:– Добрый день, Клодина.Словно влекомая звуком его голоса, я подхожу, протягиваю ему обе руки. Он целует их одну за другой, потом отпускает.– Вы сердитесь на меня, мой дружок?Не в силах говорить, я лишь пожимаю плечами. Усаживаюсь в кресло. Он садится на низенький стул, и я быстро придвигаюсь к нему, готовая спрятать голову у него на груди. Недобрый! Он делает вид, что не замечает этого. Он говорит как-то тихо, словно что-то его пугает…– Моя дорогая милая безумица, вчера вы наговорили мне тысячу вещей, которые сон и ясное утро должны развеять, унести прочь… Обождите немного, не смотрите на меня так, дорогие глазки Клодины, я вас никогда не забуду, вы были слишком ласковы ко мне… Всю эту ночь и конец той ночи я боролся с собой, боролся против великой надежды, безумной и смешной надежды… Я и сам не понимал уже, что мне исполнилось сорок лет, – с видимым усилием продолжает он, – но подумал, что вы-то об этом вспомните, да, вы, если не сегодня, если не завтра, то, во всяком случае, довольно скоро… Сокровище моё со слишком нежными глазками, курчавый мой пастушок, – говорит он ещё тише, потому что горло у него перехватывает и на глаза наворачиваются слёзы, – не надо больше меня искушать. Увы! Я несчастный человек, очарованный, покорённый вами; защищайте же себя, Клодина… Боже мой, это чудовищно; ведь в глазах других вы могли бы быть моей дочерью…– Но я и ваша дочь тоже! (Я протягиваю к нему руки.) Разве вы не чувствуете, что я ваша дочь? Я сразу же стала ею, с первой нашей встречи стала вашим послушным и изумлённым ребёнком – и ещё более изумлённым чуть позже, когда почувствовала, что заполучила сразу и отца, и друга, и учителя, и возлюбленного! О, не возражайте, не мешайте мне, дайте мне сказать: и возлюбленного также. Возлюбленного встретить нетрудно, но вот найти человека, в котором соединилось бы всё, так что, если он вас оставит, то сразу оставит и сиротой, и вдовой, и лишит друга, разве не чудо – найти такого человека, неслыханное чудо? Это вы моё чудо… и я вас обожаю!Он опускает глаза, но слишком поздно: слеза скатывается на его усы. Совершенно обезумев, я вцепляюсь в него.– У вас горе? Может, я, сама того не зная, причинила вам боль?Большие, такие долгожданные руки наконец прижимают меня, мокрые чёрно-синие глаза озаряют меня своим светом.– О малышка моя, нежданная моя радость! Не давайте мне времени испытать стыд за то, что я делаю! Я не отдам вас, я не могу поступить иначе, я никому не отдам это бесконечно милое тело, в котором для меня всё самое прекрасное, что может расцвести в подлунном мире… Если вы будете со мной, разве смогу я когда-нибудь совсем состариться? Если бы вы знали, дорогой мой воробышек, какая живёт во мне всепоглощающая нежность, сколько молодого пыла в моей ревности и каким невыносимым, нетерпимым мужем буду я!..Мужем? Верно! Он же ничего не знает! Словно пробудившись, оторвав свои губы, тайком прильнувшие к его шее, к излюбленному моему местечку, я внезапно размыкаю кольцо его рук.– Нет, не мужем.Он смотрит на меня опьянёнными, нежными глазами, не пытаясь снова сомкнуть руки.– Это очень серьёзно. Я должна была сказать вам обо всём сразу же. Но… когда вы вошли, я до того разволновалась, и потом, я так долго ждала вас, что ничего не смогла сказать… Садитесь сюда. Не держите меня за талию – и за плечи, и за руки, – прошу вас. И лучше бы вы не смотрели на меня совсем, Рено.Сидя в своём низеньком кресле, я со всей твёрдостью, на какую ещё способна, отстраняю от своих протянутых рук его ищущие ладони. Он садится рядом, совсем рядом, на бретонский стул.– Вчера после обеда заходил Марсель. Да. Он попросил меня рассказать ему, как прошёл вечер накануне, – как будто об этом можно рассказать, Рено! Он поведал мне в свою очередь историю с галстуком. И произнёс при этом, говоря о вас, слово, которое не должен был произносить.– А! – проворчал Рено. – Я привык к этому.– И вот тогда он понял, что я люблю вас. И стал расхваливать меня за то, что я оказалась такой ловкой! Кажется, вы ещё достаточно богаты, и, став вашей женой, я присвою состояние Марселя…Рено поднялся. У него гневно раздуваются ноздри; я спешу договорить:– Ну и вот, я не хочу выходить за вас замуж…Прерывистый вздох, который я слышу, заставляет меня поскорее закончить фразу.– …но хочу быть вашей любовницей.– Клодина, Клодина!– Что «Клодина»?Бессильно опустив руки, он смотрит на меня таким восхищённым и таким растерянным взглядом, что я уже не знаю, что и думать. Я ждала, что это будет часом моего торжества, безумных объятий, даже, может быть, чересчур пылкого согласия…– Правда, так будет хорошо? Неужели, вы думаете, я позволю, чтобы кто-то мог хоть на миг предположить, что я не люблю вас больше всего на свете? У меня тоже есть деньги. У меня сто пятьдесят тысяч франков. Ну как? Что вы на это скажете? Я не нуждаюсь в деньгах Марселя.– Клодина…– Я должна вам во всём признаться, – говорю я, ласково придвигаясь к нему. – Я разукрасила Марселю физиономию. Я… я содрала клочок кожи с его щеки и выставила его за дверь.Я вскакиваю и оживляюсь при этом воспоминании, и мои воинственные жесты заставляют его улыбнуться в усы. Но чего же он ждёт? Чего он ждёт, почему не принимает моего предложения? Он что, не понял?– Ну вот, вот так, – говорю я спотыкающимся голосом. – Я хочу быть вашей любовницей. Это будет нетрудно; вы же знаете, какой свободой я пользуюсь, – и я отдаю вам всю свою свободу, я хотела бы отдать вам всю свою жизнь… Но у вас имеются всякие важные дела. Когда вы будете свободны, вы будете приходить сюда, и я тоже буду приходить к вам… к вам домой! Ведь вы не станете теперь считать чересчур неподходящим… в духе гравюр восемнадцатого века…, свой дом для Клодины, которая будет целиком принадлежать вам?У меня подкашиваются ноги, и я снова сажусь. Он опускается на колени, его лицо на одном уровне с моим; он прерывает мою речь, не прижимаясь, а лишь на секунду касаясь моих губ своими губами… но, увы, отстраняется в то самое мгновение, когда поцелуй почти опьяняет меня… Обнимая меня за талию, он говорит не слишком уверенным голосом.– Ах, Клодина! Маленькая девочка, такая искушённая благодаря скверным книжкам, найдётся ли на свете создание более чистое, чем вы? Нет, моя любимая, счастье моё, я не позволю вам так безрассудно распорядиться собой! Если я беру вас, то это будет всерьёз, навсегда; и перед всем светом я самым тривиальным, честным образом женюсь на вас.– Нет, вы не женитесь на мне!..Я призываю всё своё мужество, потому что, когда он говорит «моя любимая, счастье моё», мне кажется, что вся кровь вытекает из моих жил и кости мои размягчаются.– Я буду вашей любовницей или никем.– Моей женой или никем!В конце концов, поражённая этим странным препирательством, я разражаюсь нервным смехом. И пока я смеюсь, открыв рот, откинув назад голову, я вижу его склонённым надо мной, охваченным таким мучительным желанием, что меня бросает в дрожь, но я храбро протягиваю к нему руки, думая, что он принимает меня…Но он встряхивает головой и сдавленным голосом произносит:– Нет!Что делать? Я умоляю, сложив руки; я подставляю ему губы, прикрыв веки. Он, задыхаясь, снова повторяет:– Нет! Моей женой или никем.Я встаю, растерянная, бессильная.Словно в каком-то озарении, Рено тем временем бросается в гостиную. Он уже касается двери в кабинет когда я наконец догадываюсь… О несчастный! Он собирается просить у папы моей руки!
Не осмеливаясь кричать, я повисаю у него на руке, шёпотом умоляю его:– Нет, не делайте этого, если вы меня любите! Умоляю вас, всё что будет вам угодно… Хотите взять Клодину сейчас же? Не просите ни о чём папу, подождите несколько дней… Подумайте, как это отвратительно – вся эта история с деньгами! У Марселя такой злой язык, он всюду станет об этом рассказывать, он скажет, что я насильно соблазнила вас… Я люблю вас, я люблю вас…Он коварно обнимает меня и медленно целует щёки, глаза, волосы, где-то под ухом, от чего меня бросает в дрожь… Я бессильна в его объятиях.Он бесшумно открывает дверь в кабинет, поцеловав меня в последний раз… Я только и успеваю быстро отстраниться…Папа, поджав под себя ноги, сидит на полу, весь обложенный своими бумагами, он свирепо таращит на нас глаза, воинственно выставив нос, задрав бороду. Мы попали не вовремя.– Какого чёрта ты влетаешь сюда? Ах, это вы, сударь, дорогой мой, рад вас видеть!К Рено возвращается хладнокровие, и вид у него вполне корректный, хотя он без перчаток и шляпы.– Мне приходится, сударь, просить у вас минутку для серьёзного разговора.– Ни в коем случае, – решительно отрезает папа. – Ни в коем случае, только завтра. Вот это, – объясняет он, указывая на пишущего господина Мариа, пишущего слишком быстро, – это не терпит отлагательства.– Но и то, что я хочу вам сказать, сударь, тоже не терпит отлагательства.– Тогда выкладывайте сразу.– Я хотел бы… умоляю вас, пусть я не покажусь вам чересчур смешным… я хотел бы жениться на Клодине.– Опять начинается та же история! – грохочет голос папы, он, огромный и грозный, вскакивает на ноги. – Разрази меня гром, тысяча чертей, дьявол всех побери!.. Да разве вам не известно, что вот эта упрямая ослица не желает выходить замуж? Она объявит, что не любит вас!Пронёсшаяся гроза возвращает Рено всю его самоуверенность. Переждав, пока утихнут папины ругательства, и смерив меня взглядом из-под завесы ресниц, он вопрошает:– Она не любит меня? Посмейте только сказать, Клодина, что вы меня не любите!Господи, нет, я не посмею. И от всей полноты сердца я бормочу:– Да, это правда, я вас люблю…Папа, ошеломлённый, смотрит на свою дочь, точно на улитку, упавшую с планеты Марс.– Вот так дьявольщина! А вы, вы-то её любите?– Пожалуй что да, – говорит Рено, кивнув головой.– С ума сойти, – растерянно говорит папа, великолепный в своей безотчётности. – До чего я буду рад! Правда, если бы я выбирал себе жену… нет, она совсем не в моём вкусе. Я предпочитаю женщин более…И он жестом изображает пышные прелести кормилицы.
Что тут сказать? Я была сражена. Рено сплутовал. Я тихонько шепчу, дотянувшись до его уха:– Запомните, я не желаю денег Марселя.Молодой, сияющий под своими серебристыми волосами, он увлекает меня в гостиную и с лёгкостью мстительно бросает:– Ничего! Ему ещё останется целая бабушка на закуску!Мы возвращается в мою комнату, я – прижимаясь к нему, укрывшись под его рукой, а он уносит меня, словно похищая, оба окрылённые и поглупевшие, точно влюблённые из какого-то романса…
Королева французской словесности, создательница «женской литературы» высочайшей пробы Сидони Габриель КОЛЕТТ (1873–1954), почти неизвестная в России, оставила яркий след в европейской культуре XX века. Обаятельнейшая женщина, француженка до кончиков ногтей, талантливая актриса, законодательница мод ею восхищались, ей поклонялись, её любили. И сама она любила, много и пылко, прожив долгую, насыщенную страстями жизнь. Любила мужчин, любила женщин, обожала кошек и собак, цветы и деревья – и писала об окружающей жизни свежо, взволнованно и предельно откровенно. В знак уважения к её таланту Колетт избрали президентом Гонкуровской академии. Всенародная любовь к писательнице снискала ей и официальное признание: за свою литературную деятельность она была удостоена звания командора ордена Почётного легиона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20