А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Через четверть часа настанет мой черёд… Я гляжусь в зеркало и нахожу себя уродливой – может, из-за того, что тут нет резкого электрического света, к которому я привыкла в своей гримуборной: он окутывает стены, как бы промывает зеркала, высветляет грим и придаёт бархатистость лицу… А вдруг место для выступления не покрыто ковром? Хоть бы они раскошелились, как говорит Браг, на какое-нибудь подобие рампы… Этот парик Саломеи сжимает мне виски и усиливает мигрень. Мне зябко…
– Твой черёд, старуха! Иди продавать свой талант. Едва войдя в гостиную, Браг тут же принимается стирать с лица слой белил, исчерченный бороздками струящегося пота. Продолжая говорить, он надевает пальто:
– Все там из высшего общества, это ясно. И сидят тихо. Переговариваются, конечно, вполголоса и громко не смеются… На, возьми два пятьдесят, моя доля за такси… Я ухожу.
– Ты меня не подождёшь?
– Нам всё равно в разные стороны. Ты в Терн, а я на Монмартр. А кроме того, у меня завтра в девять утра урок… Спокойной ночи, до завтра.
Ну всё! Пошла!.. Моя жалкая рахитичная пианисточка уже сидит за инструментом. Чуть дрожащей от волнения рукой я поправляю сине-лиловую легчайшую ткань, которой я как бы спелёнута. Пятнадцать метров газа – это и есть мой костюм…
Сквозь тонкую газовую сетку, в которую я поймана, я сперва вообще ничего не вижу. Мои чуткие босые ноги касаются жёсткого шерстяного ворса Настоящего персидского ковра…
Увы, рампы нет…
Короткое музыкальное вступление пробуждает и заставляет встрепенуться голубоватую куколку бабочки, которую я изображаю, музыка расковывает меня. Мало-помалу обволакивающая меня ткань разматывается, наполняется воздухом, взлетает, плавно опускается мне на плечи, и я предстаю почти обнажённой перед сидящими в зале, которые прервали свою бешеную болтовню, чтобы получше меня разглядеть…
Я их вижу, вижу помимо своей воли. Танцуя, изгибаясь, вертясь, я их вижу и узнаю!..
В первом ряду женщина, ещё довольно молодая, которая длительное время была любовницей моего бывшего мужа. Она не ждала увидеть меня сегодня, а я давно уже не думала о ней… Её огромные синие глаза – единственное, что в ней было красивого, – полны недоумения и страха… Не меня она боится, но моё внезапное появление резко вернуло её прошлое – она столько страдала из-за Адольфа, готова была всё бросить ради него, устраивала бурные сцены с рыданьями и криками, собиралась убить своего мужа и меня, бежать с Адольфом. Но он уже не любил её, она была ему в тягость. Он заставлял меня проводить с ней целые дни с просьбой – да что я говорю, с просьбой: с приказом! – вернуться не раньше семи вечера. Нельзя себе представить более удручающего времяпрепровождения, чем эти прогулки, – две обманутые женщины, которые друг друга ненавидят. Случалось иногда, что эта несчастная принималась рыдать, и я безжалостно глядела на её слёзы, гордясь тем, что сдерживаю свои…
И вот она – в первом ряду. Стульями заняли все свободное пространство, и она сидит так близко от меня, что я могла бы, будто в насмешку, коснуться рукой её белокурых волос – она теперь красится, потому что сильно поседела. Она заметно сдала за эти четыре года и глядит на меня с ужасом. Сквозь меня она прозревает свой грех, своё отчаяние, свою любовь, которая, быть может, уже умерла…
Я знаю и сидящую за ней женщину… и ещё одну. Они обе приходили ко мне пить чай каждую неделю, когда я была замужем. Возможно, они тоже спали с моим мужем. Впрочем, это не имеет значения… Ни одна из них не подаёт виду, что мы знакомы, но мне ясно, что они меня узнали, потому что одна изображает рассеянность и тихо, но нарочито оживлённо разговаривает со своей соседкой, другая демонстративно подчёркивает свою близорукость, а третья усиленно обмахивается веером и, покачивая головой, безостановочно шепчет:
– Как жарко, как жарко!..
С тех пор как я порвала с этими фальшивыми подругами, они все изменили свои причёски… Теперь они причёсаны по новой моде – волосы шапкой прикрывают уши и подхвачены лентой или металлическим обручем, что придаёт этим женщинам вид выздоравливающих больных с немытыми головами… Не видно больше милых затылков – ведь волосы больше не зачёсывают кверху, – ни нежных висков, вообще ничего не видно, кроме маленьких мордочек: челюсть, подбородок, рот, нос, – и потому они все стали теперь похожи на каких-то зверюшек… Вдоль стен зала и в глубине, за рядами стульев, – тёмная линия стоящих мужчин. Они устремлены вперёд с тем острым любопытством и ленивой галантностью, которые светский человек испытывает к женщине, по слухам, «деклассированной», которой они прежде почтительно целовали кончики пальцев в её гостиной, а теперь она, полуголая, танцует перед ними…
Ну хватит! Что-то я сегодня слишком ясно всё вижу, и если не возьму себя в руки, то вконец испорчу свой танец… И я танцую, только танцую… Вот прекрасная змея свивается в кольцо на персидском ковре, вот египетский кувшин наклоняется, проливая поток душистых волос, вот собирается и возносится грозовая синяя туча, вот хищный зверь рвётся вперёд, замирает, настороженно изогнувшись, вот сфинкс цвета белого песка лежит, опершись локтями о пол, и напряжённая грудь покоится между лапами. Я беру себя в руки и ничего не упускаю. Танцуй! Танцуй! Да разве эти люди в зале существуют? Нет, реальны только танец, свет, свобода, музыка… Ритмом передать свою мысль, выразить её в красивых жестах. Одно моё ничем не стеснённое движение – разве его недостаточно, чтобы посрамить эти плотные тела, затянутые в жёсткие корсеты, оскорблённые модой, которая непременно требует худобы?
Но есть и более увлекательное занятие, нежели их унижать. Я хочу хоть на мгновение их покорить! Ещё одно небольшое усилие: уже головы сидящих в зале, тщательно причёсанные, украшенные драгоценностями, послушно поворачиваются вслед за мной. Сейчас погаснет в их глазах мстительный пламень, эти очарованные звери покорятся мне и улыбнутся…
Танец окончен, аплодисменты и негромкий шум прерывают возникшее очарование. Я исчезаю, чтобы тут же вернуться на поклоны и одарить всех улыбкой… В самом конце этой большой гостиной я замечаю мужчину, который, жестикулируя, кричит «браво!» Мне знакомы и этот голос, и эта высокая тёмная фигура.
Да ведь это же как будто тот тип, что припёрся ко мне в гримуборную… Долговязый мужлан!.. Все сомнения на этот счёт разом рассеиваются, потому что он, потупив глаза, входит в гостиную для артистов, где кроме меня находится и моя аккомпаниаторша. Он не один, его сопровождает другой долговязый мужлан, по повадке судя – хозяин дома.
– Здравствуйте, мадам, – приветствует он меня.
– Здравствуйте, мсье…
– Разрешите мне поблагодарить вас за то, что вы согласились принять участие… и выразить вам наше восхищение…
– Да полноте, мсье…
– Я – Анри Дюферейн-Шотель.
– Весьма рада…
– А это мой брат, Максим Дюферейн-Шотель, который жаждет быть вам представлен.
Мой вчерашний Долговязый Мужлан снова кланяется и ухитряется схватить для поцелуя мою руку, которой я придерживаю свой синий газовый шлейф… Он стоит молча и явно чувствует себя куда менее уверенно, нежели накануне в моей гримуборной…
Тем временем Дюферейн-Шотель № 1 смущённо мнёт в руках запечатанный конверт.
– Я… Должен ли я передать это господину Саломону, вашему импресарио, или, быть может, непосредственно вам?..
Дюферейн-Шотель № 2, ставший вдруг пунцовым, несмотря на смуглость кожи, метнул на брата гневный взгляд, и в этот момент оба оказались удивительно похожими друг на друга.
Чего же тут смущаться? Я весело прихожу им на помощь:
– Мне, мсье, просто мне! Давайте сюда ваш конверт или лучше суньте его в мои ноты, потому что, признаюсь вам, костюм, в котором я танцую, не имеет карманов!..
Оба хохочут с облегчением, по-мальчишески, а я, отклонив лукавое предложение Дюферейн-Шотеля № 2, который пугает меня хулиганами в районе площади Терн, возвращаюсь домой одна, радостно сжимая в руке купюру в пятьсот франков, и ложусь спать.
Чтобы опустить руку в ящик для записок артистам, висящий на стене у входа в мюзик-холл, где билетёры проверяют билеты, я вынуждена потревожить красивого «кота» в кепке – этакого типичного представителя тех уличных молодцов, которыми кишмя кишит район вокруг «Ампире-Клиши». Хотя благодаря рисункам, карикатурам, театрам и кафешантанам уже давным-давно высмеян внешний облик сутенёров, они по-прежнему остаются верны своим свитерам, цветным сорочкам без воротничков, кепкам, пиджакам, кокетливо обтягивающим ягодицы из-за того, что руки всегда засунуты в карманы, прилипшим к губам погасшим окуркам и домашним туфлям на войлочной подмётке, чтобы неслышно ступать… По субботам и воскресеньям эти господа наполовину заполняют наш зал, теснятся на балконе, а кое-кто из них раскошеливается на лишние два франка двадцать пять сантимов, чтобы заранее приобрести билеты у самой рампы. Это наши верные и страстные поклонники. Они вступают в разговоры с артистами, шикают, освистывают, устраивают овации и умеют бросить двусмысленное словечко или выкрикнуть явную непристойность, которые будоражат весь зал.
Бывает, они просто пьянеют от своего успеха, и тогда поднимается невесть что. С одной стороны балкона на другую идёт переброска известными шутками на самом что ни на есть площадном жаргоне, потом все начинают орать как полоумные и швырять друг в друга тем, что попадётся под руку, и тогда тут же появляется наряд полиции… Артисту, исполняющему в это время свой номер, надлежит скромно выжидать с нейтральным выражением лица окончания этого безумия, иначе все апельсинные корки, скомканные программки и мелочь изменят своё направление и полетят на сцену. Из соображений элементарной безопасности артисту нельзя продолжать петь прерванную песню.
Но это, повторяю, лишь краткие вспышки, перепалки, которые случаются только в субботние и воскресные вечера. Служба порядка очень хорошо поставлена в «Ампире-Клиши», где во всём чувствуется твёрдая рука госпожи директрисы – Хозяйки!
Энергичная брюнетка, вся в драгоценностях, она восседает в эту пятницу, как и каждый вечер, за конторкой возле билетёров. От её блестящих шустрых глаз ничто не ускользает, и служители, убирающие зрительный зал, ни за что бы не рискнули оставить невыметенными даже самые тёмные углы. В этот момент взгляд её ужасных глаз испепеляет крепко скроенного мужчину, по виду – настоящего бандита, пришедшего, чтобы зарезервировать на субботу своё излюбленное место в центре первого ряда балкона, напротив сцены, одно из тех плетёных кресел, в котором можно расположиться, так сказать, по-жабьи: подавшись вперёд, облокотившись о барьер и уперев подбородок в сложенные кисти рук. Хозяйка решительно отказывает ему, но без лишнего шума, с видом истинной укротительницы диких зверей.
– Забирай свои сорок пять су, и чтобы духа твоего здесь не было!
Крепыш, беспомощно уронив руки, стоит перед ней, покачиваясь, как медведь:
– Это почему же, госпожа Барне? Что я такого сделал?
– И ты ещё спрашиваешь: «Что я такого сделал?» Думаешь, я не видела тебя в прошлую субботу? Ведь это ты сидел на первом кресле балкона, так или не так?
– Ну, сидел…
– И это ты встал во время пантомимы и закричал: «Она показывает только одну сиську, а я заплатил за билет две монеты, по одной за каждую!» Так или не так?
Крепыш, красный как рак, прижимая руку к сердцу, пытается оправдаться:
– Ну, я… Но, госпожа Барне, поверьте, я умею себя вести. Ну, поверьте, госпожа Барне, я знаю, что так поступать нехорошо!.. Я обещаю, госпожа Барне, что больше я…
Королева «Ампире» безжалостно взмахивает десницей.
– Ты мне не запудривай мозги! Я ведь тебя видела, верно? Этого довольно. Раньше, чем через неделю, билета тебе не будет. Кому говорю, спрячь свои сорок пять су и не появляйся здесь до следующей субботы или воскресенья. А теперь – марш отсюда!
Сцена изгнания крепыша, наказанного на неделю, стоит того, чтобы я потеряла ещё несколько минут.
Ссутулившись, он выходит, бесшумно ступая своими войлочными подмётками, и только на улице его физиономия обретает своё привычное наглое выражение. Но видно, что душа у него ни к чему не лежит, походка его уныла, и на некоторое время нет разницы между этой опасной тварью и ребёнком, оставленным без сладкого.
На железной лестнице, ведущей в гримуборные, вместе с тёплым воздухом от калорифера, отдающим сырой извёсткой, углём и почему-то нашатырным спиртом, до меня то внятно, то невнятно доносится пенье Жаден. Этакая маленькая дрянь, она всё-таки вернулась к своей публике и снова овладела ею! Стоит только послушать, как громовые волны хохота прокатываются по залу, как захлёстывает сцену одобрительный гул ей в поддержку.
Её тёплое, чуть с хрипотцой контральто, уже потускневшее от кутежей, а быть может, и от начала туберкулёза, расплавляет сердца публики самым низменным и безотказным путём. Забреди случайно какой-нибудь знаменитый антрепренёр, «весьма дальновидный и тонкого художественного вкуса», в наш вертеп, он тут же воскликнул бы, услышав пенье Жаден:
– Я беру её, создаю ей рекламу, и вы увидите, что я из неё сделаю через три месяца!
Самовлюблённую и озлобленную неудачницу – вот что он из неё сделает… Опыты такого рода обычно не сулят ничего хорошего: где она, наша плохо причёсанная Жаден, могла бы ярче блистать, чем здесь?
Вот она уже спускается по лестнице – ей-Богу, точно такая же, какою удрала отсюда: чересчур длинное платье, подол которого изодран каблуками её туфель, пожелтевшая от несущегося из зала табачного дыма косынка а-ля Мария-Антуанетта, кое-как прикрывающая её юную тонкую шею с торчащими ключицами, приподнятое плечико и дерзкий рот со вздёрнутой верхней губой, нежный пушок которой превратился от слоя дешёвой грубой пудры в некое подобие усиков…
Я испытываю настоящую радость, что снова вижу её, эту уличную девчонку с вульгарной речью. Она тоже прямо скатывается с последних ступенек лестницы, чтобы кинуться ко мне и схватить мои руки своими горячими лапками: её многодневный загул нас странным образом как-то сблизил…
Она идёт за мной в мою гримуборную, и там я позволяю себе весьма сдержанно выразить ей своё осуждение:
– Я не нахожу слов, Жаден, это просто отвратительно! Разве так можно – бросать своих товарищей!
– Я ездила к матери, – говорит Жаден с самым серьёзным видом.
Но в зеркале она видит, что у неё выражение лица лгуньи, и её разбирает смех: её детская мордочка становится круглой и собирается в складки, как у ангорских котят.
– Да кто мне поверит!.. Тут, наверно, без меня сдохнуть можно было от скуки!
Она так и сияет от наивного тщеславия и в глубине души удивлена, что на время её отсутствия «Ампире-Клиши» не закрылось…
– А я не изменилась, верно?.. Ой, какие красивые цветы! Разрешите?
И её цепкие пальцы воровки, когда-то ловко хватавшие апельсины с рыночных лотков, вытаскивают большую тёмно-красную розу прежде, чем я успеваю распечатать маленький конвертик, приколотый к огромному букету, который ждал меня на гримировальном столике:
МАКСИМ ДЮФЕРЕЙН-ШОТЕЛЬ.
в знак глубокого уважения
Дюферейн-Шотель! Так вот, оказывается, какая фамилия у Долговязого Мужлана. С того вечера, как мы выступали в их особняке, я, ленясь открыть справочник «Весь Париж», в мыслях называла его то Тюро-Данген, то Дюжарден-Бомец, то Дюге-Труин…
– Вот это клёвые цветы! – восклицает Жаден, пока я раздеваюсь. – Это от вашего друга? Я протестую с ненужной искренностью:
– Нет-нет! Это в знак благодарности… за один вечер…
– Как жалко, – говорит Жаден со знанием дела. – Это цветы от человека из хорошего общества. Тот тип, с которым я проваландалась все эти дни, тоже дарил мне такие…
Я не в силах не расхохотаться – Жаден, рассуждающая о качестве «цветов» и «типов», неповторима… Она краснеет под осыпающейся, словно мука, дешёвой пудрой и обижается.
– Чего это вы ржёте? Небось думаете, я свищу, что это был мужчина из общества? Спросите-ка лучше у машиниста сцены, у Каню, сколько монет я принесла вчера вечером! Вы только-только ушли.
– Сколько?
– Тысячу шестьсот франков, дорогуша! Это не брехня, спросите у Каню, он их видел.
Выражает ли моё лицо изумление? Сомневаюсь…
– А что вы будете с ними делать. Жаден?
Она беспечно вытягивает нити из обтрёпанного подола старого сине-белого платья:
– В кубышку не положу, это уж точно! Позвала в кафе всех рабочих сцены. Пятьдесят дала Мириам, чтобы она купила себе новую тряпку, она попросила в долг. А потом и другая подружка, и третья, стали плакаться, что они без гроша… Может, и правда… А, вот и Бути пришёл! Привет, Бути!
– А, загульная, явилась! Привет!
Бути, галантно убедившись, что я уже в кимоно, отворяет дверь моей гримуборной и, тряся протянутую Жаден руку, повторяет «привет-привет».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22