Не будь такой лукавой, такой далёкой; прояви снисхождение и забудь о своём превосходстве. Пусть твои бездонные чёрные глаза не осуждают меня! Ты считаешь меня глупым, потому что я сам охотно представляюсь глупцом. Будь моя воля, я бы стал ещё глупее, чтобы безгранично любить тебя, любить без участия рассудка, без этих невыразимых мук, которые ты можешь причинить мне одним лишь презрением или просто скрытностью…»
Но он молчит, продолжая машинально держать себя за бороду обеими руками…
Минна встаёт, пожимая плечами:
– Ну так сбрей бороду! Или не сбривай! Или же сбрей наполовину! Подстригись под льва на манер пуделей! Но сделай хоть что-нибудь и сдвинься с места, потому что нет сил смотреть на тебя, застывшего, будто статуя!
Антуан краснеет. Словно помолодев от унижения, он думает: «Её счастье, что она мне жена. Если бы в этот момент она была всего лишь кузиной, я бы её проучил как следует!» И он направляется к двери, стоически не поцеловав супругу.
Оставшись одна, она бежит к звонку:
– Шляпку, перчатки, живо!
Она нервничает, она летит словно на крыльях… Ах, как прекрасна жизнь, едва лишь на неё упал золотой отблеск опасности! Наконец-то! Одного взгляда на этого маленького, мертвенно-бледного Кудерка, а затем ощущения вялого тепла, вдруг разлившегося по желудку, и этой дрожи в лодыжках оказалось достаточно, чтобы она поняла: это предвестие чего-то гибельного, некой угрозы, которая, быть может, ещё сама не ведает о своём появлении на свет… И эта угроза ощутима настолько, что способна заполнить собой пустыню жизни, способна заменить счастье, любовь – ах, какая восхитительная надежда!.. Она бежит и останавливается только на пороге Ледового дворца, чтобы придать должное выражение лицу и перевести дух… Затем, тщательно подготовив свой выход, она спускается на дорожку, положив ладонь на рукав человека в зелёном облегающем костюме.
– Ах, мой шнурок, простите…
Она наклоняется, открывая взгляду тонкую сухую щиколотку и немножко выше… «Ноги пажа, какое чудо…» Выставив грудь вперёд, она скользит по льду ни на кого не глядя, с улыбкой акробата, совершающего смертельный прыжок. Она знает, что он здесь – стоит, облокотившись об ограждение. Ей нет нужды смотреть на него. Она видит его в собственной душе, она смогла бы заштриховать уверенной рукой все тени, все впадины, появившиеся на этом исхудалом детском лице под влиянием медленно действующего яда. Она скользит в горделиво-лихорадочном возбуждении, с восторгом спрашивая себя: «Если он приблизится ко мне, то поклонится или убьёт?»
Захватывающая игра продолжается. «Я не уйду первой!» – даёт себе клятву Минна, и всё существо её напрягается в ожидании схватки. Каток постепенно заполняется людьми. Многие смотрят на Минну, которая побледнела и слегка задыхается, не теряя при этом присущего ей изящества. А тот по-прежнему стоит у ограждения. На какое-то мгновение она останавливается у кромки дорожки, скрестив руки и держась очень прямо. Он сидит напротив, застыв перед стаканом грога… Она думает, что уже поздно, что Антуан скоро вернётся и будет беспокоиться о ней, она предугадывает засаду у выхода – со слезами и мольбами, скрывающими в себе угрозу…
– Моё почтение, мадам, я сложил бы своё восхищение к вашим ногам, но увы! – мне мешают коньки!
Кто же это заговорил в её грёзах? Минна узнаёт мягкий глухой голос… Она обращает на собеседника сомнамбулический взор, постепенно вспоминая его, словно бы возвращаясь откуда-то издалека…
– Ах, это вы… Здравствуйте, господин Можи.
Он целует руку в перчатке; она изучает его широкий шишковатый лоб, короткий нос, свидетельствующий о вспыльчивости и решимости, голубые глаза, утерявшие прозрачность, и надутый рот толстого ребёнка…
– Вы устали, маленькая мадам?
– Да, немного… Я уже давно катаюсь…
– Эгоистичная юность! Неужели этот маленький Кудерк собирается вальсировать с вами до смерти?
Минна отметает это предположение жестом и словами:
– Я никогда не каталась с господином Кудерком! Можи и бровью не повёл.
– Я об этом знал…
– Да?..
– Разумеется. Просто мне было приятно услышать это от вас. Вы уходите? Разрешите посадить вас в карету?
Она кивает, становится очень любезной – потому что тот рядом. А тот встаёт и кидает на стол несколько монет. Она останавливается, он останавливается… Она пытается определить, какой выход ближе, и видит, что Жак Кудерк одновременно с ней делает три шага налево, затем три направо… Изумительная игра! Словно английская пантомима. У клоунов, которые больше всего забавляют публику, совершенно такой же мучной цвет лица, такие же комично-резкие движения ожившего покойника…
– Идёмте! – произносит Минна очень громко.
Марионетка по другую сторону дорожки неотступно следует за счастливой парой. Желая изведать опасность до конца, Минна склоняется к Можи, касаясь его плеча, смеётся, показывая профиль, и гибкая спина её вздрагивает в предвкушении, в восхитительном ожидании… «Пусть это будет нож, или пуля, или удар железной трости по затылку! – молит она еле слышно. – Но пусть случится хоть что-нибудь, такое ужасное или такое блаженное, чтобы жизнь вырвалась на свободу!»
Около гардероба она резко останавливается и поворачивается. Бледный мальчик, следующий за ними на расстоянии, также останавливается.
– Вы подождёте минутку, господин Можи? Я только сниму коньки и догоню вас… Будьте так любезны, найдите мне фиакр…
Пока журналист торопится на улицу мелким семенящим шагом толстяка, любовники стоят неподвижно, в одиночестве среди множества незнакомых лиц. Яростный блеск в глазах Минны приказывает Жаку Кудерку осмелиться на поступок, бросает ему вызов, подавляет его своим презрением… Но незримая нить, которая связывала их, вдруг словно обрывается, и он трусливо проходит мимо, понурив голову и втянув плечи…
На улицу уже опустился покров печальных весенних сумерек; фиолетовая дымка, усеянная жёлтыми огнями, с такой влажной ласкою касается щёк, что кажется, будто это лист душистой пальмы или цветущая ветвь яблони… Минна с натянутыми до предела нервами поражена и с наслаждением вдыхает тёплый воздух, чуть колеблемый дуновением лёгкого ветерка…
– Хорошо, не правда ли? – отвечает Можи на её еле заметный вздох. – Посмотрите-ка на этот зелёный закат, у меня от него разливается голубизна в душе!
– Как чудесно! Вы нашли фиакр, господин Можи?
– Вы непременно хотите заполучить этот гроб на колёсах? Здесь можно встретить только бесстыжих мародёров или же добряков на разбитых колымагах…
– О нет! Напротив, мне хочется пройтись пешком… И она молча устремляется к дому, не ожидая ответа Можи.
– Ах, маленькая мадам, – сипит, задыхаясь, её спутник. – Вот когда я начинаю с сожалением вспоминать об Ирен Шолье…
– Неужели? Почему же?
– Да потому что она каракатица – шесть дюймов ножек, а затем сразу начинается голова – и рядом с ней я кажусь высоким и стройным мужчиной, порывистым и стремительным юношей! Тогда как рядом с вами… мы вдвоём напоминаем басню: «Бульдог однажды полюбил левретку…» Но под крышей я обретаю все свои выдающиеся качества! Не стану скрывать, что я мужчина от пяти до семи, мужчина для дома и для умных разговоров после любви! (Боже мой! Уже улица Бальзака! Я должен успеть во всём признаться вам до Звезды!) Итак, я говорил, что внушаю доверие, с охотой принимаю его, но никогда не возвращаю назад, я советую и расточаю похвалы. Нужно ли добавлять, что я умею охлаждать напитки, заваривать чай и исполнять все обязанности горничной, а также…
– …говорить только о себе? – лукаво осведомляется Минна.
– Шамфор сказал: «Говорить о себе означает заниматься любовью».
– Шамфор в самом деле это сказал?
– Почти. По своему темпераменту он не был склонен к безапелляционным суждениям.
– Что вы говорите!
– Да ведь мы, знаменитые литераторы, все скроены на один манер, очаровательная маленькая мадам. Жизнь немного утомила нас, но не лишила обаяния! И если бы вы захотели…
– Если бы я захотела… чего?
Она останавливается на углу, кокетливая, податливая, доступная… Можи видит, как блестят её зубы, и тщетно пытается разглядеть глаза под широкими полями шляпки…
– Чего? Не сочтите, что я насмехаюсь, но у меня есть масса японских миниатюр на шелку, из Чакья-Муни и Камасутры…
– Что это такое?
– Индийские любовные трактаты, чёрт возьми! Да, у нас будет чем заняться, будет, говорю я, целая неделя… совершенно безупречного времяпровождения! Придёте?
– Не знаю… Возможно… да…
– Но только без шуток, прошу вас! Я серьёзный человек! Поклянитесь, что будете хорошо вести себя!
Она улыбается, не даёт никаких обещаний и расстаётся с ним, премило подав пальцы для поцелуя.
«Ах, какая красивая девочка! – вздыхает Можи. – Подумать только, если бы я был женат, у меня могла быть такая дочка!..»
Когда запыхавшаяся Минна входит в дом, Антуан сидит за столом. Он сидит за столом и ест свой суп. Он сидит за столом, это не подлежит никакому сомнению. Минна, с трудом переводя дух, не может поверить своим глазам. В столовой слышится только неприятный стук ложки о тарелку. Каждый раз, когда Антуан подносит ложку ко рту, на пузатом медном боку лампы отражается чудовищная рука и кончик фантастического носа.
– Как? Ты уже за столом? Который же теперь час? Я опоздала?
Он пожимает плечами:
– Вечная песня! Разумеется, ты опоздала! Разве может быть иначе? Только если Ледовый дворец сгорит, ты вернёшься вовремя!
Минна понимает, что это «сцена», первая, которую можно удостоить этим названием. Она не будет делать ничего, чтобы избежать её. Сняв шляпку, она резко вынимает длинные шпильки, словно кинжалы из ножен, и садится, глядя в лицо опасности.
– Надо было зайти за мной, дорогой. Тогда ты мог бы совершенно спокойно следить за мной.
– Когда дело доходит до слежки, о спокойствии думать не приходится! – парирует Антуан.
Минна негодующе вскакивает:
– А, так ты признаёшь, что следишь за мной! Это что-то новенькое… пожалуй, даже лестное для меня!
Он ничего не отвечает, кроша кусок хлеба на скатерть.
Да, он следит за ней. Минна, думая о своём, не проявляла должного внимания к Антуану в течение некоторого времени. А он меняется; он меньше ест и меньше говорит, он мало спит, ибо в него медленно проникает трёхликая тревога: Минна! Её улыбка, затем мучительный сон, затем оскорбительный смех этой маленькой Гекаты сливаются в душе Антуана в таинственное лицо незнакомой, чужой женщины…
«Мне понадобилось на это немало времени», – признаёт он с печальной иронией.
Он сложил в портфель и унёс в контору фотографии Минны, относящиеся к самому разному времени, чтобы сравнить их между собой. Вот здесь ей семь лет, у неё остренькая мордочка худого котёнка. Вот она в двенадцать лет, с длинными кудрями, и уже какие глаза! «Надо было быть идиотом, чтобы довериться подобным глазам!..» А вот она застыла в неловком напряжении, у неё скорбный рот – это тот год, когда её нашли без сознания у дверей, с волосами, забитыми грязью…
«Да, да, я был идиотом и по-прежнему остаюсь им! Но ведь… Она моя, моя! И в конце концов я…» Однако он не знает, что надо делать в конце концов, и, как неопытный юноша, начинает выяснение отношений с семейной сцены.
Мука его стоит перед ним, серьёзная и угрожающе-свирепая. А что означает эта приподнятая губа, побелевшая от гнева? Ещё одна незнакомая деталь на лице, которое он, казалось, знал до мельчайших чёрточек, до перламутровой синевы век, до ветвистых прожилочек вен? Неужели каждый день будет вносить изменения в эту красоту, чтобы тревожить его страшными сомнениями?
– Ты ничего не ешь?
– Нет. К твоей манере пробуждать у людей аппетит мне придётся привыкнуть.
«Вот так, – говорит себе в бешенстве Антуан, – она шляется неизвестно где, пока я вкалываю, а затем она же устраивает мне выволочку! Да, ну и муж из меня вышел!..»
– Я что, не имею права ничего сказать? – кричит он. – Ты пропадаешь целыми днями, неизвестно с кем и невесть где, а если я позволяю себе замечание, мадемуазель недовольна…
– Прошу прощения: мадам! – прерывает она его холодно. – Ты забываешь, что я твоя жена.
– Гром и молния! Нет, я всё время об этом помню! Это должно измениться, или нам придётся выяснить…
Минна поднимается, аккуратно сворачивая салфетку.
– Что же нам придётся выяснить, позволь спросить?
Антуан прилагает чудовищные усилия, чтобы сохранить спокойствие, и тычет кончиком ножа в скатерть. Борода его трясётся, на горбатом носу начинает дёргаться крупная вена… Минна неторопливо поправляет в зелени вазы покосившийся лист папоротника…
– Нам придётся выяснить! – взрывается он. – Придётся выяснить, почему ты перестала быть прежней!
– Что?
Она стоит прямо перед ним, положив ладони на стол. Он смотрит на это настороженное лицо, на тонкий треугольник подбородка, на непроницаемые глаза, на серебристую волну волос…
– Прежней, чёрт побери! Какого дьявола, я же не слепой!
Она не меняет позы, выражающей презрение к словам мужа, и размышляет: «Он ничего не знает. Но может стать излишне докучным». Ласковой интонацией, дружелюбным жестом руки, положенной на плечо, она могла бы укротить его гнев, привлечь к себе – ещё пылающего от возбуждения, но уже смущённого и любящего… Она знает об этом. Но не протянет к нему руки. Этот внезапный срыв Антуана, равно как и преследование маленького барона Кудерка, подстерегающего её, но не смеющего угрожать, – всё будет разрешено самой судьбой, за изгибами которой Минна следит со вниманием, но безучастно.
Антуан жуёт стебелёк фиалки и глядит в полированный бок лампы. От напряжённой работы мысли, от чуткого вслушивания в себя, в боль, которая нарастает в нём, он выдвигает вперёд нижнюю челюсть, вжимает голову в плечи… Не приходилось ли Минне видеть в далёком прошлом подобные же зверские лица? То племя, которому она поклонялась в детских грёзах, почти целиком состояло из людей с набыченными затылками, с желваками, перекатывающимися над челюстью, с узкими лбами в жёстких завитках коротких волос…
Лёгкий вздох Минны всё же нарушил тишину. Антуан поднимается, оставив ужин почти нетронутым, и уходит в гостиную, где бессильно падает на канапе – то самое, что приютило Минну и её преступный сон… Здесь валяется газета, и он открывает её, начинает листать, преувеличенно громко шелестя сухими страницами…
«В Маньчжурии… А, пусть они там все подохнут, и белые, и жёлтые! А что в театрах? Скандал на генеральной репетиции… Мы воистину народ зевак! Доподлинная девица из доподлинного мира предлагает руку и сердце… Бюро Камилла, сбор сведений, слежка, расследования деликатного свойства… Грязные шантажисты!..»
Он вдруг чувствует себя усталым, одиноким, несчастным. «Я несчастен!» – повторяет он тихонько, хотя ему хочется прокричать эти два слова, чтобы ощутить жалость к себе и утопить горе в утешительных слезах… Сухое пощёлкивание доносится из столовой; через полуоткрытую дверь Антуан видит жену: усевшись на край стола в позе амазонки, Минна опустошает вазу для фруктов и хрустит миндальными орехами…
«Она ужинает! – думает Антуан. – Она ужинает, значит, не любит меня!»
Он ищет теперь защиты в безмолвии, в скрытности и вновь берётся за свою газету:
«Бюро Камилла, расследования деликатного свойства…»
«Минна, не могли бы мы встретиться в какой-нибудь день этой недели, например завтра? Если вы не хотите прийти ко мне, то назначьте свидание в другом месте, скажем в „Бритиш“: до четырёх часов там никого не бывает.
Жак.»
«Какое глупое письмо! – говорит себе Минна, пожимая плечами. – Он изъясняется как приказчик в магазине, этот маленький Кудерк».
Она перечитывает: «Минна, не могли бы мы встретиться…»– и задумчиво умолкает, прикусив палец остренькими зубами. Записочка тревожит её самой своей нескладностью. А потом, этот неровный почерк, отсутствие привычных вежливых или нежных слов… «Что, если посоветоваться с Можи?» Эта странная мысль так забавляет её, что на лице появляется дерзкая улыбка. Она нервно расхаживает по комнате, барабанит по стеклу, к которому приникла почка каштана, раздувшаяся и остроконечная, как цветочный бутон… Слабый ветер, пахнущий дождём и весной, чуть колышет тюлевую занавеску. Беспричинное отчаяние, непонятное желание переполняют сердце одинокой девочки, оставшейся вопреки всему, как это ни абсурдно, чистой после стольких падений, ибо физического наслаждения она так и не испытала… и по-прежнему ищет среди мужчин неведомого возлюбленного.
Она соприкасается с ними, а затем забывает, подобно невесте в трауре, которая на поле боя поворачивает на спину мертвецов, заглядывает им в лицо и роняет голову со словами: «Это не он».
– Могу я видеть господина Можи?
– Он вышел, мадемуазель.
Этого Минна не предусмотрела.
– Вы не знаете, когда он вернётся?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Но он молчит, продолжая машинально держать себя за бороду обеими руками…
Минна встаёт, пожимая плечами:
– Ну так сбрей бороду! Или не сбривай! Или же сбрей наполовину! Подстригись под льва на манер пуделей! Но сделай хоть что-нибудь и сдвинься с места, потому что нет сил смотреть на тебя, застывшего, будто статуя!
Антуан краснеет. Словно помолодев от унижения, он думает: «Её счастье, что она мне жена. Если бы в этот момент она была всего лишь кузиной, я бы её проучил как следует!» И он направляется к двери, стоически не поцеловав супругу.
Оставшись одна, она бежит к звонку:
– Шляпку, перчатки, живо!
Она нервничает, она летит словно на крыльях… Ах, как прекрасна жизнь, едва лишь на неё упал золотой отблеск опасности! Наконец-то! Одного взгляда на этого маленького, мертвенно-бледного Кудерка, а затем ощущения вялого тепла, вдруг разлившегося по желудку, и этой дрожи в лодыжках оказалось достаточно, чтобы она поняла: это предвестие чего-то гибельного, некой угрозы, которая, быть может, ещё сама не ведает о своём появлении на свет… И эта угроза ощутима настолько, что способна заполнить собой пустыню жизни, способна заменить счастье, любовь – ах, какая восхитительная надежда!.. Она бежит и останавливается только на пороге Ледового дворца, чтобы придать должное выражение лицу и перевести дух… Затем, тщательно подготовив свой выход, она спускается на дорожку, положив ладонь на рукав человека в зелёном облегающем костюме.
– Ах, мой шнурок, простите…
Она наклоняется, открывая взгляду тонкую сухую щиколотку и немножко выше… «Ноги пажа, какое чудо…» Выставив грудь вперёд, она скользит по льду ни на кого не глядя, с улыбкой акробата, совершающего смертельный прыжок. Она знает, что он здесь – стоит, облокотившись об ограждение. Ей нет нужды смотреть на него. Она видит его в собственной душе, она смогла бы заштриховать уверенной рукой все тени, все впадины, появившиеся на этом исхудалом детском лице под влиянием медленно действующего яда. Она скользит в горделиво-лихорадочном возбуждении, с восторгом спрашивая себя: «Если он приблизится ко мне, то поклонится или убьёт?»
Захватывающая игра продолжается. «Я не уйду первой!» – даёт себе клятву Минна, и всё существо её напрягается в ожидании схватки. Каток постепенно заполняется людьми. Многие смотрят на Минну, которая побледнела и слегка задыхается, не теряя при этом присущего ей изящества. А тот по-прежнему стоит у ограждения. На какое-то мгновение она останавливается у кромки дорожки, скрестив руки и держась очень прямо. Он сидит напротив, застыв перед стаканом грога… Она думает, что уже поздно, что Антуан скоро вернётся и будет беспокоиться о ней, она предугадывает засаду у выхода – со слезами и мольбами, скрывающими в себе угрозу…
– Моё почтение, мадам, я сложил бы своё восхищение к вашим ногам, но увы! – мне мешают коньки!
Кто же это заговорил в её грёзах? Минна узнаёт мягкий глухой голос… Она обращает на собеседника сомнамбулический взор, постепенно вспоминая его, словно бы возвращаясь откуда-то издалека…
– Ах, это вы… Здравствуйте, господин Можи.
Он целует руку в перчатке; она изучает его широкий шишковатый лоб, короткий нос, свидетельствующий о вспыльчивости и решимости, голубые глаза, утерявшие прозрачность, и надутый рот толстого ребёнка…
– Вы устали, маленькая мадам?
– Да, немного… Я уже давно катаюсь…
– Эгоистичная юность! Неужели этот маленький Кудерк собирается вальсировать с вами до смерти?
Минна отметает это предположение жестом и словами:
– Я никогда не каталась с господином Кудерком! Можи и бровью не повёл.
– Я об этом знал…
– Да?..
– Разумеется. Просто мне было приятно услышать это от вас. Вы уходите? Разрешите посадить вас в карету?
Она кивает, становится очень любезной – потому что тот рядом. А тот встаёт и кидает на стол несколько монет. Она останавливается, он останавливается… Она пытается определить, какой выход ближе, и видит, что Жак Кудерк одновременно с ней делает три шага налево, затем три направо… Изумительная игра! Словно английская пантомима. У клоунов, которые больше всего забавляют публику, совершенно такой же мучной цвет лица, такие же комично-резкие движения ожившего покойника…
– Идёмте! – произносит Минна очень громко.
Марионетка по другую сторону дорожки неотступно следует за счастливой парой. Желая изведать опасность до конца, Минна склоняется к Можи, касаясь его плеча, смеётся, показывая профиль, и гибкая спина её вздрагивает в предвкушении, в восхитительном ожидании… «Пусть это будет нож, или пуля, или удар железной трости по затылку! – молит она еле слышно. – Но пусть случится хоть что-нибудь, такое ужасное или такое блаженное, чтобы жизнь вырвалась на свободу!»
Около гардероба она резко останавливается и поворачивается. Бледный мальчик, следующий за ними на расстоянии, также останавливается.
– Вы подождёте минутку, господин Можи? Я только сниму коньки и догоню вас… Будьте так любезны, найдите мне фиакр…
Пока журналист торопится на улицу мелким семенящим шагом толстяка, любовники стоят неподвижно, в одиночестве среди множества незнакомых лиц. Яростный блеск в глазах Минны приказывает Жаку Кудерку осмелиться на поступок, бросает ему вызов, подавляет его своим презрением… Но незримая нить, которая связывала их, вдруг словно обрывается, и он трусливо проходит мимо, понурив голову и втянув плечи…
На улицу уже опустился покров печальных весенних сумерек; фиолетовая дымка, усеянная жёлтыми огнями, с такой влажной ласкою касается щёк, что кажется, будто это лист душистой пальмы или цветущая ветвь яблони… Минна с натянутыми до предела нервами поражена и с наслаждением вдыхает тёплый воздух, чуть колеблемый дуновением лёгкого ветерка…
– Хорошо, не правда ли? – отвечает Можи на её еле заметный вздох. – Посмотрите-ка на этот зелёный закат, у меня от него разливается голубизна в душе!
– Как чудесно! Вы нашли фиакр, господин Можи?
– Вы непременно хотите заполучить этот гроб на колёсах? Здесь можно встретить только бесстыжих мародёров или же добряков на разбитых колымагах…
– О нет! Напротив, мне хочется пройтись пешком… И она молча устремляется к дому, не ожидая ответа Можи.
– Ах, маленькая мадам, – сипит, задыхаясь, её спутник. – Вот когда я начинаю с сожалением вспоминать об Ирен Шолье…
– Неужели? Почему же?
– Да потому что она каракатица – шесть дюймов ножек, а затем сразу начинается голова – и рядом с ней я кажусь высоким и стройным мужчиной, порывистым и стремительным юношей! Тогда как рядом с вами… мы вдвоём напоминаем басню: «Бульдог однажды полюбил левретку…» Но под крышей я обретаю все свои выдающиеся качества! Не стану скрывать, что я мужчина от пяти до семи, мужчина для дома и для умных разговоров после любви! (Боже мой! Уже улица Бальзака! Я должен успеть во всём признаться вам до Звезды!) Итак, я говорил, что внушаю доверие, с охотой принимаю его, но никогда не возвращаю назад, я советую и расточаю похвалы. Нужно ли добавлять, что я умею охлаждать напитки, заваривать чай и исполнять все обязанности горничной, а также…
– …говорить только о себе? – лукаво осведомляется Минна.
– Шамфор сказал: «Говорить о себе означает заниматься любовью».
– Шамфор в самом деле это сказал?
– Почти. По своему темпераменту он не был склонен к безапелляционным суждениям.
– Что вы говорите!
– Да ведь мы, знаменитые литераторы, все скроены на один манер, очаровательная маленькая мадам. Жизнь немного утомила нас, но не лишила обаяния! И если бы вы захотели…
– Если бы я захотела… чего?
Она останавливается на углу, кокетливая, податливая, доступная… Можи видит, как блестят её зубы, и тщетно пытается разглядеть глаза под широкими полями шляпки…
– Чего? Не сочтите, что я насмехаюсь, но у меня есть масса японских миниатюр на шелку, из Чакья-Муни и Камасутры…
– Что это такое?
– Индийские любовные трактаты, чёрт возьми! Да, у нас будет чем заняться, будет, говорю я, целая неделя… совершенно безупречного времяпровождения! Придёте?
– Не знаю… Возможно… да…
– Но только без шуток, прошу вас! Я серьёзный человек! Поклянитесь, что будете хорошо вести себя!
Она улыбается, не даёт никаких обещаний и расстаётся с ним, премило подав пальцы для поцелуя.
«Ах, какая красивая девочка! – вздыхает Можи. – Подумать только, если бы я был женат, у меня могла быть такая дочка!..»
Когда запыхавшаяся Минна входит в дом, Антуан сидит за столом. Он сидит за столом и ест свой суп. Он сидит за столом, это не подлежит никакому сомнению. Минна, с трудом переводя дух, не может поверить своим глазам. В столовой слышится только неприятный стук ложки о тарелку. Каждый раз, когда Антуан подносит ложку ко рту, на пузатом медном боку лампы отражается чудовищная рука и кончик фантастического носа.
– Как? Ты уже за столом? Который же теперь час? Я опоздала?
Он пожимает плечами:
– Вечная песня! Разумеется, ты опоздала! Разве может быть иначе? Только если Ледовый дворец сгорит, ты вернёшься вовремя!
Минна понимает, что это «сцена», первая, которую можно удостоить этим названием. Она не будет делать ничего, чтобы избежать её. Сняв шляпку, она резко вынимает длинные шпильки, словно кинжалы из ножен, и садится, глядя в лицо опасности.
– Надо было зайти за мной, дорогой. Тогда ты мог бы совершенно спокойно следить за мной.
– Когда дело доходит до слежки, о спокойствии думать не приходится! – парирует Антуан.
Минна негодующе вскакивает:
– А, так ты признаёшь, что следишь за мной! Это что-то новенькое… пожалуй, даже лестное для меня!
Он ничего не отвечает, кроша кусок хлеба на скатерть.
Да, он следит за ней. Минна, думая о своём, не проявляла должного внимания к Антуану в течение некоторого времени. А он меняется; он меньше ест и меньше говорит, он мало спит, ибо в него медленно проникает трёхликая тревога: Минна! Её улыбка, затем мучительный сон, затем оскорбительный смех этой маленькой Гекаты сливаются в душе Антуана в таинственное лицо незнакомой, чужой женщины…
«Мне понадобилось на это немало времени», – признаёт он с печальной иронией.
Он сложил в портфель и унёс в контору фотографии Минны, относящиеся к самому разному времени, чтобы сравнить их между собой. Вот здесь ей семь лет, у неё остренькая мордочка худого котёнка. Вот она в двенадцать лет, с длинными кудрями, и уже какие глаза! «Надо было быть идиотом, чтобы довериться подобным глазам!..» А вот она застыла в неловком напряжении, у неё скорбный рот – это тот год, когда её нашли без сознания у дверей, с волосами, забитыми грязью…
«Да, да, я был идиотом и по-прежнему остаюсь им! Но ведь… Она моя, моя! И в конце концов я…» Однако он не знает, что надо делать в конце концов, и, как неопытный юноша, начинает выяснение отношений с семейной сцены.
Мука его стоит перед ним, серьёзная и угрожающе-свирепая. А что означает эта приподнятая губа, побелевшая от гнева? Ещё одна незнакомая деталь на лице, которое он, казалось, знал до мельчайших чёрточек, до перламутровой синевы век, до ветвистых прожилочек вен? Неужели каждый день будет вносить изменения в эту красоту, чтобы тревожить его страшными сомнениями?
– Ты ничего не ешь?
– Нет. К твоей манере пробуждать у людей аппетит мне придётся привыкнуть.
«Вот так, – говорит себе в бешенстве Антуан, – она шляется неизвестно где, пока я вкалываю, а затем она же устраивает мне выволочку! Да, ну и муж из меня вышел!..»
– Я что, не имею права ничего сказать? – кричит он. – Ты пропадаешь целыми днями, неизвестно с кем и невесть где, а если я позволяю себе замечание, мадемуазель недовольна…
– Прошу прощения: мадам! – прерывает она его холодно. – Ты забываешь, что я твоя жена.
– Гром и молния! Нет, я всё время об этом помню! Это должно измениться, или нам придётся выяснить…
Минна поднимается, аккуратно сворачивая салфетку.
– Что же нам придётся выяснить, позволь спросить?
Антуан прилагает чудовищные усилия, чтобы сохранить спокойствие, и тычет кончиком ножа в скатерть. Борода его трясётся, на горбатом носу начинает дёргаться крупная вена… Минна неторопливо поправляет в зелени вазы покосившийся лист папоротника…
– Нам придётся выяснить! – взрывается он. – Придётся выяснить, почему ты перестала быть прежней!
– Что?
Она стоит прямо перед ним, положив ладони на стол. Он смотрит на это настороженное лицо, на тонкий треугольник подбородка, на непроницаемые глаза, на серебристую волну волос…
– Прежней, чёрт побери! Какого дьявола, я же не слепой!
Она не меняет позы, выражающей презрение к словам мужа, и размышляет: «Он ничего не знает. Но может стать излишне докучным». Ласковой интонацией, дружелюбным жестом руки, положенной на плечо, она могла бы укротить его гнев, привлечь к себе – ещё пылающего от возбуждения, но уже смущённого и любящего… Она знает об этом. Но не протянет к нему руки. Этот внезапный срыв Антуана, равно как и преследование маленького барона Кудерка, подстерегающего её, но не смеющего угрожать, – всё будет разрешено самой судьбой, за изгибами которой Минна следит со вниманием, но безучастно.
Антуан жуёт стебелёк фиалки и глядит в полированный бок лампы. От напряжённой работы мысли, от чуткого вслушивания в себя, в боль, которая нарастает в нём, он выдвигает вперёд нижнюю челюсть, вжимает голову в плечи… Не приходилось ли Минне видеть в далёком прошлом подобные же зверские лица? То племя, которому она поклонялась в детских грёзах, почти целиком состояло из людей с набыченными затылками, с желваками, перекатывающимися над челюстью, с узкими лбами в жёстких завитках коротких волос…
Лёгкий вздох Минны всё же нарушил тишину. Антуан поднимается, оставив ужин почти нетронутым, и уходит в гостиную, где бессильно падает на канапе – то самое, что приютило Минну и её преступный сон… Здесь валяется газета, и он открывает её, начинает листать, преувеличенно громко шелестя сухими страницами…
«В Маньчжурии… А, пусть они там все подохнут, и белые, и жёлтые! А что в театрах? Скандал на генеральной репетиции… Мы воистину народ зевак! Доподлинная девица из доподлинного мира предлагает руку и сердце… Бюро Камилла, сбор сведений, слежка, расследования деликатного свойства… Грязные шантажисты!..»
Он вдруг чувствует себя усталым, одиноким, несчастным. «Я несчастен!» – повторяет он тихонько, хотя ему хочется прокричать эти два слова, чтобы ощутить жалость к себе и утопить горе в утешительных слезах… Сухое пощёлкивание доносится из столовой; через полуоткрытую дверь Антуан видит жену: усевшись на край стола в позе амазонки, Минна опустошает вазу для фруктов и хрустит миндальными орехами…
«Она ужинает! – думает Антуан. – Она ужинает, значит, не любит меня!»
Он ищет теперь защиты в безмолвии, в скрытности и вновь берётся за свою газету:
«Бюро Камилла, расследования деликатного свойства…»
«Минна, не могли бы мы встретиться в какой-нибудь день этой недели, например завтра? Если вы не хотите прийти ко мне, то назначьте свидание в другом месте, скажем в „Бритиш“: до четырёх часов там никого не бывает.
Жак.»
«Какое глупое письмо! – говорит себе Минна, пожимая плечами. – Он изъясняется как приказчик в магазине, этот маленький Кудерк».
Она перечитывает: «Минна, не могли бы мы встретиться…»– и задумчиво умолкает, прикусив палец остренькими зубами. Записочка тревожит её самой своей нескладностью. А потом, этот неровный почерк, отсутствие привычных вежливых или нежных слов… «Что, если посоветоваться с Можи?» Эта странная мысль так забавляет её, что на лице появляется дерзкая улыбка. Она нервно расхаживает по комнате, барабанит по стеклу, к которому приникла почка каштана, раздувшаяся и остроконечная, как цветочный бутон… Слабый ветер, пахнущий дождём и весной, чуть колышет тюлевую занавеску. Беспричинное отчаяние, непонятное желание переполняют сердце одинокой девочки, оставшейся вопреки всему, как это ни абсурдно, чистой после стольких падений, ибо физического наслаждения она так и не испытала… и по-прежнему ищет среди мужчин неведомого возлюбленного.
Она соприкасается с ними, а затем забывает, подобно невесте в трауре, которая на поле боя поворачивает на спину мертвецов, заглядывает им в лицо и роняет голову со словами: «Это не он».
– Могу я видеть господина Можи?
– Он вышел, мадемуазель.
Этого Минна не предусмотрела.
– Вы не знаете, когда он вернётся?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19