– Вы тоже считаете, что в Кольцове условия посадки более благоприятные?
00 час. 55 мин.
Салон самолета № 75410
Девушка плакала. Плакала с закрытыми глазами, откинув голову на стенку буфета, и, если бы не слезы, капавшие с ресниц на щеки и мелко вздрагивающие плечи, можно было бы подумать, что она спит. Спит сидя.
Петр Панфилович стоял перед ней в недоумении: «Что ты там такое сморозила? Приволокли, как куль с картошкой… И что, милая, мне с тобой делать? Утешать? По какому случаю?»
Петра Панфиловича занимала не столько сама девушка, сколько вопрос, что с ней стряслось такое?
«Хм. Так что же тебя так напугало?.. Позволь, но ты ведь, милая, сидела у иллюминатора», – сообразил Петр Панфилович.
– Эй! – покачал он девушку за плечо. – Ниночка, прошло?
Девушка заплакала еще сильней, Петр Панфилович смекнул; «Инна, боже мой!»
– Инночка, – нагнулся он к ней, продолжая осторожно теребить ее за плечо. – Чего ты кричала? Может, я помогу, а? А может, что в иллюминаторе увидела? Ну, что ты там такое увидела?
Он был близок к разгадке, но ему помешала Людмила. Вошла, задернула за собой штору и спросила, кивнув на девушку:
– Ну и как? Жива?
– Жива! – откликнулся Петр Панфилович. – Говорить вот не хочет.
– Это хорошо, что молчит, А вы что хотели узнать от нее?
– Да так, пустяки, – махнул рукой Петр Панфилович, уловив и в голосе, и во взгляде бортпроводницы настороженность.
– Сейчас мы ей дадим успокаивающее, – сказала Людмила.
Открыла свою сумочку, порылась, нашла снотворное – в хабаровский рейс она всегда брала с собой снотворное, иначе из-за пятичасовой разницы во времени там не уснешь.
– Да, – вспомнила она. – У вас, товарищ Веселый, нет случайно с собой жаропонижающего? Мальчик в первом салоне температурит.
– Ну! – расплылся в широкой улыбке Петр Панфилович. – Я такого с собой не вожу. А вот жароповышающее – это пожалуйста. Могу угостить.
– Спасибо, – отрезала Людмила. – Вот вернетесь в свою Читу, там и употребляйте жароповышающее… А ну, товарищ «заяц», помогите!
Петр Панфилович с готовностью нагнулся, он уже знал, что надо делать – надавить больший пальцем на подбородок девушки. Людмила ловко забросила ей в рот таблетку, дала запить и… Петр Панфилович невольно отшатнулся: в упор на него глядели черные и пустые глаза. И такой в их черной глубине был ужас!.. – Садитесь, – указала Людмила Веселому на контейнер с грязной посудой. – Сейчас я вас накормлю вторым ужином. Вы заслужили. Садитесь. – Но Петр Панфилович продолжал стоять, оглядываясь по сторонам: «Тюрьма… Ни одного иллюминатора. Вот почему тебя, милая, затащили на кухню – здесь нет ни одного иллюминатора!» Вернулась Таня.
– Ну? – спросила ее Людмила. – В порядке?
– Все привязались. Но кто спал – я не будила. Правильно?
– Правильно, – ответила Людмила. – Иди помой вилку и нож, покормим нашего помощника.
– А! – рассмеялась Таня. – почему, думаю, вы его не отправите в кресло? На него приказ командира не распространяется?
– Распространяется! – сообразил Петр Панфилович. – Мое место – шесть «д»!
Людмила резко поднялась и загородила ему выход в салон.
– Куда же вы? Собирались вместе со мной в читинском ресторане…
– Ага, – расплылся в улыбке Петр Панфилович, однако и сам почувствовал, что улыбка вышла жалкой; всюду, куда он ни смотрел, перед ним были черные и стеклянные, как иллюминаторы, глаза девушки. «Что она такое увидела? Наверняка что-то увидела…»
Петр Панфилович, когда надо, мог проявить дьявольскую изобретательность.
– Ой! – вскрикнул Петр Панфилович, «на глазах» бледнея и даже зеленея. – Увидел курицу и… Ой! – зажал он рот рукой, и Людмила тотчас поняла:
– Потерпите, достану!
Она кинулась к буфету, выдвинула один ящик, второй… Когда она повернулась к Веселому с гигиеническим пакетом, того уже и след простыл.
Людмила раздвинула шторы: Веселый был «вне досягаемости» – открывал дверь в хвостовом туалете.
– Чтоб тебя! – швырнула Людмила пакет на столик буфета. – Лови теперь этого «зайца»!
В туалете Петр Панфилович не пробыл и минуты. А когда возвращался, осторожно, стараясь не разбудить пассажиров, выглянул в иллюминатор. Он увидел серебристое, освещенное луной левое крыло самолета, размытый, но тем не менее хорошо различимый круг от винта крайнего двигателя… «Что же там ее ошарашило?..» Петр Панфилович подался к иллюминатору еще немного, его беспокойный и нетерпеливый взгляд скользнул ко второму мотору, ближнему, и Петр Панфилович на мгновение оцепенел: на фоне белых, ярко подсвеченных луной облаков чернели лопасти неподвижного пропеллера… «Вот оно что!»
Чувствуя слабость во всем теле и не помня, как добрался, он рухнул в свое кресло и закрыл глаза: перед его мысленным взором тотчас возникли лопасти, похожие на рога. Два черных рога…
«Вот что было у нее в глазах», – понял Петр Панфилович и тотчас услышал ее крик – теперь он знал, что она кричала: «Падаем!»
Но тут он встряхнулся: «Что ты лазаря запел. Веселый? У него же четыре мотора! Ну, подумаешь, отказал один… Позвольте, граждане, но ведь эта истеричка си дела не у левого, а у правого борта! У нее ведь тоже место „д“!»
Он прикрыл глаза и боялся поверить в свою догадку, но еще больше боялся ее проверить. Потом осторожно повернулся к иллюминатору, уткнулся лбом в холодное стекло, так же осторожно, словно боясь спугнуть что-то, открыл глаза и… отшатнулся: над правым крылом торчали точно такие же черные рога.
– Что с вами? – услышал он над собой голос.
– Там, – шепотом сказал он Людмиле, указывая пальцем на иллюминатор. – И там, – на этот раз левой рукой указал он на левый борт.
Что? – не поняла Людмила.
– Не притворяйтесь, – быстрым шепотом сказал Петр Панфилович. – Вы все знаете. Не будите людей. Во сне… Так легче.
– Что вы там шепчете? – рассердилась Людмила, догадываясь, – Вам плохо?
– Ага… Ик! – против воли икнул Петр Панфилович. – Я знаете… Выпить бы.
– Сейчас принесу, – сказала Людмила. – Только не будите пассажиров.
– Нет, нет! – остановил ее Веселый. – У меня там чемоданчик… Сзади в багажнике. Серенький такой, импортный… Там у меня все есть, ехал вот на крестины, а попал на…
– Но в самолете пить запрещено.
– Да? А летать… с рогами… как?
01 час 22 мин.
Пилотская самолета № 75410
В час двадцать две Геннадий Осипович доложил тюменскому диспетчеру о прохождении траверса – это был последний момент, когда самолет еще можно было повернуть на Тюмень. До тюменского аэродрома отсюда было около шестидесяти километров, до Свердловска – больше трехсот.
Геннадий Осипович не знал, слышал ли командир его доклад тюменскому диспетчеру, поэтому переключился на переговорное устройство и повторил: – Командир, проходим траверс Тюмени. Он нарочно сказал – «проходим», а не «прошли», подчеркнув этим, что есть еще возможность развернуться на Тюмень.
– Понял, – ответил командир. – Веди на Свердловск.
– Есть, – лаконично ответил Геннадий Осипович. – Мне нужен локатор и радиокомпас.
– Потерпи! – отрезал командир.
Таким тоном Селезнев с ним не разговаривал никогда.
Но Витковский не обиделся на Селезнева: обстановка была такой, что в самый раз волком выть. Самолет медленно и неуклонно терял высоту, и это было самым верным признаком, что машина обледеневает. Фюзеляж покрывался корочкой льда. Лишние полтонны полетного веса не на четыре, а на два двигателя.
Но самым страшным была даже не потеря высоты. Страшное было в другом: обледеневали рули высоты и элероны – самолет в управлении стал заметно тяжелее. А они с Сударевым не выпускали штурвалы уже около трех часов. Три часа изматывающего, напряженного труда.
– Никита! – крикнул командир. – Штурману нужны компаса!
Никита чуть повернул голову, посмотрел на командира долгим взглядом… «Какие, к черту, компаса, когда на винтах лед? – казалось, говорил его взгляд. – Пусть ведут диспетчеры…»
– Выключи! – приказал командир. – Пусть сориентируется…
И еще одно обстоятельство осложняло и без того тяжелый полет: лед на стеклах пилотской кабины. Мощность у противообледенителей стекол была чепуховой, однако так уж была разведена электросхема на этой модели «Б», что работали они только «в паре» с противообледенителями винтов и коков… И Селезнев поторапливал штурмана:
– Давай, давай, Осипыч, стекла мерзнут. Дави на диспетчеров – пусть тебе дают все данные по курсу!
И Геннадий Осипович в этих условиях делал почти невозможное; прогрев локатор и компасы, он с предельной быстротой и с фотографической точностью фиксировал в памяти их показания, отключал и затем, молниеносно прибросив, корректировал курс: «Сносит! Еще добавить три градуса!»
Конечно, диспетчеры (а их самолет по трассе вели сейчас сразу трое – тобольский, тюменский и, возможно, уже свердловский) сбиться им с трассы не дадут, но отклонение от трассы диспетчер, даже очень опытный, может заметить только тогда, когда самолет уйдет в сторону на несколько километров, а что такое ошибка в два – три километра при «слепом» заходе на полосу? Пробьет самолет облака у самой земли, а у него по курсу вместо посадочной полосы – горы. Или город. Вот почему Геннадий Осипович, отлично понимая, как опасно заморозить стекла кабины, все же вновь и вновь, хоть на пять минут, но просил дать питание на локатор и радиокомпасы…
А Свердловск и Москва сразу по двум рациям требовали одно а то же; «Сообщите, как протекает полет». Командир, сопровождая ответ труднопередаваемыми «антиэфирными» комментариями, рычал: «Нормально!», Невьянцев деликатно корректировал ответы. Но кого на земле могли ввести в заблуждение бодрые доклады экипажа, когда «соседи», имевшие специальную аппаратуру для определения высоты полета, бесстрастно сообщали на КДП Тюменского порта, что самолет идет со снижением.
Да, самолет снижался. И теперь весь вопрос состоял в том, что случится раньше: доберутся ли они до аэродрома или у перегруженных сверх меры двигателей удержать машину в воздухе не хватит мощности? Третьего не дано.
– Командир, – опять переключился на внутреннюю связь Геннадий Осипович. – Я сделал расчеты; сядем в два двадцать пять. Скорость упала. Это значит, что снижаться мы можем не более полутора метров в секунду. Полгоря метра, командир! Не больше!
– Понял, Осипыч, полтора метра. На каком приборе ты уловить эти полтора метра?
– Я пускаю секундомер, буду следить по своим приборам.
На самолете самые точные навигационные приборы – у штурмана.
– Давай действуй!
Разумеется, уловить снижение в полтора метра в секунду не под силу было даже ему, штурману. Поэтому Геннадий Осипович пустил самолетные часы и рассчитал время снижения за минуту; девяносто метров. А девяносто метров он по приборам засечь уже мог.
01 час 25 мин.
Салон самолета № 75410
Приказ приготовить к выбросу аварийные трапы Людмила от командира получила за час до посадки. «Подготовь, мать, тихо, без паники. Ясно?»
Аварийных трапов на Ия –18 два – у каждой двери, и представляют они собой огромные надувные мешки, наподобие туристских матрацев. Оба трапа в брезентовых зашнурованных чехлах хранятся на этом самолете модели «Б» в гардеробах – возле кухни и в хвостовом отделении, напротив того самого дивана, где сейчас сидел паренек из Иркутска.
«Но зачем нужны аварийные трапы?» – Людмила, поколебавшись – отругает ведь! – все же вынула телефонную трубку из гнезда и нажала кнопку:
– Командир, может, без трапов обойдемся? Что я должна говорить пассажирам?
– А ты, мать, ничего не говори. В Кольцове на полосе лед. Уловила?
– Как будто мы не садились никогда в гололед. Командир ничего не ответил, и Людмила поняла, что ему не до нее. «Придется вытаскивать, – решила она. – Ну, в заднем отделении – ладно, мальчик поморгает и промолчит. А если спросит, можно не ответить. А как быть с первым салоном? Эта психопатка там взвинтила обстановку… А трап вытаскивать к ногам пассажиров четвертого „а“ и „б“. Кто хоть там сидит?»
Вышла в салон, прошла по проходу, просматривая, все ли пристегнуты. В четвертых «а» и «б» сидела пожилая пара, судя по всему, муж и жена. И оба не спали.
Не спала, к ее удивлению, и «эта психопатка». Моряк ей уступил свое, среднее место, а сам пересел к иллюминатору.
Людмила нагнулась к майору, продолжавшему сидеть все в той же напряженно – выжидательной позе уже второй час.
– Можно вас побеспокоить?
– Да, – ответил майор, окинув ее быстрым взглядом.
– У нас ожидается трудная посадка… – Людмила запнулась, поймала себя на мысли, что не имеет права говорить о посадке никому, даже атому майору – летчику: ведь он, в конце концов, тоже пассажир.
Майор спросил просто:
– Вам нужна моя помощь?
– Да, – улыбнулась Людмила – она была благодарна ему в этот момент: избавил от объяснений! – Нам нужно перетащить два… ранца. – Очень уж ей не хотелось произносить – «аварийные трапы»…
02 часа 00 мин.
Свердловск, командно – диспетчерский пункт Кольцово
Аэропорт Кольцово окончательно прекратил прием самолетов в час десять, и тотчас в Москву по магистральному телефону была отправлена телеграмма, а еще через минуту – две на электронной карте в ЦДС под надписью «Свердловск» вспыхнул красный индикатор с цифрой 2: порт закрыт из-за низкой облачности. Поэтому, когда в два ноль – ноль самолет № 75410 над Артемовским был передан из Тюменского РДП в Свердловский, а синоптики подтвердили, что нижняя кромка облачности – шестьдесят метров, то есть как раз на минимуме «А», перед руководителем полетов Крыловым встал невеселый вопрос: как сажать машину «с завязанными глазами», образно выражаясь?
Крылов пересадил Виталия с «восточного» пульта на «западный», а сам сел на его место.
– Хотите посмотреть? – почему-то шепотом спросил его Виталий, чуть отодвигаясь от тубуса экрана локатора. – Идет, но скорости маловато…
Крылов усмехнулся: определить на экране локатора, какая скорость даже у Ту –104, так же трудно, как заметить передвижение на циферблате часов минутной стрелки. Но все же он пригнул голову к тубусу и вгляделся в оранжевый экран: на его левом секторе одиноко мерцала зеленоватая точка.
Крылов повернул к себе микрофон и нажал кнопку; – 75410, Кольцово.
Ответил, как Крылов угадал по голосу, штурман – Геннадий Осипович Витковский. И Крылов, неожиданно для самого себя, спросил не по инструкции:
– Геннадий, погоду у нас знаешь?.. Как намерен садиться?
– Командир считает, сядем нормально, – ответил Геннадий Осипович; тоже, очевидно, узнавший голос своего бывшего командира.
– Что у вас с топливом, Геннадий? Может, дотянете до Челябинска?
– Нет, Виктор, садиться будем в Кольцове. Керосина сейчас около трех тонн.
– Значит, только на посадку?
– Только па посадку и с первого захода.
– Локатор в порядке?
– На локатор надежды нет: командиру нужен обогрев стекол. Так что вся надежда на «землю».
– Ясно. Я переключу на тебя всю технику. Подвести-то мы тебя подведем, а как будете садиться?
– Сделай полосу посветлей.
– Это само собой. Включим освещение на максимум.
– Ты меня не понял. Вспомни: сорок пятый. Кенигсберг. Возвращались ночью. Подбили нас. Вспомнил?
– Понял. Включим прожекторы. На какой высоте прошли Артемовский?
– Две сто.
Крылов отодвинулся от микрофона, вытащил из кармана носовой платок и вытер вспотевший лоб.
– Что у вас было в сорок пятом? – услышал он над собой голос Ивановского.
Все начальство, пока он разговаривал со штурма ном 75410-го, от стола руководителя полетов пере шло к пульту «восточного» диспетчера: связь с самолетом шла по «громкой», значит, весь разговор слышали.
– Подбили нас зенитчики, – объяснил Крылов. – На честном слове дотянули до аэродрома, а там – низкая облачность, дождь.
– Как же вы сели?
– Осветили аэродром автомобилями. Завернули на поле какую-то автороту.
Ивановский внимательно посмотрел на Крылова, потом оглянулся на главного инженера управления.
– Сколько у вас автомашин?
– Штук двадцать наберется… – не очень определенно ответил главный инженер.
Недоумение главного инженера в той или иной степени разделяли все: при любой аварийной посадке на поле оставляют только пожарные машины и «скорую помощь». Все, что может помешать посадке, убирают. А тут – целая автоколонна!
Ивановский мельком глянул на главного инженера, встал, обогнул пульт и подошел к окну. Из окна был виден кусок аэродрома и цепочки огней вдоль взлетно-посадочной полосы. А еще дальше, за полосой, смутно угадывался силуэт радиолокатора. «Хоть бы луч, какой пробил эту проклятую облачность! А у них еще и дворники не работают – значит, на стеклах слой воды. Совсем вслепую прядется сажать… Дождь как назло!»
Начальник управления подошел к пульту.
– Где здесь ЦДА?
Виталий Витковскнй мгновенно нашел нужный тумблер, схватил телефонную трубку селектора и протянул Ивановскому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11