Он сказал:
– А здорово им тянуть пришлось.
Филдинг встал.
– Еще бы. Иной раз без веревки не обойдешься. Но Герда молодцом. Ей телиться не впервой.
– А... – Киншоу сказал. – А...
Коровий язычище вылизывал, вычищал телке ушки.
– Ну, пошли индюшек смотреть.
Киншоу думал: ему-то что, он такое чуть не каждый день видит, он уже все забыл. Вот бы мне забыть.
Индюшки были крошечные, безобразные, лохматые и позасунуты в проволочные плоские корзины, составленные одна на одну.
– Ух ты, сколько их.
– У нас всегда столько.
– Ух ты.
– Поглядел бы, как мы их на рождество разделываем. У нас гильотина такая, ну, а я всегда ящик держу, куда головы летят.
У Киншоу защипало глаза. Он представил себе, как каждая птичка видит, что других ведут под нож. Ему захотелось открыть клетки, взять каждого птенчика, подержать в ладонях, захотелось их всех повыпускать. Филдинг увидел, какое у него лицо. Он остановился у поленницы.
– Не думай, они ничего не чувствуют. Это все мигом. Жестокости тут нету.
– Ясно.
– Хомячка моего показать?
Киншоу кивнул. Он онемел от напора открытий, ошалел от новых запахов, и звуков, и страшных истин. Но пусть Филдинг и дальше его ведет, пусть все ему сразу покажет. А потом уж, один, он будет думать про это и думать.
Они прошли через баню на кухню.
– Это Киншоу. Знаешь, из «Уорингса». Можно, он обедать с нами будет?
– Уж как захочет.
Филдинг подошел к подоконнику, поднял голубую клетку.
– Ой, гляди-ка, опять всю постель сбил.
Женщина была высокая, в брюках. Она сказала:
– Он постель стелет по-своему, а не по-твоему.
– Знаю. Только надоело мне это. Гляди-ка, Киншоу.
Киншоу все смотрел на его мать. Волосы у ней были совсем прямые. Она улыбнулась ему и тут же снова перевела глаза к ножу и картофелине. Он подумал: все правильно, все как надо.
– Хочешь поглядеть?
Он пока еще мялся в дверях. Теперь он неуверенно вошел в комнату. Филдинг поставил клетку на стол и открыл дверцу.
– Подержи его, хочешь?
На мягком тельце хомячка проступали косточки, когти впивались Киншоу в ладонь. Хомячок ему не то чтоб очень понравился.
– Ну, будешь с нами обедать?
– Я... наверно, буду. Надо у миссис Боуленд спроситься.
– А, я ее знаю. А мать твоя где?
– У Хупера в больнице. Он расшибся, со стены упал.
Филдинг пропустил это мимо ушей.
– Тогда сбегай сразу спросись. Или бери мой велосипед, так быстрей будет.
Киншоу погладил хомячка по пушистой спинке. Глазки у хомячка были как черные бусины. Он подумал: я их всех сам нашел, сам, и пусть Хупер сюда не суется. Филдинг мой друг, мой. И все.
За окном, в большом саду, стояли фруктовые деревья. Все было яркое, четкое, пестрое на солнце.
– Велосипед в сарае, пошли покажу.
Филдинг взял хомячка и запихнул обратно в голубую клетку.
– Пошли.
Киншоу побежал за ним вприпрыжку.
Оказалось, мама в «Уорингсе». Она вышла из гостиной, всплеснула руками. Сказала:
– Ах, Чарльз, все чудно. Завтра Эдмунда отпустят домой!
Филдинг спросил:
– Так чего же ты не убежал?
– Убежал.
Они валялись в высокой траве на краю сада. На ветке живой изгороди раскачивался королек. Филдинг повернулся и посмотрел на Киншоу с сомненьем. Киншоу сказал:
– Я в чащу забрался.
– В Крутую чащу?
– Да. И дальше еще. В большой лес.
– Ну да!
– Ага!
Киншоу вспомнил все – темноту и прохладу.
– Ни за что б туда один не пошел. Брат – и то бы не пошел, а ему уже тринадцать.
– Ничего же не случилось.
– А вдруг. Мало ли что там, в Крутой чаще.
– Да что там?
– Не знаю. Мало ли. У кого хочешь спроси, каждый тебе скажет.
– Да ничего там нет. Ну, звери.
– Нет, звери что.
– Мы ручей нашли.
– Кто это мы?
Киншоу вздохнул и закусил травинку.
– Хупер за мной увязался. Он всегда так. А потом мы заблудились.
Королек улетел. Еще долго качалась ветка. Киншоу прищурился, и все слилось – и зелень, и горячая зыбь, и беспокойная ветка.
– Ты боишься Эдмунда Хупера?
Киншоу замялся. Потом сказал:
– Да.
Перед Филдингом ему не было стыдно.
– Да что он тебе сделает?
– Еще как сделает!
– Что?
– Он... он меня в сарае запер. И еще в страшной комнате с мертвыми мотыльками.
– Ну, они же тебя не укусят. Что они тебе сделают? Мертвые-то мотыльки?
– И еще он говорит всякое, а я боюсь.
– А ты больше показывай ему, что боишься, он и вовсе будет издеваться.
– Правда.
– Ведь сделать-то он тебе ничего не может.
Киншоу просто не знал, как ему объяснить. Все гадости, которые подстраивал Хупер, все, с чем он к нему лез, все, что с ним связано: ворона, и мотыльки, и мертвый кролик, сарай и то, как он тогда падал, все смешалось в голове. Но ведь про такое не расскажешь. Сделает ему что-то Хупер или нет – какая разница, если он его вечно пугает.
– Мало ли кто чего говорит, чего же слов-то бояться?
Киншоу не ответил. Филдинг правильно сказал, но и неправильно. Сам он такой рассудительный, спокойный, а понимает, что человеку может быть страшно, и ведь не пошел бы в Крутую чащу. Но все равно, объясняй не объясняй, ничего не выйдет, между ними пропасть. Он целый день бился, хотел растолковать Филдингу, как все ужасно и будет еще хуже. И без толку.
– Его завтра домой отпустят.
От этой мысли ему сводило живот. Как будто он несся вниз, в глубокий черный колодец.
– Ну и что? – Филдинг крошил одуванчик.
«Ну и что?» Киншоу чуть не заплакал от зависти. С Филдингом ничего не случится, никогда, вот он ничего не боится, вот он такой – и ничего с ним не случится.
– Не хочешь с ним водиться – и не надо. Ты к нам приходи.
– Нет.
– Почему?
– Не пустят. Они думают, мы с ним не знаю какие друзья.
– А ты им скажи.
– Не слушают они.
– Киншоу, и чего это ты всем позволяешь командовать? Не захочешь – никто тебя не заставит.
– Ну да, не заставит.
– Матери боишься?
– Я мистера Хупера должен слушаться.
– Почему?
Киншоу пожал плечами.
– Ну, мама велит. Мы же тут живем. И он ей нравится.
– А...
Филдинг сломал одуванчику стебель, и белый сок потек у него по пальцам.
Тогда Киншоу сказал:
– Я не вернусь в свою школу. Я в школу Хупера теперь пойду.
Раньше он не говорил про это Филдингу, думал, как скажешь – тут-то оно и случится, пока не скажешь: может, пронесет, может, обойдется. А как скажешь – уже все.
– А там что, плохо?
– Не знаю я. Какая разница, если он там будет?
– Да ну тебя! Там же кроме него народу полно, верно? Не захочешь – не будешь с ним водиться.
– Заставит.
– Ну ты и зануда. – Филдинг даже разозлился и встал. – Лучше пошли медянок в канаве поищем.
Киншоу побрел за ним. Он думал: может, и правда, может, все нормально будет, скажу – заткнись, Хупер, отсохни, плевать я на тебя хотел, не больно я тебя испугался. Вот расскажу им про грозу и как ты тогда описался на стене замка Лайделл, и меня послушают, и я с ними буду водиться, и ничего ты мне не сделаешь, ничего. Может, я еще стану как Филдинг. Или как Фенвик. Еще неизвестно.
Филдинг съехал по траве в канаву.
– Я одну нашел, – он сказал. – Только давно.
Киншоу понятия не имел, какие они с виду, эти медянки. Он шел за Филдингом и разглядывал грязь под ногами. Река тут совсем высохла.
– Ну, и раз Хупер сломал ногу и вообще, он знаешь еще сколько в кровати проваляется. И что же тебе – все время с ним торчать?
– Ну, не все время, наверно.
– Вот и приходи.
– Ладно.
– Может, он и в школу-то сперва не пойдет. Может, поправиться не успеет.
Киншоу остановился. Сердце у него прыгало. Он думал: «Господи, господи, ну да, ну, конечно. Я поеду первый и разберусь, что к чему, он заявится – а я уже с кем-то подружился. И все дела».
Носок сандалии уперся в твердое. Киншоу нагнулся. Филдинг порядочно прошел вперед и рылся палкой в траве.
Киншоу сказал:
– А я черепаху нашел.
Филдинг вернулся.
– Ой, это моя. Ее Арчи зовут. Месяц пропадала. Я уж думал – все.
Он поднял черепаху, и та высунула змеиную древнюю как мир головку на крапчатой шее, дряблой, будто у старика.
– Ой, ну спасибо, Киншоу. Она умная – жуть! Спасибо.
Киншоу только плечами пожал и зашлепал дальше по грязи вдоль изгороди. Он просто лопался от радости и гордости. И все повторял про себя: Филдинг мой, мой Филдинг и все тут мое, ничего, мы еще посмотрим!
Хупера назавтра не отпустили.
– Такая жалость, я так настроилась, – говорила миссис Хелина Киншоу в дверях кухни. – Но, может, это и к лучшему, раз они не совсем уверены, может, не стоит его тащить сюда, рисковать. Сестра говорит, у него что-то температура поднялась. Бедненький Эдмунд. Мистер Хупер вернется из Лондона – и вдруг такая новость. Просто не представляю. О господи!
Киншоу выбежал за дверь и стал носиться по газону, потом полетел по въездной аллее и дальше, по проселку, – он ничего не боялся, ему было все нипочем.
Филдинг сказал:
– Я же тебе говорю, он до школы не поправится. Пошли, мне надо осла кормить.
Он сосал соломинку. Киншоу поискал, и тоже нашел такую, и засунул в рот, прикусил. Надо научиться говорить как Филдинг. Надо быть как Филдинг.
Они пошли к ослу.
Глава пятнадцатая
– Ты в моей комнате был, – сказал Хупер.
Киншоу бросил взгляд на вторую полку в книжном шкафу. «Сложи картинку» – там же, точно как раньше. Откуда же он догадался-то, откуда же он догадался? Хупер перехватил его взгляд.
– Брал, да? Брал! Все равно что украл. Это моя игра и комната моя. Ты не в своем доме, Киншоу.
– Ну, и не в твоем, – выдавил Киншоу устало. Он смотрел в высокое окно вниз, на сад и на рощу. Там было тихо и очень жарко, сияло синее небо, и Киншоу думал: я попался.
– Побудь с Эдмундом, детка, развлеки его. Вдвоем можно и поиграть и вообще веселей.
– Я лучше погуляю.
– Нет, ты сам посуди. Эдмунд гулять не может. Неужели ты такой эгоист, что думаешь только о себе?
– Да больно ему нужно, чтоб я с ним все время сидел. Вовсе я ему не нужен.
– Чарльз, миленький, не спорь, я уверена, что, если б тебе в такой дивный солнечный день пришлось лежать в кроватке, ты бы обрадовался, если б к тебе пришел друг.
– Какой он мне друг.
– Пожалуйста, когда пойдешь, захвати сок для Эдмунда, миленький.
Она решила просто пропускать мимо ушей эти глупые разговоры. Друг не друг. Обычная мальчишеская болтовня. Возраст. Когда Чарльз, совсем крошкой, щеголял ругательными словами, она тоже просто не обращала внимания. Мистер Хупер выслушал ее и согласился: «Не стоит обращать внимания».
– Пользоваться без спроса чужими вещами – все равно что воровать. Ты вор и взломщик. Ты взломщик, потому что в мою комнату без спроса залез.
Киншоу не ответил. После возвращения Хупера его снова стала одолевать мысль о том, как он падал; в голове колесом вертелись, вертелись вопросы. Спросить бы – каково ему было лететь, больно он стукнулся или не очень и думал ли Хупер: «Я разобьюсь, вот упаду и умру» – и вспомнил он все, когда очнулся, или нет, и боится ли он теперь высоких стен. У него треснули два ребра и еще перелом ноги и сотрясение мозга.
– Я чуть не погиб, – сказал он Киншоу в первый день после больницы. – Папа говорит и врачи. Говорят, счастье, что не умер. Вот.
Киншоу тогда подумал: умер бы ты, умер бы, и как бы хорошо было, если б умер. А сам покрылся холодным потом от своей низости. Ему ни о чем не пришлось спрашивать Хупера. В ту минуту, как Киншоу к нему вошел, между ними встала прежняя злоба. Хупер уставился на него, сквозь него, нахально, противно. И появилось еще что-то новое, Киншоу даже толком не мог разобраться что. Хупер следил за ним, присматривался, как будто хотел дознаться, что тут в доме без него было.
Сейчас он вертел коробочку с головоломкой. Там такие квадратики с номерами, и надо их выстроить по порядку. Хупер еще раньше сказал:
– Это мне твоя мать подарила. Она мне много чего надарила.
Киншоу промолчал. Он даже сам удивился, до того ему сделалось неприятно, так кольнула ревность. «Она же моя мама, – он думал, – моя». Хотя непонятно, почему он так разобиделся, он ведь, по правде, не очень ее и любил.
Миссис Боуленд побросала кусочки хлеба в траву, и к ним слетелись скворцы, они дрались, толкались, а ворона кружила над ними, высматривала добычу. Интересно, долго ему еще тут торчать или нет, Ему теперь все время было страшно, хоть Хупер и не вставал с постели. Неизвестно, что он думает, что он затеял, и смотрит он как-то странно. Раньше он только примерялся, это уж точно. Но остался доволен, убедился, что Киншоу легко запугать.
Вот он скрипнул матрацем, и Киншоу услыхал, обернулся, но не подошел. Он стоял на другом конце комнаты.
Он спросил:
– Болит?
Хупер оторвался от головоломки. Сощурился.
– Это все ты, – сказал он вместо ответа.
Киншоу вспыхнул. Тут уж говорено-переговорено, он-то знал, что не виноват, и до каких же пор можно издеваться?
– Ну, хватит, тебе же было сказано – не лезь наверх. Испугался и упал. Испугаешься – всегда упадешь.
– Это ты меня столкнул.
– Врешь, врешь, врешь, не трогал я тебя. Испугался и упал, врун несчастный. Я тебе помочь хотел. Хотел сам тебя вниз стащить, потому что ты сопли распустил от страха.
Секунду Хупер молчал. Потом выговорил спокойно:
– Погоди. Ты еще дождешься. Я им сказал, что это все ты, и они поверили. Не думай, не отделался. Еще дождешься.
– Нечего меня стращать, просто ты в штаны наклал, вот тебе и стыдно.
– Погоди, Киншоу. Ты еще увидишь.
И снова уткнулся в головоломку. Кажется, одни слова, болтает, гад, чтоб настроенье испортить, но Киншоу знал, что все – правда, что-то случится, да, он дождется, и, может, Хупер даже будет ни при чем. Теперь он как казни ждал, он каждое утро вставал в ужасе, что что-то случится.
Чтобы про это не думать, Киншоу побыстрей зашагал к двери, тем более что Хупер на него и не смотрел, возился с головоломкой. Хупер его не окликнул.
Когда шел по площадке, он стал вспоминать, как говорил Филдинг: «Что он тебе сделает, ты не показывай ему, что боишься. Что он тебе сделает». Нет, он сделает, сделает. Киншоу припустил бегом, чтоб отвязаться от сверлящих мыслей.
«Погоди, ты дождешься, Киншоу».
Это уж точно. Пока ничего – а вот они вместе пойдут в школу, и тут начнется.
Один раз, всего один раз в жизни Киншоу избили. Крофорд всех избивал и его избил. В старой беседке на спортивном поле. И избил-то вроде не страшно, наверное, хуже бывает. Он тогда услышал чьи-то шаги и голоса и испугался. Но Киншоу запомнил, как Крофорд дубасил его кулаками в живот, а потом стал отгибать ему мизинцы, дальше и дальше, запомнил, как его тошнило от холодного ужаса – что теперь-то, что еще? – и недоуменье: за что, за что? Он даже не знал Крофорда, они жили в разных корпусах, тот был на три класса старше. Он просто схватил его и поволок в беседку. Ему было все равно, кого бить.
Крофорда поймали. Вечно он всех избивал, и его ловили, в конце концов его выгнали из школы, и потом никогда ничего такого уже не случалось. Но Киншоу запомнил. Страшней всего – до того, как раздались шаги, – было то, что он один, и кричи не кричи, не докличешься. Крофорд напугал его до смерти. Он так никому ничего и не рассказал.
Хупер – не то что Крофорд, он совсем другой, его угрозы еще пострашней. Его царство – царство ужаса, а у Крофорда – царство грубой силы. Но Киншоу знал: одним страхом и тут не обойдется, все еще будет, все впереди. Может, сам-то Хупер и не станет его бить, так дружков натравит, а уж они постараются.
Он пересекал холл, глубоко задумавшись. Но есть ведь еще Филдинг. Можно бежать, бежать и добежать до фермы, а там солнце и зверье, и можно валяться в высокой траве на краю сада, можно кормить осла, трясти яблоню и мало ли что еще! На ферме хорошо, там он дома. Он взялся за ручку тяжелой входной двери.
– Чарльз!
Он обернулся. Мама стояла на пороге гостиной. Киншоу хотелось проскочить за дверь, подальше от разговора, от нее, от них от всех подальше.
– Ты куда это, детка?
Он так и застыл – рука на дверной ручке.
– Чарльз? Я тебя, кажется, спрашиваю?
Она теперь по-другому с ним разговаривала, нетерпеливо, строго, наверно, решила, что нельзя с ним обращаться по-прежнему. Наверное, все из-за мистера Хупера, чтоб ему угодить.
– Ты куда?
– В магазин. Кой-чего купить.
– Что именно?
– Ну, кой-чего.
– Не скрытничай. Ты же знаешь, мама этого не любит.
Он скривился, он ненавидел, когда она так говорит о себе – как о ком-то другом.
– Я мороженое хочу. Деньги у меня есть.
– В холодильнике полно мороженого, детка. Поди попроси у миссис Боуленд...
– Нет. Я не такое хочу. Я хочу другое.
– Какая разница, какое мороженое, оно все одинаковое.
– Я хочу из магазина.
– Ну тогда беги поскорей.
– Почему это? Зачем? Мне спешить некуда.
– А бедный Эдмунд? Один наверху? Про него ты не подумал?
– Он... Он спит. – Но он сам почувствовал, что покраснел. Оба умолкли. Миссис Хелина Киншоу скорбно смотрела на него. Потом сказала тихим, грустным голосом:
– Ну что ж, тогда иди покупай свое необыкновенное мороженое, Чарльз.
Он двинулся с места.
– Чарльз!
Он весь дрожал, так ему хотелось поскорей умчаться.
– Только дальше почты не ходи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
– А здорово им тянуть пришлось.
Филдинг встал.
– Еще бы. Иной раз без веревки не обойдешься. Но Герда молодцом. Ей телиться не впервой.
– А... – Киншоу сказал. – А...
Коровий язычище вылизывал, вычищал телке ушки.
– Ну, пошли индюшек смотреть.
Киншоу думал: ему-то что, он такое чуть не каждый день видит, он уже все забыл. Вот бы мне забыть.
Индюшки были крошечные, безобразные, лохматые и позасунуты в проволочные плоские корзины, составленные одна на одну.
– Ух ты, сколько их.
– У нас всегда столько.
– Ух ты.
– Поглядел бы, как мы их на рождество разделываем. У нас гильотина такая, ну, а я всегда ящик держу, куда головы летят.
У Киншоу защипало глаза. Он представил себе, как каждая птичка видит, что других ведут под нож. Ему захотелось открыть клетки, взять каждого птенчика, подержать в ладонях, захотелось их всех повыпускать. Филдинг увидел, какое у него лицо. Он остановился у поленницы.
– Не думай, они ничего не чувствуют. Это все мигом. Жестокости тут нету.
– Ясно.
– Хомячка моего показать?
Киншоу кивнул. Он онемел от напора открытий, ошалел от новых запахов, и звуков, и страшных истин. Но пусть Филдинг и дальше его ведет, пусть все ему сразу покажет. А потом уж, один, он будет думать про это и думать.
Они прошли через баню на кухню.
– Это Киншоу. Знаешь, из «Уорингса». Можно, он обедать с нами будет?
– Уж как захочет.
Филдинг подошел к подоконнику, поднял голубую клетку.
– Ой, гляди-ка, опять всю постель сбил.
Женщина была высокая, в брюках. Она сказала:
– Он постель стелет по-своему, а не по-твоему.
– Знаю. Только надоело мне это. Гляди-ка, Киншоу.
Киншоу все смотрел на его мать. Волосы у ней были совсем прямые. Она улыбнулась ему и тут же снова перевела глаза к ножу и картофелине. Он подумал: все правильно, все как надо.
– Хочешь поглядеть?
Он пока еще мялся в дверях. Теперь он неуверенно вошел в комнату. Филдинг поставил клетку на стол и открыл дверцу.
– Подержи его, хочешь?
На мягком тельце хомячка проступали косточки, когти впивались Киншоу в ладонь. Хомячок ему не то чтоб очень понравился.
– Ну, будешь с нами обедать?
– Я... наверно, буду. Надо у миссис Боуленд спроситься.
– А, я ее знаю. А мать твоя где?
– У Хупера в больнице. Он расшибся, со стены упал.
Филдинг пропустил это мимо ушей.
– Тогда сбегай сразу спросись. Или бери мой велосипед, так быстрей будет.
Киншоу погладил хомячка по пушистой спинке. Глазки у хомячка были как черные бусины. Он подумал: я их всех сам нашел, сам, и пусть Хупер сюда не суется. Филдинг мой друг, мой. И все.
За окном, в большом саду, стояли фруктовые деревья. Все было яркое, четкое, пестрое на солнце.
– Велосипед в сарае, пошли покажу.
Филдинг взял хомячка и запихнул обратно в голубую клетку.
– Пошли.
Киншоу побежал за ним вприпрыжку.
Оказалось, мама в «Уорингсе». Она вышла из гостиной, всплеснула руками. Сказала:
– Ах, Чарльз, все чудно. Завтра Эдмунда отпустят домой!
Филдинг спросил:
– Так чего же ты не убежал?
– Убежал.
Они валялись в высокой траве на краю сада. На ветке живой изгороди раскачивался королек. Филдинг повернулся и посмотрел на Киншоу с сомненьем. Киншоу сказал:
– Я в чащу забрался.
– В Крутую чащу?
– Да. И дальше еще. В большой лес.
– Ну да!
– Ага!
Киншоу вспомнил все – темноту и прохладу.
– Ни за что б туда один не пошел. Брат – и то бы не пошел, а ему уже тринадцать.
– Ничего же не случилось.
– А вдруг. Мало ли что там, в Крутой чаще.
– Да что там?
– Не знаю. Мало ли. У кого хочешь спроси, каждый тебе скажет.
– Да ничего там нет. Ну, звери.
– Нет, звери что.
– Мы ручей нашли.
– Кто это мы?
Киншоу вздохнул и закусил травинку.
– Хупер за мной увязался. Он всегда так. А потом мы заблудились.
Королек улетел. Еще долго качалась ветка. Киншоу прищурился, и все слилось – и зелень, и горячая зыбь, и беспокойная ветка.
– Ты боишься Эдмунда Хупера?
Киншоу замялся. Потом сказал:
– Да.
Перед Филдингом ему не было стыдно.
– Да что он тебе сделает?
– Еще как сделает!
– Что?
– Он... он меня в сарае запер. И еще в страшной комнате с мертвыми мотыльками.
– Ну, они же тебя не укусят. Что они тебе сделают? Мертвые-то мотыльки?
– И еще он говорит всякое, а я боюсь.
– А ты больше показывай ему, что боишься, он и вовсе будет издеваться.
– Правда.
– Ведь сделать-то он тебе ничего не может.
Киншоу просто не знал, как ему объяснить. Все гадости, которые подстраивал Хупер, все, с чем он к нему лез, все, что с ним связано: ворона, и мотыльки, и мертвый кролик, сарай и то, как он тогда падал, все смешалось в голове. Но ведь про такое не расскажешь. Сделает ему что-то Хупер или нет – какая разница, если он его вечно пугает.
– Мало ли кто чего говорит, чего же слов-то бояться?
Киншоу не ответил. Филдинг правильно сказал, но и неправильно. Сам он такой рассудительный, спокойный, а понимает, что человеку может быть страшно, и ведь не пошел бы в Крутую чащу. Но все равно, объясняй не объясняй, ничего не выйдет, между ними пропасть. Он целый день бился, хотел растолковать Филдингу, как все ужасно и будет еще хуже. И без толку.
– Его завтра домой отпустят.
От этой мысли ему сводило живот. Как будто он несся вниз, в глубокий черный колодец.
– Ну и что? – Филдинг крошил одуванчик.
«Ну и что?» Киншоу чуть не заплакал от зависти. С Филдингом ничего не случится, никогда, вот он ничего не боится, вот он такой – и ничего с ним не случится.
– Не хочешь с ним водиться – и не надо. Ты к нам приходи.
– Нет.
– Почему?
– Не пустят. Они думают, мы с ним не знаю какие друзья.
– А ты им скажи.
– Не слушают они.
– Киншоу, и чего это ты всем позволяешь командовать? Не захочешь – никто тебя не заставит.
– Ну да, не заставит.
– Матери боишься?
– Я мистера Хупера должен слушаться.
– Почему?
Киншоу пожал плечами.
– Ну, мама велит. Мы же тут живем. И он ей нравится.
– А...
Филдинг сломал одуванчику стебель, и белый сок потек у него по пальцам.
Тогда Киншоу сказал:
– Я не вернусь в свою школу. Я в школу Хупера теперь пойду.
Раньше он не говорил про это Филдингу, думал, как скажешь – тут-то оно и случится, пока не скажешь: может, пронесет, может, обойдется. А как скажешь – уже все.
– А там что, плохо?
– Не знаю я. Какая разница, если он там будет?
– Да ну тебя! Там же кроме него народу полно, верно? Не захочешь – не будешь с ним водиться.
– Заставит.
– Ну ты и зануда. – Филдинг даже разозлился и встал. – Лучше пошли медянок в канаве поищем.
Киншоу побрел за ним. Он думал: может, и правда, может, все нормально будет, скажу – заткнись, Хупер, отсохни, плевать я на тебя хотел, не больно я тебя испугался. Вот расскажу им про грозу и как ты тогда описался на стене замка Лайделл, и меня послушают, и я с ними буду водиться, и ничего ты мне не сделаешь, ничего. Может, я еще стану как Филдинг. Или как Фенвик. Еще неизвестно.
Филдинг съехал по траве в канаву.
– Я одну нашел, – он сказал. – Только давно.
Киншоу понятия не имел, какие они с виду, эти медянки. Он шел за Филдингом и разглядывал грязь под ногами. Река тут совсем высохла.
– Ну, и раз Хупер сломал ногу и вообще, он знаешь еще сколько в кровати проваляется. И что же тебе – все время с ним торчать?
– Ну, не все время, наверно.
– Вот и приходи.
– Ладно.
– Может, он и в школу-то сперва не пойдет. Может, поправиться не успеет.
Киншоу остановился. Сердце у него прыгало. Он думал: «Господи, господи, ну да, ну, конечно. Я поеду первый и разберусь, что к чему, он заявится – а я уже с кем-то подружился. И все дела».
Носок сандалии уперся в твердое. Киншоу нагнулся. Филдинг порядочно прошел вперед и рылся палкой в траве.
Киншоу сказал:
– А я черепаху нашел.
Филдинг вернулся.
– Ой, это моя. Ее Арчи зовут. Месяц пропадала. Я уж думал – все.
Он поднял черепаху, и та высунула змеиную древнюю как мир головку на крапчатой шее, дряблой, будто у старика.
– Ой, ну спасибо, Киншоу. Она умная – жуть! Спасибо.
Киншоу только плечами пожал и зашлепал дальше по грязи вдоль изгороди. Он просто лопался от радости и гордости. И все повторял про себя: Филдинг мой, мой Филдинг и все тут мое, ничего, мы еще посмотрим!
Хупера назавтра не отпустили.
– Такая жалость, я так настроилась, – говорила миссис Хелина Киншоу в дверях кухни. – Но, может, это и к лучшему, раз они не совсем уверены, может, не стоит его тащить сюда, рисковать. Сестра говорит, у него что-то температура поднялась. Бедненький Эдмунд. Мистер Хупер вернется из Лондона – и вдруг такая новость. Просто не представляю. О господи!
Киншоу выбежал за дверь и стал носиться по газону, потом полетел по въездной аллее и дальше, по проселку, – он ничего не боялся, ему было все нипочем.
Филдинг сказал:
– Я же тебе говорю, он до школы не поправится. Пошли, мне надо осла кормить.
Он сосал соломинку. Киншоу поискал, и тоже нашел такую, и засунул в рот, прикусил. Надо научиться говорить как Филдинг. Надо быть как Филдинг.
Они пошли к ослу.
Глава пятнадцатая
– Ты в моей комнате был, – сказал Хупер.
Киншоу бросил взгляд на вторую полку в книжном шкафу. «Сложи картинку» – там же, точно как раньше. Откуда же он догадался-то, откуда же он догадался? Хупер перехватил его взгляд.
– Брал, да? Брал! Все равно что украл. Это моя игра и комната моя. Ты не в своем доме, Киншоу.
– Ну, и не в твоем, – выдавил Киншоу устало. Он смотрел в высокое окно вниз, на сад и на рощу. Там было тихо и очень жарко, сияло синее небо, и Киншоу думал: я попался.
– Побудь с Эдмундом, детка, развлеки его. Вдвоем можно и поиграть и вообще веселей.
– Я лучше погуляю.
– Нет, ты сам посуди. Эдмунд гулять не может. Неужели ты такой эгоист, что думаешь только о себе?
– Да больно ему нужно, чтоб я с ним все время сидел. Вовсе я ему не нужен.
– Чарльз, миленький, не спорь, я уверена, что, если б тебе в такой дивный солнечный день пришлось лежать в кроватке, ты бы обрадовался, если б к тебе пришел друг.
– Какой он мне друг.
– Пожалуйста, когда пойдешь, захвати сок для Эдмунда, миленький.
Она решила просто пропускать мимо ушей эти глупые разговоры. Друг не друг. Обычная мальчишеская болтовня. Возраст. Когда Чарльз, совсем крошкой, щеголял ругательными словами, она тоже просто не обращала внимания. Мистер Хупер выслушал ее и согласился: «Не стоит обращать внимания».
– Пользоваться без спроса чужими вещами – все равно что воровать. Ты вор и взломщик. Ты взломщик, потому что в мою комнату без спроса залез.
Киншоу не ответил. После возвращения Хупера его снова стала одолевать мысль о том, как он падал; в голове колесом вертелись, вертелись вопросы. Спросить бы – каково ему было лететь, больно он стукнулся или не очень и думал ли Хупер: «Я разобьюсь, вот упаду и умру» – и вспомнил он все, когда очнулся, или нет, и боится ли он теперь высоких стен. У него треснули два ребра и еще перелом ноги и сотрясение мозга.
– Я чуть не погиб, – сказал он Киншоу в первый день после больницы. – Папа говорит и врачи. Говорят, счастье, что не умер. Вот.
Киншоу тогда подумал: умер бы ты, умер бы, и как бы хорошо было, если б умер. А сам покрылся холодным потом от своей низости. Ему ни о чем не пришлось спрашивать Хупера. В ту минуту, как Киншоу к нему вошел, между ними встала прежняя злоба. Хупер уставился на него, сквозь него, нахально, противно. И появилось еще что-то новое, Киншоу даже толком не мог разобраться что. Хупер следил за ним, присматривался, как будто хотел дознаться, что тут в доме без него было.
Сейчас он вертел коробочку с головоломкой. Там такие квадратики с номерами, и надо их выстроить по порядку. Хупер еще раньше сказал:
– Это мне твоя мать подарила. Она мне много чего надарила.
Киншоу промолчал. Он даже сам удивился, до того ему сделалось неприятно, так кольнула ревность. «Она же моя мама, – он думал, – моя». Хотя непонятно, почему он так разобиделся, он ведь, по правде, не очень ее и любил.
Миссис Боуленд побросала кусочки хлеба в траву, и к ним слетелись скворцы, они дрались, толкались, а ворона кружила над ними, высматривала добычу. Интересно, долго ему еще тут торчать или нет, Ему теперь все время было страшно, хоть Хупер и не вставал с постели. Неизвестно, что он думает, что он затеял, и смотрит он как-то странно. Раньше он только примерялся, это уж точно. Но остался доволен, убедился, что Киншоу легко запугать.
Вот он скрипнул матрацем, и Киншоу услыхал, обернулся, но не подошел. Он стоял на другом конце комнаты.
Он спросил:
– Болит?
Хупер оторвался от головоломки. Сощурился.
– Это все ты, – сказал он вместо ответа.
Киншоу вспыхнул. Тут уж говорено-переговорено, он-то знал, что не виноват, и до каких же пор можно издеваться?
– Ну, хватит, тебе же было сказано – не лезь наверх. Испугался и упал. Испугаешься – всегда упадешь.
– Это ты меня столкнул.
– Врешь, врешь, врешь, не трогал я тебя. Испугался и упал, врун несчастный. Я тебе помочь хотел. Хотел сам тебя вниз стащить, потому что ты сопли распустил от страха.
Секунду Хупер молчал. Потом выговорил спокойно:
– Погоди. Ты еще дождешься. Я им сказал, что это все ты, и они поверили. Не думай, не отделался. Еще дождешься.
– Нечего меня стращать, просто ты в штаны наклал, вот тебе и стыдно.
– Погоди, Киншоу. Ты еще увидишь.
И снова уткнулся в головоломку. Кажется, одни слова, болтает, гад, чтоб настроенье испортить, но Киншоу знал, что все – правда, что-то случится, да, он дождется, и, может, Хупер даже будет ни при чем. Теперь он как казни ждал, он каждое утро вставал в ужасе, что что-то случится.
Чтобы про это не думать, Киншоу побыстрей зашагал к двери, тем более что Хупер на него и не смотрел, возился с головоломкой. Хупер его не окликнул.
Когда шел по площадке, он стал вспоминать, как говорил Филдинг: «Что он тебе сделает, ты не показывай ему, что боишься. Что он тебе сделает». Нет, он сделает, сделает. Киншоу припустил бегом, чтоб отвязаться от сверлящих мыслей.
«Погоди, ты дождешься, Киншоу».
Это уж точно. Пока ничего – а вот они вместе пойдут в школу, и тут начнется.
Один раз, всего один раз в жизни Киншоу избили. Крофорд всех избивал и его избил. В старой беседке на спортивном поле. И избил-то вроде не страшно, наверное, хуже бывает. Он тогда услышал чьи-то шаги и голоса и испугался. Но Киншоу запомнил, как Крофорд дубасил его кулаками в живот, а потом стал отгибать ему мизинцы, дальше и дальше, запомнил, как его тошнило от холодного ужаса – что теперь-то, что еще? – и недоуменье: за что, за что? Он даже не знал Крофорда, они жили в разных корпусах, тот был на три класса старше. Он просто схватил его и поволок в беседку. Ему было все равно, кого бить.
Крофорда поймали. Вечно он всех избивал, и его ловили, в конце концов его выгнали из школы, и потом никогда ничего такого уже не случалось. Но Киншоу запомнил. Страшней всего – до того, как раздались шаги, – было то, что он один, и кричи не кричи, не докличешься. Крофорд напугал его до смерти. Он так никому ничего и не рассказал.
Хупер – не то что Крофорд, он совсем другой, его угрозы еще пострашней. Его царство – царство ужаса, а у Крофорда – царство грубой силы. Но Киншоу знал: одним страхом и тут не обойдется, все еще будет, все впереди. Может, сам-то Хупер и не станет его бить, так дружков натравит, а уж они постараются.
Он пересекал холл, глубоко задумавшись. Но есть ведь еще Филдинг. Можно бежать, бежать и добежать до фермы, а там солнце и зверье, и можно валяться в высокой траве на краю сада, можно кормить осла, трясти яблоню и мало ли что еще! На ферме хорошо, там он дома. Он взялся за ручку тяжелой входной двери.
– Чарльз!
Он обернулся. Мама стояла на пороге гостиной. Киншоу хотелось проскочить за дверь, подальше от разговора, от нее, от них от всех подальше.
– Ты куда это, детка?
Он так и застыл – рука на дверной ручке.
– Чарльз? Я тебя, кажется, спрашиваю?
Она теперь по-другому с ним разговаривала, нетерпеливо, строго, наверно, решила, что нельзя с ним обращаться по-прежнему. Наверное, все из-за мистера Хупера, чтоб ему угодить.
– Ты куда?
– В магазин. Кой-чего купить.
– Что именно?
– Ну, кой-чего.
– Не скрытничай. Ты же знаешь, мама этого не любит.
Он скривился, он ненавидел, когда она так говорит о себе – как о ком-то другом.
– Я мороженое хочу. Деньги у меня есть.
– В холодильнике полно мороженого, детка. Поди попроси у миссис Боуленд...
– Нет. Я не такое хочу. Я хочу другое.
– Какая разница, какое мороженое, оно все одинаковое.
– Я хочу из магазина.
– Ну тогда беги поскорей.
– Почему это? Зачем? Мне спешить некуда.
– А бедный Эдмунд? Один наверху? Про него ты не подумал?
– Он... Он спит. – Но он сам почувствовал, что покраснел. Оба умолкли. Миссис Хелина Киншоу скорбно смотрела на него. Потом сказала тихим, грустным голосом:
– Ну что ж, тогда иди покупай свое необыкновенное мороженое, Чарльз.
Он двинулся с места.
– Чарльз!
Он весь дрожал, так ему хотелось поскорей умчаться.
– Только дальше почты не ходи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19