С Долорес Степановной – тупой и убежденной коммунисткой – ему было лучше не встречаться, ибо было это чревато расспросами, а текущий период своей работы в отделе (и соответственно поведения) помнил он плохо, но чувствовал, что наверняка были у него в этот период нарушения «трудовой, производственной и исполнительской дисциплины».
Он опять уселся на скамейку и стал думать о загадочном смысле этой формулы, в которой его особенно интриговала разница между трудовой и производственной дисциплиной, но тут подошел следующий автобус, и он решил рискнуть.
Вместе с ним в автобус сел рабочий с опытного завода в грязной, в масляных разводах спецовке. Сел он рядом с дамой в светлом брючном костюме, и дама тут же стала говорить, что он может ее испачкать своей спецовкой, а рабочий протестовал, отвечая в том смысле, что он рабочий и ему всюду можно как пролетарию. Пассажиры разделились на два лагеря – одни поддерживали даму в белом, а другие – в основном «рабочий класс», возвращавшийся после смены к законным ста и более граммам в закусочной у метро и далее к родным пенатам – поддерживали работягу в спецовке и косноязычно, но громко провозглашали тезис о том, что все в этом мире сделано рабочими руками, а интеллигенты должны помалкивать и радоваться, что их вообще в автобус пускают. При этом многие бросали красноречивые взгляды на Рудаки, который стоял на задней площадке у самой двери, чтобы, если зайдет контролер, успеть выпрыгнуть.
Рудаки сначала не понял, в чем дело, что такого «интеллигентского» в его облике, ведь ни одного из атрибутов ненавидимого народом образа при нем и на нем не было – ни очков, ни шляпы, ни портфеля. И тут он посмотрел на себя их глазами, и стало ему очень неуютно, и он твердо решил выпрыгнуть на следующей остановке.
Был он одет в пестрый, светлый, свободного итальянского покроя пиджак, который называл «курочка ряба», тонкие черные брюки и испачканные песком узконосые туфли, которые даже издали выглядели дорогими и такими и были на самом деле. Рубашка тоже была на нем необычная для этого времени – черная с мелкими пуговичками на воротнике. Наряд его был вполне заурядным и даже скромным для его времени («Хотя какое время мое?» – спросил он себя), но здесь наверняка выглядел пижонским и вызывающим.
Автобус подъехал к остановке, и, когда открылась дверь, он спустился по ступенькам и уже занес ногу, чтобы выпрыгнуть, как вдруг мрачная личность в пропотевшей синей рубашке преградила ему дорогу:
– Ваш билет?
Рудаки не успел ничего ответить – личность втолкнула его назад в автобус, двери захлопнулись, и автобус поехал дальше.
«Влип», – подумал Рудаки и сказал контролеру:
– Я только одну остановку проехал, сейчас выходить собирался. Я бумажник на работе забыл – думал за бумажником вернуться, а вы меня назад впихнули. Нет у меня денег.
– Проезд оплачивать надо, – мрачно сказал контролер.
К нему на помощь уже спешила с передней площадки внушительных габаритов тетка в мятом платье в цветочек.! Вдвоем они взяли Рудаки «в клещи», прижав к стойке у! двери и отрезав все пути к бегству. Автобус тем временем] доехал до конечной, и пассажиры стали выходить, с опаской | обходя Рудаки и его конвоиров, но те не обращали внимания на других пассажиров – одна жертва у них уже была, да еще какая – интеллигент и стиляга, – и глаза их горели! огнем праведной ненависти. Рудаки понял, что сопротивление бесполезно, и решил покориться судьбе.
– Ну и что теперь? – спросил он.
– Проезд оплачивать надо, – повторил контролер в синей рубашке.
Возможность поиздеваться над интеллигентом настолько переполняла его, что он не находил других слов и только сжимал и разжимал кулак правой руки – левой он уцепился за стойку, преграждая Рудаки путь к свободе. Зато тетка, блокирующая Рудаки с другой стороны, оказалась красноречивой и неожиданно политически подкованной. Злой скороговоркой она начала читать ему нотацию, в которой были и «последние решения партии и правительства», и «нетерпимое отношение к тунеядцам и расхитителям социалистической собственности», и даже «обреченные на провал попытки империалистических и сионистских агентов расколоть монолитное Советское общество». Абсурдность последнего тезиса рассмешила Рудаки, он усмехнулся и сказал тетке:
– Ну ладно, так что же мне делать? Давайте я заплачу потом, денег просто у меня сейчас нет. Вы выпишите квитанцию, а я заплачу потом на почте.
Тетка прервала поток своего красноречия, пораженная, как ей казалось, наглостью Рудаки:
– Как потом?! Квитанция против денег выдается.
– Протокол составлять надо, – вмешался второй контролер, нашедший наконец еще одно выражение из своего профессионального запаса. При этом ненависти в его взгляде не поубавилось и рука по-прежнему угрожающе сжималась и разжималась.
В конце концов был составлен протокол, но сначала тетка в пестром платье пошла звать дежурного милиционера.
Пока она ходила за милиционером, синяя рубашка очень боялся, что упустит Рудаки, и все порывался схватить его за руку, но Рудаки сначала увертывался, говоря, что он и так не уйдет, но потом разозлился, ухватил руку синей рубашки и резко завел за спину – обучение в спецотряде еще не забылось. Синяя рубашка взвыл от боли и больше схватить Рудаки за руку не пытался, а только продолжал бормотать свою вторую мантру «Протокол составлять надо», и во взгляде его ненависти поубавилось, а появилось даже уважение, смешанное с удивлением: может убежать и не убегает! Рудаки и сам этому удивлялся не меньше синей рубашки, но почему-то стоял и ждал милиционера.
Пришел милиционер и препроводил Рудаки в комнату милиции на станции метро. Потом другой милиционер попросил его предъявить документы, а когда он сказал, что документов у него при себе нет, стал звонить куда-то, и скоро его посадили в милицейский «газик» с решетками на окнах, и через полчаса тряской езды он оказался в Черском отделении милиции на жесткой лавке вместе с двумя тихими алкоголиками инженерно-технического облика под охраной сонного юного старшины.
Рудаки помнил Черский райотдел – был он здесь в прошлом, доставлен был сюда по поводу недозволенного «распития алкогольных напитков в общественном месте» (насколько он помнил сейчас, был это подъезд какого-то дома) вместе с «группой товарищей», но помнил смутно. Знакомой казалась только загаженная лестница на второй этаж – и раньше смотрел он снизу на эти грязные ступени, по которым спускались и поднимались пыльные сапоги милиционеров и разнообразная обувка нарушителей. Вроде знакомо было и огромное линялое зеркало, висевшее напротив скамьи, на которой он сидел – и раньше отражались в нем раскрасневшиеся от «незаконного распития» рожи его самого и «группы товарищей». Вот и сейчас…
«Постой, – сказал он себе, – постой, а где же я?!»
В зеркале мутно отражались опухшие тихие алкоголики – один спал, другой задумчиво ковырял прыщ на подбородке, отражался и юный старшина, а его в зеркале не было – на том месте, где он сидел, в зеркале видна была отполированная задами нарушителей скамья, а его не было.
Он поймал в зеркале взгляд милиционера – взгляд выражал смятение и ужас.
– А?! – прошептал, заикаясь, старшина. – А где же?! – и, топая сапогами, помчался в комнату дежурных, из раскрытой двери которой доносился мат и обрывки телефонных переговоров.
Рудаки как будто кто-то подтолкнул – как только милиционер скрылся в дежурке, он вскочил, одним прыжком преодолел небольшое расстояние до входной двери, распахнул ее – она с громким стуком захлопнулась за ним – и побежал к трамвайной остановке, находившейся почти напротив милиции. Как раз подошла «десятка». Он вскочил во второй вагон, двери захлопнулись.
– Следующая остановка «Петра Могилы», – сказал репродуктор, и трамвай тронулся. Обернувшись, Рудаки посмотрел назад – двери отделения милиции были закрыты и его, похоже, никто не преследовал.
«Сочли мое исчезновение вполне естественным для призрака, – подумал он и усмехнулся. – Можно представить, что наговорил в дежурке молоденький старшина. Надо мне впредь внимательнее быть. Хиромант ведь предупреждал, что проникновение штука непонятная и непредсказуемая: все, что угодно, может быть. Вот, оказалось, что меня зеркало не отражает, – почему-то он совсем не испугался. – Надо в следующий раз внимательнее быть, – решил он для себя и подумал: – А следующего раза ведь может и не быть – Хиромант и об этом предупреждал».
Он вышел через две остановки, хотя «десятка» шла до самого Черского моста, откуда до Бульвара было рукой подать, побоялся ехать дальше – не хватало еще раз в лапы контролеров угодить. Пешком до Бульвара тоже было не очень далеко, и примерно через полчаса он уже подходил к Двери.
У парадного он привычно взглянул на балкон и окна второго этажа. Уже стемнело, в окнах горел свет и двигались тени.
«Ужинают, наверное, – подумал Рудаки. – А вдруг и в этот раз я к себе в квартиру попаду – все ведь может быть, – Хиромант говорил, что все может быть – и увижу молодую Ивку и Ниночку маленькую. Хотя едва ли». Чувствовал он, что едва ли он их увидит и в этот раз, и в последующие, если они будут, – противоречило это как-то идее проникновения. Как, он не знал, но был уверен, что противоречило.
Дверь не изменилась. Была она такой же, как тогда, когда уходил он через нее в свое первое проникновение, дрожа от страха и предвкушения. Такая же была она ободранная, слегка покосившаяся, с косо врезанным кодовым замком, такого же неопределенного цвета, напоминавшего цвет плавника, пролежавшего не одну зиму на морском пляже.
Код был «05–26», а потом надо было резко нажать на крючок такой железный и дверь открывалась.
– Должна открыться, – говорил Хиромант, – должна, но может и не открыться.
– И что тогда? – спрашивал Рудаки.
– Тогда надо подождать и пробовать опять.
Код был странный.
– Опять двадцать шесть, – сказал Хиромант.
– Опять двадцать пять? – переспросил тогда Рудаки.
– Опять двадцать шесть, – поправил Хиромант. – Пространство проникновения не любит симметрии.
Рудаки набрал код, глубоко вздохнул и нажал на крючок.
2. Хиромант
Есть люди, внешность которых невозможно описать. Нос? Нос, как нос – не большой, не маленький, не курносый, не крючковатый – просто нос. И губы – просто губы, и лоб – лоб и все: не высокий, не низкий. Даже волосы, и те у них неопределенного цвета – ни блондины, ни брюнеты, пожалуй, шатены, но и до шатена тоже чего-то не хватает. Кстати сказать, не известно, что это за цвет волос такой, шатен – что-то среднее между блондином и брюнетом, а точно сказать что, нельзя. Вот таким «человеком без лица» и был Юра по прозвищу Хиромант.
Говорят, что у таких незаметных людей бывают какие-то особенные глаза. Говорят: «А вы в глаза ему посмотрите. Что там кроется?!». А у Хироманта и глаза были обычные, цвета неопределенного, и выражение его глаз было трудно уловить – смотрел он всегда сквозь людей и внутрь себя, как будто постоянно прислушиваясь к каким-то происходящим в его организме процессам. Правда, был у него запоминающийся голос – тихий и проникновенный, но мало ли бывает людей с тихим и проникновенным голосом, а поговоришь с ними, услышишь тихий и проникновенный голос, и все, и забудешь. Хиромант же был явлением незабываемым.
– Страшный мальчик, – сказала о нем как-то одна впечатлительная девушка. И действительно, в присутствии Хироманта становилось как-то не по себе. Он часто подсаживался к пьющим компаниям на Кресте, подсаживался и просто сидел, говорил редко, как правило, что-нибудь незначительное: «Погода, смотрите, какая хорошая» или «Что-то Валька-стерва сегодня тихая». Валька-стерва была крикливая и злая официантка в Кофейнике, и все завсегдатаи боялись ее, но в присутствии Хироманта она всегда становилось тихой и даже пыталась быть вежливой, хотя давалось ей это тяжело – даже костяшки пальцев, сжимающих поднос, белели от сдерживаемой злости, но сдерживалась и не хамила.
Все побаивались Хиромайта. Некоторые говорили, что он кэгэбист и доносчик, но говорили за глаза и как-то неуверенно, потому что в душе понимали, что это не так – не было в нем этого суетливого заискивания, услужливости мелкой и неуместной, которая всегда «стукача» выдает и отличает.
Он никогда не спорил, а споры в Кофейнике всегда были жаркие, до крика, обо всем, но больше всего о политике – власть ругали открыто. Софью Власьевну – Советскую Власть ненавидели все, и всегда кто-нибудь из завсегдатаев приходил с новым анекдотом о власти и все над этим анекдотом ржали, хотя далеко не всегда был он смешным. Хиромант не смеялся никогда, и это не преувеличение – он действительно никогда не смеялся, только иногда рот кривил презрительно, когда анекдот или чья-нибудь шутка были слишком уж глупыми или пошлыми.
В Кофейнике Хироманта не любили, но никто не решался открыто ему перечить, хотя обществом его явно тяготились, и как только он подсаживался к какому-нибудь столику, компания быстро расходилась, выдумывая разные предлоги.
Однажды наглый и глупый алкоголик Чернецкий, на-бычив свою кудрявую низколобую голову галерного раба, сказал ему:
– Что ты сидишь тут, высматриваешь, вынюхиваешь?! Пошел отсюда, а не то вышвырну тебя, тихарь недоделанный!
Хиромант продолжал сидеть, не говоря ни слова, разглядывая свои руки, а когда Чернецкий выдохся и перестал орать, вдруг сказал тихо, ни к кому не обращаясь:
– А вот интересно – у онанистов волосы начинают на ладонях расти.
Конечно, все присутствующие тайком проверили свои ладони, но только дурак Чернецкий, который только что кончил угрожающе размахивать руками, повернул их ладонями кверху и уставился на свои ладони, как баран на неожиданно возникшую на привычном пути изгородь. Общий хохот увенчал победу Хироманта – Чернецкий, грохнув стулом, покинул заведение, а Хиромант продолжал сидеть и молчать.
Странный человек был Хиромант, странно было и то, что он не пил, не пил вообще ничего – ни вина, ни водки, ни пива, и это в тот исторический момент, когда Империя уверенно скатывалась в бездну всеобщего пьянства и загула. Пили все: начальники и подчиненные, партийные и беспартийные, пили на работе и после работы, по праздникам и будням, по поводу и без повода. А Хиромант не пил. Но пьянство не осуждал, а напротив, поощрял.
Например, сказал он как-то сильно пьющему Окуню-актеру:
– Мало ты пьешь.
Окунь-актер опешил – такого ему еще никто не говорил, а не далее как нынешним утром жена ему жуткий скандал из-за пьянства устроила, а тут: «Мало ты пьешь».
– Издеваешься? – спросил Окунь-актер с ленивой обидой в голосе.
– Да нет, – ответил Хиромант, – тебе больше надо пить, и тогда, может, откроется тебе…
– Что откроется? – изумился Окунь-актер.
– Не знаю, как это у вас называется – карьера что ли? – тихо сказал Хиромант.
И действительно, запил вскоре Окунь-актер по-черному, но не в связи с советом Хироманта, а просто так. Запил настолько серьезно, что был помещен в вытрезвитель, где как раз находился знаменитый артист Таль, и вышли они из вытрезвителя вместе, и вместе опохмелялись, и в конце концов забрал Таль Окуня-актера в Москву, и стал он известен и знаменит. Говорил он, правда, потом, что об этом разговоре с Хиромантом не помнит, а карьерой своей обязан исключительно своему таланту.
Но не все предсказания Хироманта были благоприятными. Пестрый народ ходил в Кофейник, особенно во время оттепели шестидесятых: студенты из Университета и уголовники, проститутки и непризнанные, но жаждущие признания и славы поэты и художники; сидели там валютчики и фарцовщики, и «простые Советские инженеры» заходили после службы пить коньяк из кофейных чашечек.
Был завсегдатаем Кофейника и ассирийско-украинский поэт Евген Барда, писавший на украинском стихи ужасные, но публиковавшийся как представитель национального меньшинства. Немногочисленная община ассирийцев, традиционно! занимавшаяся в городе чисткой и мелкой починкой обуви, гордилась своим поэтом, и потому был Барда всегда при деньгах, угощал охотно, но взамен требовал слушать свои стихи, в которых щедро рифмовались украинские глаголы во славу Советской власти, открывшей ассирийскому народу дорогу в светлое будущее.
Сиживал среди слушателей Барды и Хиромант, но не ради выпивки, конечно, а так, и светился в это время в его глазах огонек естествоиспытателя. Так смотрел бы, наверное, Линней на какую-нибудь неизвестную букашку, как смотрел он на Барду, завывавшего глагольные рифмы, закатив в экстазе единственный глаз – на втором у надежды ассирийской поэзии было огромное уродливое бельмо.
– Умрет он скоро и страшной смертью, – сказал как-то своим тихим голосом Хиромант Рудаки, тоже находившемуся среди слушателей Барды, но тоже не из-за выпивки, а по случайному стечению обстоятельств – подсел тогда Барда со своими поклонниками к его столику, и делать было нечего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Он опять уселся на скамейку и стал думать о загадочном смысле этой формулы, в которой его особенно интриговала разница между трудовой и производственной дисциплиной, но тут подошел следующий автобус, и он решил рискнуть.
Вместе с ним в автобус сел рабочий с опытного завода в грязной, в масляных разводах спецовке. Сел он рядом с дамой в светлом брючном костюме, и дама тут же стала говорить, что он может ее испачкать своей спецовкой, а рабочий протестовал, отвечая в том смысле, что он рабочий и ему всюду можно как пролетарию. Пассажиры разделились на два лагеря – одни поддерживали даму в белом, а другие – в основном «рабочий класс», возвращавшийся после смены к законным ста и более граммам в закусочной у метро и далее к родным пенатам – поддерживали работягу в спецовке и косноязычно, но громко провозглашали тезис о том, что все в этом мире сделано рабочими руками, а интеллигенты должны помалкивать и радоваться, что их вообще в автобус пускают. При этом многие бросали красноречивые взгляды на Рудаки, который стоял на задней площадке у самой двери, чтобы, если зайдет контролер, успеть выпрыгнуть.
Рудаки сначала не понял, в чем дело, что такого «интеллигентского» в его облике, ведь ни одного из атрибутов ненавидимого народом образа при нем и на нем не было – ни очков, ни шляпы, ни портфеля. И тут он посмотрел на себя их глазами, и стало ему очень неуютно, и он твердо решил выпрыгнуть на следующей остановке.
Был он одет в пестрый, светлый, свободного итальянского покроя пиджак, который называл «курочка ряба», тонкие черные брюки и испачканные песком узконосые туфли, которые даже издали выглядели дорогими и такими и были на самом деле. Рубашка тоже была на нем необычная для этого времени – черная с мелкими пуговичками на воротнике. Наряд его был вполне заурядным и даже скромным для его времени («Хотя какое время мое?» – спросил он себя), но здесь наверняка выглядел пижонским и вызывающим.
Автобус подъехал к остановке, и, когда открылась дверь, он спустился по ступенькам и уже занес ногу, чтобы выпрыгнуть, как вдруг мрачная личность в пропотевшей синей рубашке преградила ему дорогу:
– Ваш билет?
Рудаки не успел ничего ответить – личность втолкнула его назад в автобус, двери захлопнулись, и автобус поехал дальше.
«Влип», – подумал Рудаки и сказал контролеру:
– Я только одну остановку проехал, сейчас выходить собирался. Я бумажник на работе забыл – думал за бумажником вернуться, а вы меня назад впихнули. Нет у меня денег.
– Проезд оплачивать надо, – мрачно сказал контролер.
К нему на помощь уже спешила с передней площадки внушительных габаритов тетка в мятом платье в цветочек.! Вдвоем они взяли Рудаки «в клещи», прижав к стойке у! двери и отрезав все пути к бегству. Автобус тем временем] доехал до конечной, и пассажиры стали выходить, с опаской | обходя Рудаки и его конвоиров, но те не обращали внимания на других пассажиров – одна жертва у них уже была, да еще какая – интеллигент и стиляга, – и глаза их горели! огнем праведной ненависти. Рудаки понял, что сопротивление бесполезно, и решил покориться судьбе.
– Ну и что теперь? – спросил он.
– Проезд оплачивать надо, – повторил контролер в синей рубашке.
Возможность поиздеваться над интеллигентом настолько переполняла его, что он не находил других слов и только сжимал и разжимал кулак правой руки – левой он уцепился за стойку, преграждая Рудаки путь к свободе. Зато тетка, блокирующая Рудаки с другой стороны, оказалась красноречивой и неожиданно политически подкованной. Злой скороговоркой она начала читать ему нотацию, в которой были и «последние решения партии и правительства», и «нетерпимое отношение к тунеядцам и расхитителям социалистической собственности», и даже «обреченные на провал попытки империалистических и сионистских агентов расколоть монолитное Советское общество». Абсурдность последнего тезиса рассмешила Рудаки, он усмехнулся и сказал тетке:
– Ну ладно, так что же мне делать? Давайте я заплачу потом, денег просто у меня сейчас нет. Вы выпишите квитанцию, а я заплачу потом на почте.
Тетка прервала поток своего красноречия, пораженная, как ей казалось, наглостью Рудаки:
– Как потом?! Квитанция против денег выдается.
– Протокол составлять надо, – вмешался второй контролер, нашедший наконец еще одно выражение из своего профессионального запаса. При этом ненависти в его взгляде не поубавилось и рука по-прежнему угрожающе сжималась и разжималась.
В конце концов был составлен протокол, но сначала тетка в пестром платье пошла звать дежурного милиционера.
Пока она ходила за милиционером, синяя рубашка очень боялся, что упустит Рудаки, и все порывался схватить его за руку, но Рудаки сначала увертывался, говоря, что он и так не уйдет, но потом разозлился, ухватил руку синей рубашки и резко завел за спину – обучение в спецотряде еще не забылось. Синяя рубашка взвыл от боли и больше схватить Рудаки за руку не пытался, а только продолжал бормотать свою вторую мантру «Протокол составлять надо», и во взгляде его ненависти поубавилось, а появилось даже уважение, смешанное с удивлением: может убежать и не убегает! Рудаки и сам этому удивлялся не меньше синей рубашки, но почему-то стоял и ждал милиционера.
Пришел милиционер и препроводил Рудаки в комнату милиции на станции метро. Потом другой милиционер попросил его предъявить документы, а когда он сказал, что документов у него при себе нет, стал звонить куда-то, и скоро его посадили в милицейский «газик» с решетками на окнах, и через полчаса тряской езды он оказался в Черском отделении милиции на жесткой лавке вместе с двумя тихими алкоголиками инженерно-технического облика под охраной сонного юного старшины.
Рудаки помнил Черский райотдел – был он здесь в прошлом, доставлен был сюда по поводу недозволенного «распития алкогольных напитков в общественном месте» (насколько он помнил сейчас, был это подъезд какого-то дома) вместе с «группой товарищей», но помнил смутно. Знакомой казалась только загаженная лестница на второй этаж – и раньше смотрел он снизу на эти грязные ступени, по которым спускались и поднимались пыльные сапоги милиционеров и разнообразная обувка нарушителей. Вроде знакомо было и огромное линялое зеркало, висевшее напротив скамьи, на которой он сидел – и раньше отражались в нем раскрасневшиеся от «незаконного распития» рожи его самого и «группы товарищей». Вот и сейчас…
«Постой, – сказал он себе, – постой, а где же я?!»
В зеркале мутно отражались опухшие тихие алкоголики – один спал, другой задумчиво ковырял прыщ на подбородке, отражался и юный старшина, а его в зеркале не было – на том месте, где он сидел, в зеркале видна была отполированная задами нарушителей скамья, а его не было.
Он поймал в зеркале взгляд милиционера – взгляд выражал смятение и ужас.
– А?! – прошептал, заикаясь, старшина. – А где же?! – и, топая сапогами, помчался в комнату дежурных, из раскрытой двери которой доносился мат и обрывки телефонных переговоров.
Рудаки как будто кто-то подтолкнул – как только милиционер скрылся в дежурке, он вскочил, одним прыжком преодолел небольшое расстояние до входной двери, распахнул ее – она с громким стуком захлопнулась за ним – и побежал к трамвайной остановке, находившейся почти напротив милиции. Как раз подошла «десятка». Он вскочил во второй вагон, двери захлопнулись.
– Следующая остановка «Петра Могилы», – сказал репродуктор, и трамвай тронулся. Обернувшись, Рудаки посмотрел назад – двери отделения милиции были закрыты и его, похоже, никто не преследовал.
«Сочли мое исчезновение вполне естественным для призрака, – подумал он и усмехнулся. – Можно представить, что наговорил в дежурке молоденький старшина. Надо мне впредь внимательнее быть. Хиромант ведь предупреждал, что проникновение штука непонятная и непредсказуемая: все, что угодно, может быть. Вот, оказалось, что меня зеркало не отражает, – почему-то он совсем не испугался. – Надо в следующий раз внимательнее быть, – решил он для себя и подумал: – А следующего раза ведь может и не быть – Хиромант и об этом предупреждал».
Он вышел через две остановки, хотя «десятка» шла до самого Черского моста, откуда до Бульвара было рукой подать, побоялся ехать дальше – не хватало еще раз в лапы контролеров угодить. Пешком до Бульвара тоже было не очень далеко, и примерно через полчаса он уже подходил к Двери.
У парадного он привычно взглянул на балкон и окна второго этажа. Уже стемнело, в окнах горел свет и двигались тени.
«Ужинают, наверное, – подумал Рудаки. – А вдруг и в этот раз я к себе в квартиру попаду – все ведь может быть, – Хиромант говорил, что все может быть – и увижу молодую Ивку и Ниночку маленькую. Хотя едва ли». Чувствовал он, что едва ли он их увидит и в этот раз, и в последующие, если они будут, – противоречило это как-то идее проникновения. Как, он не знал, но был уверен, что противоречило.
Дверь не изменилась. Была она такой же, как тогда, когда уходил он через нее в свое первое проникновение, дрожа от страха и предвкушения. Такая же была она ободранная, слегка покосившаяся, с косо врезанным кодовым замком, такого же неопределенного цвета, напоминавшего цвет плавника, пролежавшего не одну зиму на морском пляже.
Код был «05–26», а потом надо было резко нажать на крючок такой железный и дверь открывалась.
– Должна открыться, – говорил Хиромант, – должна, но может и не открыться.
– И что тогда? – спрашивал Рудаки.
– Тогда надо подождать и пробовать опять.
Код был странный.
– Опять двадцать шесть, – сказал Хиромант.
– Опять двадцать пять? – переспросил тогда Рудаки.
– Опять двадцать шесть, – поправил Хиромант. – Пространство проникновения не любит симметрии.
Рудаки набрал код, глубоко вздохнул и нажал на крючок.
2. Хиромант
Есть люди, внешность которых невозможно описать. Нос? Нос, как нос – не большой, не маленький, не курносый, не крючковатый – просто нос. И губы – просто губы, и лоб – лоб и все: не высокий, не низкий. Даже волосы, и те у них неопределенного цвета – ни блондины, ни брюнеты, пожалуй, шатены, но и до шатена тоже чего-то не хватает. Кстати сказать, не известно, что это за цвет волос такой, шатен – что-то среднее между блондином и брюнетом, а точно сказать что, нельзя. Вот таким «человеком без лица» и был Юра по прозвищу Хиромант.
Говорят, что у таких незаметных людей бывают какие-то особенные глаза. Говорят: «А вы в глаза ему посмотрите. Что там кроется?!». А у Хироманта и глаза были обычные, цвета неопределенного, и выражение его глаз было трудно уловить – смотрел он всегда сквозь людей и внутрь себя, как будто постоянно прислушиваясь к каким-то происходящим в его организме процессам. Правда, был у него запоминающийся голос – тихий и проникновенный, но мало ли бывает людей с тихим и проникновенным голосом, а поговоришь с ними, услышишь тихий и проникновенный голос, и все, и забудешь. Хиромант же был явлением незабываемым.
– Страшный мальчик, – сказала о нем как-то одна впечатлительная девушка. И действительно, в присутствии Хироманта становилось как-то не по себе. Он часто подсаживался к пьющим компаниям на Кресте, подсаживался и просто сидел, говорил редко, как правило, что-нибудь незначительное: «Погода, смотрите, какая хорошая» или «Что-то Валька-стерва сегодня тихая». Валька-стерва была крикливая и злая официантка в Кофейнике, и все завсегдатаи боялись ее, но в присутствии Хироманта она всегда становилось тихой и даже пыталась быть вежливой, хотя давалось ей это тяжело – даже костяшки пальцев, сжимающих поднос, белели от сдерживаемой злости, но сдерживалась и не хамила.
Все побаивались Хиромайта. Некоторые говорили, что он кэгэбист и доносчик, но говорили за глаза и как-то неуверенно, потому что в душе понимали, что это не так – не было в нем этого суетливого заискивания, услужливости мелкой и неуместной, которая всегда «стукача» выдает и отличает.
Он никогда не спорил, а споры в Кофейнике всегда были жаркие, до крика, обо всем, но больше всего о политике – власть ругали открыто. Софью Власьевну – Советскую Власть ненавидели все, и всегда кто-нибудь из завсегдатаев приходил с новым анекдотом о власти и все над этим анекдотом ржали, хотя далеко не всегда был он смешным. Хиромант не смеялся никогда, и это не преувеличение – он действительно никогда не смеялся, только иногда рот кривил презрительно, когда анекдот или чья-нибудь шутка были слишком уж глупыми или пошлыми.
В Кофейнике Хироманта не любили, но никто не решался открыто ему перечить, хотя обществом его явно тяготились, и как только он подсаживался к какому-нибудь столику, компания быстро расходилась, выдумывая разные предлоги.
Однажды наглый и глупый алкоголик Чернецкий, на-бычив свою кудрявую низколобую голову галерного раба, сказал ему:
– Что ты сидишь тут, высматриваешь, вынюхиваешь?! Пошел отсюда, а не то вышвырну тебя, тихарь недоделанный!
Хиромант продолжал сидеть, не говоря ни слова, разглядывая свои руки, а когда Чернецкий выдохся и перестал орать, вдруг сказал тихо, ни к кому не обращаясь:
– А вот интересно – у онанистов волосы начинают на ладонях расти.
Конечно, все присутствующие тайком проверили свои ладони, но только дурак Чернецкий, который только что кончил угрожающе размахивать руками, повернул их ладонями кверху и уставился на свои ладони, как баран на неожиданно возникшую на привычном пути изгородь. Общий хохот увенчал победу Хироманта – Чернецкий, грохнув стулом, покинул заведение, а Хиромант продолжал сидеть и молчать.
Странный человек был Хиромант, странно было и то, что он не пил, не пил вообще ничего – ни вина, ни водки, ни пива, и это в тот исторический момент, когда Империя уверенно скатывалась в бездну всеобщего пьянства и загула. Пили все: начальники и подчиненные, партийные и беспартийные, пили на работе и после работы, по праздникам и будням, по поводу и без повода. А Хиромант не пил. Но пьянство не осуждал, а напротив, поощрял.
Например, сказал он как-то сильно пьющему Окуню-актеру:
– Мало ты пьешь.
Окунь-актер опешил – такого ему еще никто не говорил, а не далее как нынешним утром жена ему жуткий скандал из-за пьянства устроила, а тут: «Мало ты пьешь».
– Издеваешься? – спросил Окунь-актер с ленивой обидой в голосе.
– Да нет, – ответил Хиромант, – тебе больше надо пить, и тогда, может, откроется тебе…
– Что откроется? – изумился Окунь-актер.
– Не знаю, как это у вас называется – карьера что ли? – тихо сказал Хиромант.
И действительно, запил вскоре Окунь-актер по-черному, но не в связи с советом Хироманта, а просто так. Запил настолько серьезно, что был помещен в вытрезвитель, где как раз находился знаменитый артист Таль, и вышли они из вытрезвителя вместе, и вместе опохмелялись, и в конце концов забрал Таль Окуня-актера в Москву, и стал он известен и знаменит. Говорил он, правда, потом, что об этом разговоре с Хиромантом не помнит, а карьерой своей обязан исключительно своему таланту.
Но не все предсказания Хироманта были благоприятными. Пестрый народ ходил в Кофейник, особенно во время оттепели шестидесятых: студенты из Университета и уголовники, проститутки и непризнанные, но жаждущие признания и славы поэты и художники; сидели там валютчики и фарцовщики, и «простые Советские инженеры» заходили после службы пить коньяк из кофейных чашечек.
Был завсегдатаем Кофейника и ассирийско-украинский поэт Евген Барда, писавший на украинском стихи ужасные, но публиковавшийся как представитель национального меньшинства. Немногочисленная община ассирийцев, традиционно! занимавшаяся в городе чисткой и мелкой починкой обуви, гордилась своим поэтом, и потому был Барда всегда при деньгах, угощал охотно, но взамен требовал слушать свои стихи, в которых щедро рифмовались украинские глаголы во славу Советской власти, открывшей ассирийскому народу дорогу в светлое будущее.
Сиживал среди слушателей Барды и Хиромант, но не ради выпивки, конечно, а так, и светился в это время в его глазах огонек естествоиспытателя. Так смотрел бы, наверное, Линней на какую-нибудь неизвестную букашку, как смотрел он на Барду, завывавшего глагольные рифмы, закатив в экстазе единственный глаз – на втором у надежды ассирийской поэзии было огромное уродливое бельмо.
– Умрет он скоро и страшной смертью, – сказал как-то своим тихим голосом Хиромант Рудаки, тоже находившемуся среди слушателей Барды, но тоже не из-за выпивки, а по случайному стечению обстоятельств – подсел тогда Барда со своими поклонниками к его столику, и делать было нечего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23