Можно было садиться и спокойно ждать: шесть-семь ударов приходились в стену, восьмой летел через неё – а иной раз и первый. Однажды я был свидетелем игры, в которой за полдня ничего такого не случилось, и это действовало изматывающе, особенно на того, кто ждал.
А ждал дядя.
Когда-то давно дядя посадил у стены плющ – теперь бы он уже не сделал этого, – и плющ красиво и густо разросся, полностью скрыв под собой стену. У подножия этой стены росли бук, тис и рододендрон, всё переплелось и перевилось, и когда кто-то перелезал через ограду, ему приходилось поневоле раздирать всё это великолепие.
Многое зависело от техники лазания: вверх (с той стороны) они взбирались легко, вниз (на нашей стороне) спускались тоже легко: перелезающий просто соскальзывал вниз по плетям плюща, а в конце спрыгивал. Но когда ему приходилось возвращаться тем же путём назад!..
Мяч он уже нашёл и перебросил его через стену; после этого цеплялся за плющ, карабкаясь вверх, потом ему подавали руку сверху, свесившись со стены, и вытягивали его. Прекрасно, замечательно. Всё это повторялось в среднем по три-четыре раза за игру, и бедный бук, равно как и рододендрон, становился всё более облезлым, только тис страдал не так сильно.
Вначале дядя пробовал ругаться. По три-четыре раза за игру, когда я после обеда дремал в своей комнате над криминальным романом, с верхнего этажа разражалась мощная канонада. Результат был нулевой, на футболистов это никак не действовало. К тому же они отличались проворством и знали, что их не так легко поймать. С точки зрения морали они тоже были в своём праве – ведь мяч-то принадлежал им, они могли его забрать.
Дядя пытался договориться с ними по-доброму: смотрите, раз уж вы не можете обойтись без футбола, ну, играйте не вдоль участка, а поперёк, не бейте в стену, видите, поперёк площадки ничего такого не случится.
Команда бедолаг, к которым взывал дядя, состояла из более старших мальчишек («Смотрите, вы же здравомыслящие ребята…»).
Да, они были здравомыслящие ребята, а поперёк площадки мяч или улетал на улицу, или попадал в окно.
«Как тебя зовут?» Дядя даже сходил туда, обойдя по улице целый квартал – не мог же он перелезать через стену. Себастьян, Франк, Аксель, Тобиас. Он раздавал им шоколад, и они, задобренные, прекращали игру.
На следующий день они забивали через стену не четыре, а все девять мячей.
Дядя попытался обратиться в более высокую инстанцию, он пошёл к матери главного («Кто тут у вас главный?»), итак, он отправился к матери Акселя, которую полностью сокрушил, а вечером ему уже звонил отец, специалист по металлу, который только что вернулся домой, и рычал в телефонную трубку, что это был не его Аксель, его Аксель всю вторую половину дня пробыл в школе, и вообще, пусть бы дядя занимался своими собственными проблемами, вместо того чтобы подозревать чужих детей.
Вот в чём было дело, думаю я.
Дядя видел для себя две возможности: убить – не отца, детей! Отца, впрочем, тоже. Или чем-нибудь заразить площадку.
И то и другое казалось ему убедительным и неотвратимым, хоть и не так легко осуществимым. Убить (в состоянии аффекта) – это не соответствовало тяжести вины, во всяком случае по представлениям нашего общества, в котором – как говаривал дядя – уж точно не встретишь никакого понимания.
А беззвучное убийство на расстоянии и без улик, которое подошло бы ему лучше всего, требовало специального оборудования. Например, пневматического ружья. Его можно было бы купить – якобы, для стрельбы по мишеням, а бывают очень приличные пневматические ружья с патронами для большого расстояния. В качестве наполнителя, раздумывал дядя, подошло бы что-нибудь нетривиальное. Например, деревянные щепочки, которыми можно было бы стрелять безнаказанно: никому бы и в голову не пришло заподозрить, что ребёнок не занозился.
Или, например, набить патроны болезнетворными микробами. Вирусами какой-нибудь дифтерии. Или столбняка… Дядя был убеждён, что возможности есть.
Или под прикрытием ночи набросать через ограду битого стекла для вратаря?
Я думаю, он ломал над этим голову в течение многих дней, и сама работа воображения уже приносила ему облегчение, но, видимо, не до конца, потому что однажды я вдруг увидел, как он, обезумев, гоняется по площадке за вратарём, – такого я никак не мог ожидать. Лицо его посинело от ярости, он отчаянно бросался то к одному, то к другому, тогда как игроки с лёгкостью уворачивались от него и занимали безопасное положение.
И как он вообще там оказался? Должен сказать, теперь мне его было даже жалко.
На его-то старых ногах.
Особенно глумливо вёл себя Аксель. Он подпускал его совсем близко, отбегал в сторону, снова подпускал его к себе и опять отпрыгивал.
Но потом случилось нечто такое, что оставило во мне глубочайший след, – нечто из области конфликта поколений, столкновения отцов и детей, если я правильно понял: мальчишка остановился.
Отпрыгнув в сторонку, он вдруг остановился, повернулся к подбегающему дяде и спокойно ждал.
Ну, и что? Возможно, именно это он и сказал, ведь я не мог слышать, я только видел из окна.
Ну, и что ты можешь мне сделать, старик?
Может, хочешь побить меня?
Может, просто схватить?
Я видел, как старик удалялся на своих длинных ногах, – он делал один шаг там, где его противникам требовалось сделать четыре. Они даже не смеялись, не удостаивали его смехом, настолько он был для них малозначим, – так лишь, слегка ухмылялись. И он, мой старый дядя, после этого случая перестал предаваться своим любимым фантазиям, я знаю это, я видел, как он стоял у окна и больше ни о чём таком не думал. Видно было по лицу.
Впрочем, все разрешилось само собой. Однажды футбол отступил на задний план, его сменил велосипед – и чем старше были велосипедисты, тем большие круги они описывали.
– Дети, – говорил дядя, – самые могущественные существа на свете.
С полной убеждённостью.
– Они настолько могущественны, что не нуждаются ни в каком оружии.
С глубочайшей серьёзностью.
– Оно им ни к чему.
Основополагающий разговор.
– Любой щенок обладает таким оружием, как очарование. У любого котёнка этого очарования с избытком, у любого утёнка, да что там, даже маленький скунс, вонючка, располагает им. Даже у маленького муравьеда с этой непобедимой прелестью всё в порядке, подумать только.
Я передаю вам его рассуждения в виде цельного основополагающего разговора, хотя в действительности он тянулся почти неделю, настолько весомой оказалась эта тема.
– Это воздействует на наш инстинкт самосохранения, – размышлял дядя вслух, – но причина не в маленьких размерах детёныша – слонёнок, например, далеко не маленький, – дело в пропорциях.
– В пропорциях?
– Большая голова, короткие ноги – вот она, защитная пропорция. Причём адресуется она не только нам, людям; известны случаи, когда овцы выкармливали волчат, а детёныши тигров сосали самку обезьяны-игрунки.
– Короткие ноги, большая голова, – согласно кивал я.
– И, по возможности, упитанный животик.
Пожалуй, в дядиных словах была правда. Для наглядности он в несколько штрихов набросал (на бумаге «Фермойген») какое-то сказочное животное и показал мне.
– Взять хотя бы такого вот крепенького раздутого щеночка, который радостно виляет своим обрубком. Представим себе, что он оставлен на произвол судьбы. Любой злодей при желании может его хоть повесить, хоть сожрать, хоть выкинуть в окошко, даже не опасаясь никакого наказания, кроме общественного порицания. И вместо этого – о чудо! – сердце злодея внезапно размягчается, он тискает этого щенка чуть не до смерти, натискаться не может, он его ласкает и треплет, он его раскармливает до состояния шара. И всё почему? Потому что он очаровательный.
– Но детей, – возразил я, – я имею в виду человеческих, ты ведь не находишь такими очаровательными? А, дорогой дядя?
– Безумно очаровательные, – сказал он, – только сами они как раз даже не считают нужным быть очаровательными, они полностью автономны. Кто хоть однажды пытался вызвать у них улыбку, второй раз уже не будет пытаться. Ты, например, а, дорогой племянник?
– Что я?
– Ты пытался?
Пришлось признаться, что нет, не пытался.
– И правильно, это было бы тщетно. Практически невозможно подвигнуть их на что-либо подобное, они взирают на тебя холодно, разве что бровь слегка приподнимут; а если и улыбнутся, то лишь от сознания собственного всесилия. Ямочки на щеках – только от собственного всемогущества. Не знаю, что это, инстинкт или опыт, но откуда-то им известно, что им это ни к чему.
* * *
– Но! – восклицал дядя. – Боже сохрани, если ты доведёшь его до слёз! Убить тебя будет готова не только мать, но и все окружающие, вся почта, весь вокзал, весь супермаркет. Они убьют тебя на месте. А ребёнок, который давно перестал орать, лежит себе в коляске и посматривает на тебя с полным презрением. А всё почему? Потому что он – самое могущественное существо на свете.
Хорошо ещё, что он не замахнулся на обобщения в стиле Дарвина. Мол, в соответствии с законом естественного отбора в будущем на свет должны появляться только лысые уроды без ямочек или что-нибудь в этом роде. Нет, до этого он не дошёл, но я уверен, что, если бы размышления привели его к таким выводам и убеждению, он бы ни перед чем не остановился.
Ведь тут-то и произошла эта история с подвалом.
•••
– Детей, – сказал дядя, в очередной раз пускаясь в рассуждения, – просто больше нет вообще. Ребёнок – это вот что: он берёт в руки деревяшку и объявляет её куклой или лошадкой, и она становится куклой или лошадкой. Ще теперь эти дети! Теперь они покупают готовых лошадок в магазине, причём лошадки должны быть непременно фирменные, по самой последней моде.
Тогда он был ещё далёк от окончательного озлобления, но в один прекрасный день оно его настигло. Он встретил это озлобление лицом к лицу, поджидая его в дверях подвального этажа.
День клонился к вечеру, было часов шесть. К этому времени в нашем дворе побывало уже два мяча: от Франка и от Себастьяна. Теперь настала очередь Акселя. Тот быстро нашёл мяч и собрался было тут же перелезть через ограду назад, но неожиданно на его пути возник дядя.
Лучше было бы мне не рассказывать эту историю, потому что всё равно она будет понята превратно. Дядя вовсе не возмущался, не метал громы и молнии и не размахивал руками, напротив, он был очень мил.
– А не хочешь ли ты, мальчик, – сказал он, – лучше пройти через дом? Это было бы проще и легче, на площадку вернёшься через улицу, а мяч возьми с собой.
Акселю это совсем не казалось ни проще, ни легче, но ведь он находился на чужой территории, а здесь приходилось считаться не только со своими желаниями.
Дядя пропустил его вперёд, они вошли в дверь подвального этажа, после чего дядя запер за собой дверь на две задвижки и на засов, а потом ещё долго возился с висячим замком. Лишь покончив со всем этим, он взглянул на Акселя и сказал:
– Внутрь мы вошли, теперь будем надеяться, что и наружу выберемся.
Потому как уже стемнело.
Здесь, в подвале, Аксель казался гораздо меньше, а дядя гораздо больше, чем во дворе. Нет, дядя его не убил и даже вообще не тронул. Он его даже за ухо не оттаскал. Просто мальчик не мог в темноте найти выход и проплутал в подвале достаточно долго. Примерно до половины седьмого.
В этот же вечер тот чугунолитейщик или железных дел мастер учинил большой скандал и поднял настоящую бурю, он возмущённо орал на улице, где собрались соседи. Орал, что дядя чудовище, что он очень опасный субъект, которого лучше всего было бы арестовать.
Я бы не стал доводить дело до этого.
Я согласен, дядя повёл себя неправильно, он занял действительно отталкивающую, даже антиобщественную позицию. Конечно, напрямую он мальчику ничего не сделал, а тем более то, что ему приписывали.
Тем не менее с детьми так не обращаются, – я хочу сказать, было бы вполне достаточно разумного слова, сказанного в нужный момент.
Когда я говорю «общество», я не подразумеваю ничего идеологического, я имею в виду людей, придерживающихся общепринятых норм, социально адекватных, что ли, а под словом «социальное» я имею в виду противоположность «асоциальному», антиобщественному.
В данном случае дядя решительно переступил границы, и не успела эта история как следует забыться, как возникло дело с той зловещей петицией по поводу переименования Гудрун-штрасе, и уж эта история дискредитировала его на самом деле.
Был бы он по крайней мере левый… Понимаю, что я не могу судить об этом компетентно, ведь мы в своей восточной «зоне» якобы проспали шестидесятые годы, и, вообще, мы ведь не могли сохранять там объективность, а теперь мы все оказались под одну гребёнку стрижены: коммунисты. Я хочу сказать, был бы он левый, у него были бы, по крайней мере, основания для социального протеста, а так он получался всего лишь асоциальным. В буржуазном, а также и в антибуржуазном смысле.
– Буржуазно – криминал, – заявлял дядя, – антибуржуазно – тоже криминал. Я думаю, вы об этом вообще понятия не имеете, поскольку вы там у себя проспали шестидесятые годы. Карл Маркс, будь он кондуктором, позволил бы людям ездить зайцами, пока автобус ещё едет, а потом он перестаёт ехать, и все оказываются в луже со своим марксизмом.
Это он имел в виду нас.
– Дайте людям общественный туалет (читай: общественное учреждение), и они его загадят. А почему? Потому что никто не будет его чистить. Кто любит чистить туалет? Твой Маркс-Энгельс так и не смог полностью переварить материализм, а вот нынешнее общество потребления вполне с материализмом справилось.
При этом он снова надолго увязал в теме.
– Человека можно определить как животное с собственным домом, – если рассматривать с достаточной степенью отстраненности, это его самый существенный признак. У человека есть морда, как у любого другого животного, он может ходить, издавать звуки, спариваться, впадать в зимнюю спячку, – всё это не может служить отличительным признаком. Но собственность?
То есть собственный дом?
– Но ведь это одно и то же. Это самый существенный признак человека. Стоит только поставить под сомнение его право на собственный дом – и человек перестанет мыться; если всё превратить только в общественные учреждения, то человек лучше поступится своим существованием, он ляжет и умрёт.
Правда, я что-то не припомню, чтобы кто-нибудь когда-нибудь умирал хоть в одном общественном учреждении. Уж точно никто не умер ни в наших детских садах, ни в наших домах отдыха. И от низкой платы за проезд, которая была нам гарантирована, тоже никто не умер, и даже, представьте себе, автобусы ходили! И по крайней мере был порядок.
– Да уж, ваш завхозовский порядок, – язвительно говорил дядя.
* * *
– Мораль завхоза: личный покой прежде всего! Стучать дверью, громко шуметь строго воспрещается! Подпись: отец нации.
* * *
– Мораль, – заявил дядя, – есть этика представителей правящего слоя, в вашем случае – завхозов. Хорошо то, что хорошо для него, для завхоза. И ещё вот что, – добавил дядя, – ваша Аллея Сталина – это предел мечтаний завхоза, так он представляет себе парадный дом!
Вот какую несусветную чушь мне приходилось выслушивать.
•••
Однажды пришла в гости сестра госпожи Штумпе. Она привела с собой маленькую дочку, прелестную Аннелору, этакого мякенького котеночка, на которого дядя взирал с большим недоверием. Точно так же, как и она на него.
Вот они на кухне – дядя и Аннелора; женщины ушли за покупками и оставили ребёнка на попечение дяди.
На столе лежали три банана, два из которых Аннелора сразу же съела. Дядя тоже взял себе один.
Нет, пусть он его не берёт!
Нет, он его возьмёт!
Дядя вцепился в банан и хотел его съесть.
Нет, нельзя!
Я видел своими глазами, как дядя отчаянно мчался в сторону лестницы, Аннелора гналась за ним. На первой лестничной площадке дядя остановился, поднял банан высоко над головой, и Аннелора разревелась.
Позднее, когда женщины вернулись из магазина, они спросили, как девочка и дядя провели время без них.
– Нормально, – сказала Аннелора.
Дядя ничего не сказал. А после заявил:
– Но я на тебе никогда не женюсь.
Аннелора спросила со всей серьёзностью:
– Почему?
Дядя так же серьёзно ответил:
– Потому что ты съела мой банан.
И что на это скажешь, сколько лет было дяде? Как можно было считать его взрослым человеком?
Поднимаюсь я однажды утром – это было в понедельник, а по понедельникам у нас стирка, – итак, поднимаюсь я на дядин этаж и натыкаюсь на настоящее столпотворение.
Дядя в пижаме бегает от госпожи Штумпе, а она гоняется за ним. При этом дядя издаёт какой-то жалобный писк. Можно было подумать, что ему собираются поставить клизму, а ведь госпожа Штумпе всего-то и хотела, что забрать в стирку его пижаму, больше ничего.
То ли это был его страх перед всякой заменой и переменой, то ли он не хотел обнажаться перед госпожой Штумпе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13