И процессия чинно покидает стоянку, поднимается по биржевым ступенькам, туда, к белым колоннам, к гигантской входной двери, чтобы на полчаса, на час исчезнуть в недрах громадного помпезного здания. Впереди идет Яблонски, в правой руке его жезл, левой он предъявляет пропуск, на себя и сопровождающих его лиц. Все работающие на бирже в лицо знают этого чудака и его босса, а также охрану и прислугу, однако пропускная система обязательна для всех, исключая разве что Господина Президента и сопровождающих его лиц. Но Государство чрезвычайно скупо посылает сюда по будням высочайших своих представителей и поэтому исключения редки, как это им и положено.
Яблонски каждый раз, когда бывает на людях «по работе», веселится от души, но по лицу его этого не скажешь: он идет по коридорам, надутый, маленький и важный, словно бы не видя и не слыша всех этих шныряющих и хихикающих аборигенов, биржевых жучков, которым Сигордовы обеденные «вторники» и «четверги» заменяют цирк и телесериал. Всем смешно, кроме горничной и шофера-охранника, ибо те воспринимают свою работу именно работой, обычной и непыльной. Охранник до этого сопровождал VIP-ов, картинно вертел головой в черных очках, спиной к спине выстраивался на вертолетных площадках в «хороводы» с коллегами, чтобы, типа, вся потенциально враждебная местность была под контролем… Горничная также успела навидаться всякой чуши в «благородных» домах… Нормально все, и хозяева здесь приличные… И платят как следует, не пожалуешься.
— По Яблонски можно время сверять. Господин Сигорд, идут! — И точно: шаги стихли возле входной двери, снаружи, и раздался медленный троекратный стук.
— Сам слышу. Ишь, колотятся… Открывай, София, не то как раз дверь высадят, да и остынет все.
София открывает молча, Гюнтер, случившийся в этот момент в офисе, прервал рассказ на полуслове и испуганно затих: Яблонски приходит в немедленную ярость, когда его работу превращают в балаган «все эти болтуны и звоночники». Сам Сигорд — и тот каждый раз невольно робеет, что не сумеет должным образом соответствовать торжественности момента.
Раздается телефонный звонок — София испуганной тигрицей (отключить забыла!) прыгает и наотмашь гасит его…
— Ваш обед, сударь!
— Вовремя. Что у нас сегодня?
— Вторник, сударь.
— Ты мне мозги не парь! На обед что?
— Вот карта, сударь.
— Упрям же ты, Яблонски, и садист вдобавок… Ну, давай сюда карту. Тэк-с. Ты же знаешь, что я рассольник не люблю… У?
— Это особый рецепт. Убрать?
— Оставь, там телятина. Салат из тертой редьки с морковью, в соусе ро-ро… Этот твой ро-ро, небось, перебродивший уксус… Ладно, оставь, в овощах витамины. Сок апельсиновый. Хлебцы ржаные, крупного… Из существенного у нас… Во! Это я понимаю: хорошо прожаренный стейк из… и французский картофель к нему… Говядина и картошка. Это по мне. А на сладкое? Ага. Ну ты и ловкий тип… ладно, сойдут и корзиночки. Опять финики! Почему фрукты сегодня финики?
— Они очень полезны, сударь, в них железо. В прошлый раз были яблоки.
— Вот яблоки бы и хорошо. Убери финики, и впредь не подавай. Липкие, приторные…
— Да, сударь. — Сигорд не желает ничего понимать в сбалансированном питании, такая тупость огорчает Яблонски, но нет смысла спорить об этом перед всеми.
Пока Сигорд придирчиво изучал проект предстоящего обеда, прислуга расставила приборы на специальном столе. С тех пор, как Яблонски сменил биржевое место работы на «домашнее», кабинет его очистился и Яблонски приспособил его под обеденную комнату для Сигорда, именно под ритуалы, которые проводились им в биржевых условиях дважды в неделю: по вторникам и четвергам.
— Все готово, сударь. — Сигорд со вздохом идет в угол кабинета, где на специальной тумбочке стоит серебряный таз, и вытягивает над ним руки. Яблонски капает на каждую ароматным жидким мылом, затем приподнимает серебряный кувшин и вода узкой струей льется в ладони, собранные ковшиком. Через плечо у Яблонски белоснежное полотенце, вышитое по углам сиреневой вязью, полотенце Сигорд снимает сам.
— Тэк-с. Ну? — осторожно трогает суп серебряной ложкой, помешивает, чтобы определить размеры и количество мясных кусочков. Съедобно?
— Да, сударь. — В обязанности Яблонски, им же самим и придуманные, входит проба блюд, поэтому, пока Сигорд с чисто вымытыми руками снимает со стола и разворачивает на коленях хитро сложенную салфетку, принюхивается и ожидает пищу, Яблонски, стоя напротив, поочередно пробует микроскопические порции салата, супа, хлеба, стейка, гарнира к стейку, вина, минеральной воды и, наконец, бережно отщипнув пару молекул, пирожных «корзиночка». Сигорд никогда не пьет вина, или иного алкоголесодержащего напитка, но неизменно вино — испанское, итальянское, а чаще французское — присутствует на столе и обязательно дегустируется Яблонски, наравне со всей остальной, подаваемой к столу снедью. Сигорд же покорно нюхает откупоренную пробку, кивает с важностью — и все на этом, только минералка. Либо сок. И обязательно кофе в конце обеда.
— Проверим… Да, вполне. А все равно я рассольники не люблю. И французские супы тоже. По мне лучше восточные, густые, чтобы ложка туго ворочалась, чтобы с жирком, с мяском, непрозрачные.
— Плебейские.
— Угу. У нас, у потомственных лордов, есть такие извращенческие привычки — любить сермяжное народное. Все, убирай, добавки не хочу. Но вкусно было. Салат давай и мясо тоже. Ставь, я сказал. Хочу, чтобы рядом они стояли, буду оттуда и оттуда брать.
Яблонски страдальчески задирает и без того высоко поставленные брови: все его попытки приучить Сигорда к великосветским манерам, им же, Яблонски усовершенствованным, разбиваются о властное невежество Сигорда. Что делать, приходится участвовать в профанации…
Все эти судки и кастрюльки так ловко размещены в ящике, так заботливо укутаны в шубки, что на стол еда попадает горячей, словно бы секунду назад от повара. Но дальше, будучи распакованной и открытой, она остывает, как это и положено по законам физики. Температура — вот главное отличие «вторниковых» и «четверговых» обедов Сигорда и его челяди. Супа, всякий раз иного, отличного от предыдущего, готовится для его не менее двух литров, салата всегда с большим избытком, мяса уходит на обед не менее полутора-двух килограммов. Сигорду этого близко не съесть, конечно же, но съестное не пропадает и не портится, ибо потом, когда процессия, возглавляемая Яблонски, вернется домой, в апартаменты Сигорда, Анджело и Алиса, изредка и Яблонски, уберут все подчистую, что на месте не съедят — домой заберут. Помимо громадных окладов, двадцать и пятнадцать тысяч соответственно, это обоим — дополнительная привилегия и подпитка. Иногда и вино им достается, но не дай бог даже пригубить его на рабочем месте! Предшественница Алисы, Мария Лонга, вылетела с работы в ту же минуту, как ее увидел Яблонски с бокалом в руке, даже и оправданий слушать не стал. Но Анджело и Алиса знают: если Яблонски оставил вино в кухне на столе и не убрал его в поставец до вечера — можно унести домой. Вторник — день Анджело, по четвергам — Алиса забирает. Сам же Яблонски не чурается хороших вин, однако «хозяйские» пьет чрезвычайно редко: у него свои богатые погреба, регулярно пополняемые по европейским каталогам. Яблонски также перебрался жить на Музейную набережную, его двухкомнатная квартира буквально в трех домах от Сигордовой. Обошлась она ему в два с половиной миллиона наличными, но Яблонски не особенно и почувствовал урона своим финансам: во-первых, полмиллиона он выручил за старую, а во-вторых многомесячные оклады с премиальными, да регулярные дивиденды далеко превысили его потребности в деньгах — легко хватило на покупку и переезд. Восемьдесят два квадратных метра, да с балконом — куда это девать? В деле у него лежит, если верить Сигорду, миллионов пять-шесть долларовых, куда их тратить? Живет он один и не работает, строго говоря, времени полно — куда его девать? Вот он и проводит у Сигорда большую часть суток, придумывает себе занятия и развлечения… А за его собственной квартирой приглядывает приходящая прислуга, моет, убирает…
— Ну, что — кофейку? А себе чаю налей.
— Как прикажете, сударь. Ваша сигара. — Яблонски мановением руки отправляет Алису вон из кабинета, в соседнее помещение, к Анджело, Гюнтеру и Софии, а сам, пока Сигорд курит и расставляет шахматы, начинает заваривать кофе. Эта часть ритуала особенно дорога обоим, именно за нею оба они отдыхают в полной мере, душой. Яблонски сладкоежка, а Сигорд почти равнодушен к десертам, так что корзиночки, минуя Сигорда, под чаек постепенно перекочевывают в желудок Яблонски. Но это ничуть не помогает ему в шахматной игре и он проигрывает всухую все пять партий-трехминуток.
— Не-ет, Яблонски, рано тебе с такой маленькой форой играть. Ладья, а лучше ферзь — вот что может хотя бы в первом приближении уравнять наши силы, а конь — это не фора.
— Слон. Вы сегодня без слона играли.
— Без разницы. В следующий раз без ладьи будем.
— Гордыня вас погубит, Сигорд. Да без ладьи я вас «десять: ноль» раскатаю, хоть с часами, хоть без. Просто у меня сегодня день неудачный, собраться никак не могу, сосредоточиться. А еще вы тут со своей сигарой меня обкуриваете. У меня от этого голова болит.
— И мешанина в ней. Все понятно. Собираем доску и часы, зови своих, выметайтесь, бо мне еще с Софией работать и работать. Я где-то к девяти приеду, ты еще будешь на месте?
— Буду. Я сегодня до полуночи, либо вообще заночую. Кстати, вам сын звонил — не хотел вас на работе отвлекать. Навестить хочет сегодня вечером.
— Угу. Отлично. Во сколько?
— После десяти, в начале одиннадцатого.
— Годится, позвони ему. Прикинь там ужин на троих, чтобы мы с тобой и он. Сначала мы с ним в кабинете поговорим, шу-шу, обсудим разные дела, а потом общий ужин. Все, поторопи своих, пришпорь, пожалуйста…
Тем же порядком процессия следует из офиса к автомобильной стоянке, но на обратном пути Яблонски задерживается в «операционной», чтобы отдать приказания собственному брокеру. Он, в качестве физического лица, ввалил три миллиона талеров на счета брокерской фирмы «Дюма и сын» и поигрывает ими с переменным успехом. Но чаще удача благосклонна к нему и счет его пополняется, скоро округлится до четырех миллионов. Он бы и больше снимал, но — Форекс… Часть операций он проводит в псевдобиржевой системе Форекс, а они на круг получаются куда как менее прибыльнее, нежели по обычным операциям. Именно по этой причине, из-за Форекса, Сигорд категорически отказал своему младшему компаньону открыть счет в «Доме фондовых ремесел», он терпеть не может «это вонючее шарлатанство». Но Яблонски нисколько не в обиде, ему же еще и лучше: для него это своего рода автономия, ничем не замутненное интеллектуальное удовольствие от игры, а деньги не сверхбольшие, во всяком случае — не принципиальные.
— Ваша газета, сударь. — Яблонски дарит швейцару легкий кивок, левой рукой (пропуск уже спрятан) принимает «биржевку» и покидает здание биржи. С некоторых пор и ему лично положено вручение газеты, не только Сигорду.
Глава тринадцатая
О, сколько вас, обывателей Земли, тех, кто добровольно покупают или мастерят себе ошейники, носят их, но при этом вовсе не считают, что идут на чьем-то поводу!
Редко кто в жизни своей не задумывался о природе богатства, о всех его свойствах и возможностях для алчущих представителей рода людского, о путях, которыми оно приходит и уходит к своим владельцам… Да и то сказать и спросить: гордый ли ты капитан просторам своим, или щепка по волнам, если деньги твои суть не долги безнадежные, не мелочь карманная, не оклад ежемесячный, но капитал, сосчитать который можно лишь приблизительно, с точностью до N миллионов, ибо он огромен, сей капитал, он колеблется, колышется, «дышит», подобно океану… И подобно океану — не бывает спокоен: если в одном месте штиль, то в другом обязательно шторм, глубины чередуются с отмелями, приливы с отливами…
Сигорд вынужден был купить долю в банке, через который он вел дела, чтобы, в свою очередь, всегда быть точно осведомленным о «состоянии здоровья» важнейшего своего внутреннего органа, инструмента, помогающего на «индустриальной основе» выколачивать деньги из окружающей среды. Банк со странным названием «Рим Заполярный», был что называется, банком средней руки: вполне известным в Бабилоне, Иневии, чуть меньше — в провинции, надежным, солидным, но — далеким от Президентского дворца, от золотых и нефтяных финансовых потоков, от скандалов, и следовательно, от крупных побед и поражений. Кредитование коттеджного и дорожного строительства, городской торговли, рыболовецкого промысла, а в последние годы — обслуживание операторов фондового рынка — вот его относительно небольшие киты. Сигорд долго, очень долго выбирал себе покупку, принюхивался прицеливался, прислушивался, словно мастеровой на рынке, выбирающий себе топорище для топора: какого дерева вещь, что рука на нем чувствует, изъян ли вот этот вот сучок, или просто особенность, внешне похожая на дефект и поэтому позволяющая сбить цену? Хороший банк, нормальный банк. Ладно, «Рим Заполярный» — пусть будет «Заполярный».
Пятнадцатипроцентный пакет акций он купил одним махом, и не на бирже, разумеется, но по тщательно согласованной сделке между ним и предыдущими владельцами. А предыдущие собственники — семейство Маротта — были потомки основателя банка, Джузеппе Маротта, эмигранта с итальянского юга. Как это водится среди горячих и темпераментных южан, потомки преизрядно расплодились к третьему колену и оказались неспособны ужиться между собою, либо хотя бы притереться друг к другу для совместного ведения дел. Младшая ветвь сохранила у себя двенадцатипроцентный пакет, а старшая продала свои пятнадцать процентов Сигорду и выручила за них почти полмиллиарда талеров, если точнее — четыреста восемьдесят четыре миллиона, включающие в себя двадцать пять миллионов «премии» за единовременную продажу. Минус неизбежные подоходные налоги, но они уже Сигорда не касались, это были проблемы физических лиц из семейства Маротта, на которых оформлялись итоговые бумаги. Сигорд очень колебался перед сделкой, не зная на что решиться: «Домом» своим вложиться, либо тоже прикинуться физическим лицом?.. Выбрал второй вариант, хотя он обошелся ему в лишнюю сотню миллионов, которые пришлось пожертвовать на законной основе фискальным органам: налоги, сборы, подати… Но зато — надежнее, когда капиталы диверсифицированы, разложены по разным, так сказать, карманам. Пятнадцать процентов — много это или мало? Чтобы целиком контролировать банк, особенно если он невелик и львиная доля акций не распылена по миллионам мелких владельцев, но сосредоточена в руках нескольких группировок — мало. А Сигорд и не стремился к тотальному контролю, ибо не знал глубоко банковского дела и знать не собирался. Однако, он теперь был крупнейшим отдельным акционером и слово его отныне весило очень много. Достаточно сказать, что его предшественники ежегодно ставили в совет директоров трех членов из девяти, редко двух. Одним словом, с точки зрения клиента, взаимоотношения с банком для него отныне напоминали шелк, который, как известно, ткань очень качественная, красивая, гладкая и удобная. Сигорд, верный своему когда-то данному слову, и для Яблонски купил пакет в триста тысяч акций, на общую сумму девять миллионов талеров.
— Ну что вы опять всякую чушь мелете, Сигорд! Как будто бы эти ничтожные кроения могут иметь для меня хоть какое-нибудь значение! Как вам не стыдно!
— А чего мне теперича стыдиться, с эдаким-то бумажником? Нет, погоди, ничтожные… Четыреста пятьдесят поделить на пятьдесят — это будет девять. А если не на пятьдесят, а на сорок девять поделить, то выскочит совсем иная сумма… На сто восемьдесят три с половиной тысячи талеров у тебя могло быть больше: вот, посмотри! Широко зажил, я смотрю, если ему такие деньги — мелочи. Ладно, не хочешь — мне же лучше.
— Ну хватит же! Вы лучше скажите по поводу завтрашнего вечера — я вам не очень нужен буду? — Яблонски едва не лопается от самодовольства и Сигорд осторожно, заранее чтобы не спугнуть, подтрунивает над ним.
— Ну… Нет, никаких планов и приемов у меня нет ни на сегодня, ни на завтра. Собрался куда-то?
— В оперу. «Ла Скала» приезжает, я иду на «Аиду».
— Один идешь? — Сигорд даже глаза прикрыл: вопрос должен звучать естественно и невинно.
— Гм… Какое это может иметь значение… Со знакомой.
— А… сколько лет знакомой? (Ай, досада! Не так надо было спросить, не в лоб. Теперь уже поздно, Яблонски заметил ухмылку!..)
— Отстаньте от меня, ради бога, с вашими подковырками! Я на сексе не помешан, в отличие от некоторых. — Яблонски последний раз прошелся платочком по жезлу, небрежно поставил его на место, в специальный стеклянный шкаф, а сам, сердитый, забрался с ногами в кресло напротив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Яблонски каждый раз, когда бывает на людях «по работе», веселится от души, но по лицу его этого не скажешь: он идет по коридорам, надутый, маленький и важный, словно бы не видя и не слыша всех этих шныряющих и хихикающих аборигенов, биржевых жучков, которым Сигордовы обеденные «вторники» и «четверги» заменяют цирк и телесериал. Всем смешно, кроме горничной и шофера-охранника, ибо те воспринимают свою работу именно работой, обычной и непыльной. Охранник до этого сопровождал VIP-ов, картинно вертел головой в черных очках, спиной к спине выстраивался на вертолетных площадках в «хороводы» с коллегами, чтобы, типа, вся потенциально враждебная местность была под контролем… Горничная также успела навидаться всякой чуши в «благородных» домах… Нормально все, и хозяева здесь приличные… И платят как следует, не пожалуешься.
— По Яблонски можно время сверять. Господин Сигорд, идут! — И точно: шаги стихли возле входной двери, снаружи, и раздался медленный троекратный стук.
— Сам слышу. Ишь, колотятся… Открывай, София, не то как раз дверь высадят, да и остынет все.
София открывает молча, Гюнтер, случившийся в этот момент в офисе, прервал рассказ на полуслове и испуганно затих: Яблонски приходит в немедленную ярость, когда его работу превращают в балаган «все эти болтуны и звоночники». Сам Сигорд — и тот каждый раз невольно робеет, что не сумеет должным образом соответствовать торжественности момента.
Раздается телефонный звонок — София испуганной тигрицей (отключить забыла!) прыгает и наотмашь гасит его…
— Ваш обед, сударь!
— Вовремя. Что у нас сегодня?
— Вторник, сударь.
— Ты мне мозги не парь! На обед что?
— Вот карта, сударь.
— Упрям же ты, Яблонски, и садист вдобавок… Ну, давай сюда карту. Тэк-с. Ты же знаешь, что я рассольник не люблю… У?
— Это особый рецепт. Убрать?
— Оставь, там телятина. Салат из тертой редьки с морковью, в соусе ро-ро… Этот твой ро-ро, небось, перебродивший уксус… Ладно, оставь, в овощах витамины. Сок апельсиновый. Хлебцы ржаные, крупного… Из существенного у нас… Во! Это я понимаю: хорошо прожаренный стейк из… и французский картофель к нему… Говядина и картошка. Это по мне. А на сладкое? Ага. Ну ты и ловкий тип… ладно, сойдут и корзиночки. Опять финики! Почему фрукты сегодня финики?
— Они очень полезны, сударь, в них железо. В прошлый раз были яблоки.
— Вот яблоки бы и хорошо. Убери финики, и впредь не подавай. Липкие, приторные…
— Да, сударь. — Сигорд не желает ничего понимать в сбалансированном питании, такая тупость огорчает Яблонски, но нет смысла спорить об этом перед всеми.
Пока Сигорд придирчиво изучал проект предстоящего обеда, прислуга расставила приборы на специальном столе. С тех пор, как Яблонски сменил биржевое место работы на «домашнее», кабинет его очистился и Яблонски приспособил его под обеденную комнату для Сигорда, именно под ритуалы, которые проводились им в биржевых условиях дважды в неделю: по вторникам и четвергам.
— Все готово, сударь. — Сигорд со вздохом идет в угол кабинета, где на специальной тумбочке стоит серебряный таз, и вытягивает над ним руки. Яблонски капает на каждую ароматным жидким мылом, затем приподнимает серебряный кувшин и вода узкой струей льется в ладони, собранные ковшиком. Через плечо у Яблонски белоснежное полотенце, вышитое по углам сиреневой вязью, полотенце Сигорд снимает сам.
— Тэк-с. Ну? — осторожно трогает суп серебряной ложкой, помешивает, чтобы определить размеры и количество мясных кусочков. Съедобно?
— Да, сударь. — В обязанности Яблонски, им же самим и придуманные, входит проба блюд, поэтому, пока Сигорд с чисто вымытыми руками снимает со стола и разворачивает на коленях хитро сложенную салфетку, принюхивается и ожидает пищу, Яблонски, стоя напротив, поочередно пробует микроскопические порции салата, супа, хлеба, стейка, гарнира к стейку, вина, минеральной воды и, наконец, бережно отщипнув пару молекул, пирожных «корзиночка». Сигорд никогда не пьет вина, или иного алкоголесодержащего напитка, но неизменно вино — испанское, итальянское, а чаще французское — присутствует на столе и обязательно дегустируется Яблонски, наравне со всей остальной, подаваемой к столу снедью. Сигорд же покорно нюхает откупоренную пробку, кивает с важностью — и все на этом, только минералка. Либо сок. И обязательно кофе в конце обеда.
— Проверим… Да, вполне. А все равно я рассольники не люблю. И французские супы тоже. По мне лучше восточные, густые, чтобы ложка туго ворочалась, чтобы с жирком, с мяском, непрозрачные.
— Плебейские.
— Угу. У нас, у потомственных лордов, есть такие извращенческие привычки — любить сермяжное народное. Все, убирай, добавки не хочу. Но вкусно было. Салат давай и мясо тоже. Ставь, я сказал. Хочу, чтобы рядом они стояли, буду оттуда и оттуда брать.
Яблонски страдальчески задирает и без того высоко поставленные брови: все его попытки приучить Сигорда к великосветским манерам, им же, Яблонски усовершенствованным, разбиваются о властное невежество Сигорда. Что делать, приходится участвовать в профанации…
Все эти судки и кастрюльки так ловко размещены в ящике, так заботливо укутаны в шубки, что на стол еда попадает горячей, словно бы секунду назад от повара. Но дальше, будучи распакованной и открытой, она остывает, как это и положено по законам физики. Температура — вот главное отличие «вторниковых» и «четверговых» обедов Сигорда и его челяди. Супа, всякий раз иного, отличного от предыдущего, готовится для его не менее двух литров, салата всегда с большим избытком, мяса уходит на обед не менее полутора-двух килограммов. Сигорду этого близко не съесть, конечно же, но съестное не пропадает и не портится, ибо потом, когда процессия, возглавляемая Яблонски, вернется домой, в апартаменты Сигорда, Анджело и Алиса, изредка и Яблонски, уберут все подчистую, что на месте не съедят — домой заберут. Помимо громадных окладов, двадцать и пятнадцать тысяч соответственно, это обоим — дополнительная привилегия и подпитка. Иногда и вино им достается, но не дай бог даже пригубить его на рабочем месте! Предшественница Алисы, Мария Лонга, вылетела с работы в ту же минуту, как ее увидел Яблонски с бокалом в руке, даже и оправданий слушать не стал. Но Анджело и Алиса знают: если Яблонски оставил вино в кухне на столе и не убрал его в поставец до вечера — можно унести домой. Вторник — день Анджело, по четвергам — Алиса забирает. Сам же Яблонски не чурается хороших вин, однако «хозяйские» пьет чрезвычайно редко: у него свои богатые погреба, регулярно пополняемые по европейским каталогам. Яблонски также перебрался жить на Музейную набережную, его двухкомнатная квартира буквально в трех домах от Сигордовой. Обошлась она ему в два с половиной миллиона наличными, но Яблонски не особенно и почувствовал урона своим финансам: во-первых, полмиллиона он выручил за старую, а во-вторых многомесячные оклады с премиальными, да регулярные дивиденды далеко превысили его потребности в деньгах — легко хватило на покупку и переезд. Восемьдесят два квадратных метра, да с балконом — куда это девать? В деле у него лежит, если верить Сигорду, миллионов пять-шесть долларовых, куда их тратить? Живет он один и не работает, строго говоря, времени полно — куда его девать? Вот он и проводит у Сигорда большую часть суток, придумывает себе занятия и развлечения… А за его собственной квартирой приглядывает приходящая прислуга, моет, убирает…
— Ну, что — кофейку? А себе чаю налей.
— Как прикажете, сударь. Ваша сигара. — Яблонски мановением руки отправляет Алису вон из кабинета, в соседнее помещение, к Анджело, Гюнтеру и Софии, а сам, пока Сигорд курит и расставляет шахматы, начинает заваривать кофе. Эта часть ритуала особенно дорога обоим, именно за нею оба они отдыхают в полной мере, душой. Яблонски сладкоежка, а Сигорд почти равнодушен к десертам, так что корзиночки, минуя Сигорда, под чаек постепенно перекочевывают в желудок Яблонски. Но это ничуть не помогает ему в шахматной игре и он проигрывает всухую все пять партий-трехминуток.
— Не-ет, Яблонски, рано тебе с такой маленькой форой играть. Ладья, а лучше ферзь — вот что может хотя бы в первом приближении уравнять наши силы, а конь — это не фора.
— Слон. Вы сегодня без слона играли.
— Без разницы. В следующий раз без ладьи будем.
— Гордыня вас погубит, Сигорд. Да без ладьи я вас «десять: ноль» раскатаю, хоть с часами, хоть без. Просто у меня сегодня день неудачный, собраться никак не могу, сосредоточиться. А еще вы тут со своей сигарой меня обкуриваете. У меня от этого голова болит.
— И мешанина в ней. Все понятно. Собираем доску и часы, зови своих, выметайтесь, бо мне еще с Софией работать и работать. Я где-то к девяти приеду, ты еще будешь на месте?
— Буду. Я сегодня до полуночи, либо вообще заночую. Кстати, вам сын звонил — не хотел вас на работе отвлекать. Навестить хочет сегодня вечером.
— Угу. Отлично. Во сколько?
— После десяти, в начале одиннадцатого.
— Годится, позвони ему. Прикинь там ужин на троих, чтобы мы с тобой и он. Сначала мы с ним в кабинете поговорим, шу-шу, обсудим разные дела, а потом общий ужин. Все, поторопи своих, пришпорь, пожалуйста…
Тем же порядком процессия следует из офиса к автомобильной стоянке, но на обратном пути Яблонски задерживается в «операционной», чтобы отдать приказания собственному брокеру. Он, в качестве физического лица, ввалил три миллиона талеров на счета брокерской фирмы «Дюма и сын» и поигрывает ими с переменным успехом. Но чаще удача благосклонна к нему и счет его пополняется, скоро округлится до четырех миллионов. Он бы и больше снимал, но — Форекс… Часть операций он проводит в псевдобиржевой системе Форекс, а они на круг получаются куда как менее прибыльнее, нежели по обычным операциям. Именно по этой причине, из-за Форекса, Сигорд категорически отказал своему младшему компаньону открыть счет в «Доме фондовых ремесел», он терпеть не может «это вонючее шарлатанство». Но Яблонски нисколько не в обиде, ему же еще и лучше: для него это своего рода автономия, ничем не замутненное интеллектуальное удовольствие от игры, а деньги не сверхбольшие, во всяком случае — не принципиальные.
— Ваша газета, сударь. — Яблонски дарит швейцару легкий кивок, левой рукой (пропуск уже спрятан) принимает «биржевку» и покидает здание биржи. С некоторых пор и ему лично положено вручение газеты, не только Сигорду.
Глава тринадцатая
О, сколько вас, обывателей Земли, тех, кто добровольно покупают или мастерят себе ошейники, носят их, но при этом вовсе не считают, что идут на чьем-то поводу!
Редко кто в жизни своей не задумывался о природе богатства, о всех его свойствах и возможностях для алчущих представителей рода людского, о путях, которыми оно приходит и уходит к своим владельцам… Да и то сказать и спросить: гордый ли ты капитан просторам своим, или щепка по волнам, если деньги твои суть не долги безнадежные, не мелочь карманная, не оклад ежемесячный, но капитал, сосчитать который можно лишь приблизительно, с точностью до N миллионов, ибо он огромен, сей капитал, он колеблется, колышется, «дышит», подобно океану… И подобно океану — не бывает спокоен: если в одном месте штиль, то в другом обязательно шторм, глубины чередуются с отмелями, приливы с отливами…
Сигорд вынужден был купить долю в банке, через который он вел дела, чтобы, в свою очередь, всегда быть точно осведомленным о «состоянии здоровья» важнейшего своего внутреннего органа, инструмента, помогающего на «индустриальной основе» выколачивать деньги из окружающей среды. Банк со странным названием «Рим Заполярный», был что называется, банком средней руки: вполне известным в Бабилоне, Иневии, чуть меньше — в провинции, надежным, солидным, но — далеким от Президентского дворца, от золотых и нефтяных финансовых потоков, от скандалов, и следовательно, от крупных побед и поражений. Кредитование коттеджного и дорожного строительства, городской торговли, рыболовецкого промысла, а в последние годы — обслуживание операторов фондового рынка — вот его относительно небольшие киты. Сигорд долго, очень долго выбирал себе покупку, принюхивался прицеливался, прислушивался, словно мастеровой на рынке, выбирающий себе топорище для топора: какого дерева вещь, что рука на нем чувствует, изъян ли вот этот вот сучок, или просто особенность, внешне похожая на дефект и поэтому позволяющая сбить цену? Хороший банк, нормальный банк. Ладно, «Рим Заполярный» — пусть будет «Заполярный».
Пятнадцатипроцентный пакет акций он купил одним махом, и не на бирже, разумеется, но по тщательно согласованной сделке между ним и предыдущими владельцами. А предыдущие собственники — семейство Маротта — были потомки основателя банка, Джузеппе Маротта, эмигранта с итальянского юга. Как это водится среди горячих и темпераментных южан, потомки преизрядно расплодились к третьему колену и оказались неспособны ужиться между собою, либо хотя бы притереться друг к другу для совместного ведения дел. Младшая ветвь сохранила у себя двенадцатипроцентный пакет, а старшая продала свои пятнадцать процентов Сигорду и выручила за них почти полмиллиарда талеров, если точнее — четыреста восемьдесят четыре миллиона, включающие в себя двадцать пять миллионов «премии» за единовременную продажу. Минус неизбежные подоходные налоги, но они уже Сигорда не касались, это были проблемы физических лиц из семейства Маротта, на которых оформлялись итоговые бумаги. Сигорд очень колебался перед сделкой, не зная на что решиться: «Домом» своим вложиться, либо тоже прикинуться физическим лицом?.. Выбрал второй вариант, хотя он обошелся ему в лишнюю сотню миллионов, которые пришлось пожертвовать на законной основе фискальным органам: налоги, сборы, подати… Но зато — надежнее, когда капиталы диверсифицированы, разложены по разным, так сказать, карманам. Пятнадцать процентов — много это или мало? Чтобы целиком контролировать банк, особенно если он невелик и львиная доля акций не распылена по миллионам мелких владельцев, но сосредоточена в руках нескольких группировок — мало. А Сигорд и не стремился к тотальному контролю, ибо не знал глубоко банковского дела и знать не собирался. Однако, он теперь был крупнейшим отдельным акционером и слово его отныне весило очень много. Достаточно сказать, что его предшественники ежегодно ставили в совет директоров трех членов из девяти, редко двух. Одним словом, с точки зрения клиента, взаимоотношения с банком для него отныне напоминали шелк, который, как известно, ткань очень качественная, красивая, гладкая и удобная. Сигорд, верный своему когда-то данному слову, и для Яблонски купил пакет в триста тысяч акций, на общую сумму девять миллионов талеров.
— Ну что вы опять всякую чушь мелете, Сигорд! Как будто бы эти ничтожные кроения могут иметь для меня хоть какое-нибудь значение! Как вам не стыдно!
— А чего мне теперича стыдиться, с эдаким-то бумажником? Нет, погоди, ничтожные… Четыреста пятьдесят поделить на пятьдесят — это будет девять. А если не на пятьдесят, а на сорок девять поделить, то выскочит совсем иная сумма… На сто восемьдесят три с половиной тысячи талеров у тебя могло быть больше: вот, посмотри! Широко зажил, я смотрю, если ему такие деньги — мелочи. Ладно, не хочешь — мне же лучше.
— Ну хватит же! Вы лучше скажите по поводу завтрашнего вечера — я вам не очень нужен буду? — Яблонски едва не лопается от самодовольства и Сигорд осторожно, заранее чтобы не спугнуть, подтрунивает над ним.
— Ну… Нет, никаких планов и приемов у меня нет ни на сегодня, ни на завтра. Собрался куда-то?
— В оперу. «Ла Скала» приезжает, я иду на «Аиду».
— Один идешь? — Сигорд даже глаза прикрыл: вопрос должен звучать естественно и невинно.
— Гм… Какое это может иметь значение… Со знакомой.
— А… сколько лет знакомой? (Ай, досада! Не так надо было спросить, не в лоб. Теперь уже поздно, Яблонски заметил ухмылку!..)
— Отстаньте от меня, ради бога, с вашими подковырками! Я на сексе не помешан, в отличие от некоторых. — Яблонски последний раз прошелся платочком по жезлу, небрежно поставил его на место, в специальный стеклянный шкаф, а сам, сердитый, забрался с ногами в кресло напротив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43