– Вас нужно спасать, – произнес он.
– Пойдемте на кухню, – сказала ему Шошана и покраснела. – У меня стянуло кожу, и мне кажется, что я не смогу шевельнуть руками. Не хочу ничего надевать, чтобы не прикасаться к коже.
Ну, тогда иди голой.
Шошана закуталась в простыню.
– Пойдемте, – произнес Роунэн.
Она заковыляла следом за ним на кухню. Он чувствовал себя не в своей тарелке: это ее одеяние было не менее – а может быть, и более – опасным, чем бикини.
И эта ночь была опасной: звезды бриллиантами сияли на ночном небе, цветы источали нежный и обольстительный аромат.
– Садитесь, – сказал он, выдвигая для нее стул, и сделал глубокий вдох, моля Бога дать ему сил. Он опустил простыню с ее спины и заставил себя сосредоточиться только на оказании помощи.
Спина Шошаны так сильно обгорела, что Роунэн забыл о неловкости всей этой ситуации.
– Мне неприятно сообщать дурные вести, – сказал он с искренним сочувствием, – но через несколько дней ваша кожа облезет. Она может даже покрыться волдырями.
– Правда?
Похоже, она произнесла это скорее довольным, чем удрученным тоном.
– Вам, видимо, придется не показываться на публике недельку-другую.
– Правда? – спросила она опять.
Никаких сомнений не осталось. Она была явно довольна.
– Есть основания радоваться этому? – спросил Роунэн.
– Принц Махейл, возможно, отложит свадьбу. На неопределенный срок.
В ее голосе теперь совершенно безошибочно слышалась радость.
– Он так легко это сделает?
– Он ведь выбрал меня из-за моих волос!
Человек выбрал жену из-за волос? Какой примитивный тип! Он был недостоин ее. Разве дело, которым занимался Роунэн, не служило защите демократии? Защите свободы человека и права его выбора? А если ее заставили делать это, тогда что? Вызвать международный скандал и освободить принцессу от гибели?
– Вас заставили выходить за него замуж? – спросил он.
– Не совсем так.
– Как это понимать?
– Никто не заставлял меня говорить «да», но я испытывала огромное давление от всеобщего ожидания.
Роунэн поспешно отвернулся от Шошаны, борясь с желанием встряхнуть ее хорошенько. Он-то думал, что спасает ее, а огорчительная правда заключалась в том, что она, насколько он понимал, сама не сделала ни малейшей попытки спасти себя. Похоже, она слепо верила в то, что обязательно случится нечто такое, что освободит ее от этого брака. И пока что все складывалось для принцессы не слишком плохо.
Однако ее везение должно когда-нибудь кончиться, а в этом нет ничего хорошего.
Чтобы не показать, как он разозлился на нее, Роунэн принялся разводить в тазике сухое молоко.
Он разорвал на куски несколько чистых чайных полотенец и окунул их в раствор.
Потом, взяв себя в руки, как гладиатор перед неизбежным выходом на арену, Роунэн снова повернулся к Шошане:
– Придержите простыню.
Он положил первый из пропитанных молоком кусков ткани на ее обнаженную спину и пригладил ладонью. Даже через повязку он чувствовал, какой горячей была ее кожа и пока еще, по крайней мере до неизбежного шелушения, необыкновенно гладкой и ровной. Он не знал другого способа облегчить боль Шошаны, но такое прикосновение к ней было достаточно интимным, чтобы почувствовать легкое безумие и ощутить нарастание самого что ни на есть грубого желания.
Роунэн подумал, что она вздрогнет, но она вместо этого слетка застонала от удовольствия и облегчения.
– О, – выдохнула Шошана. – Просто чудесно. Мне никогда еще не было настолько приятно!
Ее слова прозвучали совершенно невинно! И его задачей было, чтобы все так и оставалось.
Он подумал о том мужчине, которого никогда не видел, о мужчине, который должен был стать ее мужем. И почувствовал еще один, непривычный всплеск сильного чувства.
Это не ревность, сказал себе Роунэн. Боже упаси!
Но он понимал, что в его обязанности совсем не входило размышлять о том, достоин ли ее человек, за которого она едва не вышла замуж.
По ее собственному признанию, ее никто ни к чему не принуждал. Это была ее проблема, а не его.
Однако ощущение сумасшествия усиливалось. Он вдруг почувствовал желание показать ей, что значит страсть, нежность и утонченное удовольствие. Если бы она когда-нибудь узнала, что такое настоящие отношения между мужчиной и женщиной, она бы не согласилась на суррогат, какое бы давление на нее ни оказывали.
Роунэн сердито одернул себя. То, о чем он думал, нелепо, совершенно неприемлемо. Он знаком с ней меньше недели, а значит, не знает ее по-настоящему!
Кто бы мог предположить, что ему придется защищать принцессу от себя самого?
– Оставьте эти компрессы на спине на двадцать минут, – сказал он ровным голосом, нисколько не выдав своей внутренней борьбы и того безумия, которое угрожало охватить его. – К сожалению, в такой жаре молоко прокиснет, если оставить его на всю ночь. Вам надо будет смыть его в душе перед тем, как ложиться спать. – Роунэн протянул ей аспирин и стакан воды. – Это снимет жжение, – произнес он так, словно читал руководство по оказанию первой помощи. – И выпейте всю воду: вашему организму не хватает жидкости. Думаю, что вы будете спать как младенец после всего этого.
Она-то, может, и будет, но уснет ли он когда-нибудь?..
– Я пойду спать, а эту лампу оставлю вам. Вы сможете снять повязки самостоятельно. Несколько часов все должно быть хорошо. Если боль опять начнет вас беспокоить, разбудите меня. Мы проделаем процедуру снова.
Он обязан был сказать это, хотя не должен снова дотрагиваться до ее спины, чувствовать ее наготу под простыней, когда они наедине в таком месте, которое слишком напоминает рай.
Ничего удивительного, что Адам и Ева вкусили то яблоко!
– Роунэн? – произнесла она севшим голосом и тронула его за руку.
Он замер и затаил дыхание, испугавшись того, что произойдет, если она попросит его остаться с ней.
– Что? – пробасил он.
– Огромное спасибо.
Чего он ожидал? Она страшно обгорела. Последнее, что было у нее на уме, – это то, что было на уме у него. А он думал о ее губах, нежных и податливых, и о том, какими они окажутся на вкус.
– Я просто выполняю свой долг.
Она бросила на него взгляд через плечо. Их глаза встретились. И он понял, что у нее на уме это было вовсе не последнее. Легкое усилие – и они бы оказались в объятиях друг друга, несмотря на все ее ожоги.
Роунэн сделал глубокий вдох, опустил голову, резко повернулся и ушел, что оказалось гораздо тяжелее, чем сделать двести отжиманий по прихоти раздраженного сержанта, в тысячный раз безупречно заправить койку или совершить прыжок с самолета с огромной высоты в кромешной ночной тьме. Куда тяжелее.
Когда он вспоминал о том, как принцесса встряхивает головой с этими неровно подстриженными волосами, с которых во все стороны разлетаются капли воды, как она смеется, как нежна ее спина под его большими ладонями, у него все обрывалось внутри.
Что случилось с его хваленым самообладанием? Неужели он частично потерял себя, растворившись в бирюзовой глубине ее глаз?
Не эти ли слова о любви он слышал от своей матери? О том, что, вступив в отношения с другим человеком, ты теряешь свою собственную силу?
У тебя нет никаких отношений с ней, сказал он себе сурово, однако это были пустые слова, и он знал, что уже переступил ту черту, которую не собирался переступать.
Но завтра предстоит новый день, новая борьба, а он был воином и решительно намеревался обрести свою потерянную силу.
Глава шестая
Утром Шошана встала, с трудом оделась, превозмогая боль от солнечных ожогов. Но сильнее этой боли ее мучило желание видеть его и быть с ним.
Роуыэна нигде не было видно, когда она вышла из своей спальни. Он оставил завтрак – свежее печенье и очищенные фрукты – не во дворе, на скамейке, где она уже привыкла есть вместе с ним, а на обеденном столе в столовой.
Шошана, возмутившись, вынесла тарелку во двор. Завтракая, она услышала в отдалении стук топора. В тот момент, когда она доела последнее печенье, Роунэн притащил на их кухню дерево.
Наблюдая за тем, как он тащит это дерево, она почувствовала то же самое, что вчера, когда смотрела, как он снимает рубашку, собираясь плавать. Все внутри у нее запело.
– Доброе утро, Роунэн.
Шошана многое бы отдала за то, чтобы увидеть его улыбку. Но он едва выдавил из себя приветствие и принялся распиливать принесенное дерево, а потом колоть дрова. Она снова вспомнила его сильные руки, готовящие целительную смесь прошлой ночью, и ее охватила дрожь.
Но сегодня его сила не была целительной. Он явно был сердит. При каждом взмахе топора в стороны разлетались тысячи щепок. Его мышцы были напряжены, лицо совершенно бесстрастно.
Он даже не спросил у нее, болят ли обожженные места, а они болели ужасно. Хватит ли у нее смелости попросить его наложить компрессы снова?
– Роунэн, – обратилась она к нему, хотя было очевидно, что он не намерен разговаривать, – вы сердитесь на меня?
Похоже, что-то изменилось в нем прошлой ночью, когда он расспрашивал ее о свадьбе. Он очень притих после того, как она сказала, что ее никто не заставлял выходить замуж.
– Нет, мэм, я не сержусь. На что я могу сердиться?
– Перестаньте!
Он положил топор, отер пот со лба поднятым воротником, потом скрестил руки на груди и с недоумением взглянул на нее.
– Я не имела в виду колку дров, – сказала она, сознавая, что он только сделал вид, что неправильно понял ее.
– Тогда что же вы имели в виду, принцесса?
– Почему вы держитесь так официально? Вы не были таким вчера.
– То, что было вчера, – сказал он напряженно, – было ошибкой. Я забылся, и такое больше не повторится.
– Получать удовольствие, заниматься подводным плаванием – это называется «забыться»?
– Да, мэм.
– Если вы еще раз назовете меня «мэм», я запущу вот этим кокосом в вашу толстенную голову!
– Вы, наверное, хотели сказать: в мою чугунную башку.
– Именно так.
Роунэн едва сдержал улыбку.
– Принцесса, – сказал он с досадой, – я на службе. Я нахожусь здесь не для того, чтобы развлекаться. Не для того, чтобы учить вас плавать или различать рыб. Моя задача – охранять вас и беречь до тех пор, пока я не смогу вернуть вас домой.
– На меня вполне могли напасть, пока вы рубили деревья в джунглях, – сказала она раздраженно. Как мог он не хотеть продолжения вчерашнего?
Не просто того физического прикосновения, хотя оно и вызвало у нее непреодолимое желание, а их веселого смеха и чувства товарищества.
– Я думаю, – сухо сказал Роунэн, – что, если бы террористы приближались к острову, я бы услышал их катер или вертолет. Я находился от вас всего в нескольких секундах ходьбы.
Он нарочно делал вид, что не понимает, о чем речь!
– А если бы меня укусила змея?
Он не ответил. Ей было ненавистно, что он вел себя с ней как с ребенком.
– Или съел бы тигр? – пробормотала она. – Напала обезьяна!
– Я знаю, что говорю. Здесь нет никакой опасности. Никакой. Ни убийц, ни змей, ни тигров, ни бешеных обезьян. Так что можете успокоиться.
Взмах топора. Щепки разлетелись в разные стороны. Роунэн собрал их и сложил в кучу, не поднимая, на Шошану глаз.
– Я расслабился вчера, и в результате вы получили сильный ожог.
– Уж не чувствуете ли вы себя виноватым в этом? Роунэн, это не ваша вина. К тому же в этом нет ничего смертельно опасного. Небольшой ожог, только и всего. Я уже почти не чувствую его сегодня.
Это была ложь, но, если эта ложь поможет убрать с его лица выражение холодной профессиональной отчужденности, она не будет напрасной.
Роунэн ничего не ответил, и Шошана поняла, что дело было не только в солнечном ожоге.
– Вы разозлились из-за того, что я согласилась выйти замуж?
Она попала в цель. Твердое и холодное выражение, появившееся на его лице, потрясло ее.
– Это абсолютно меня не касается.
– Неправда. Мы же друзья, и я хочу поговорить с вами об этом.
Она вдруг почувствовала, что, если поговорит с Роунэном, все ее внутренние сомнения исчезнут. Она поняла, что ужасное чувство одиночества, которое терзало ее с тех пор, как она ответила согласием принцу Махейлу, покинет ее наконец.
И она поймет, что ей делать.
– У меня умер кот, – вдруг выпалила она, – вот почему я согласилась выйти за принца.
Она правильно сделала, сказав это, хотя по его лицу поняла, что теперь он может подумать, будто у нее явно что-то не то с головой.
– Вы должны послушать насчет этого кота, – поспешно добавила она.
– Нет-нет, – предостерегающе поднял он руку. – Я не буду ничего слушать о коте. Не хочу, чтобы вы рассказывали мне о вашей личной жизни. Ничего. Мы не можем быть друзьями, – тихо сказал он. – Вы это понимаете?
А Шошана думала, что они уже вот-вот станут друзьями, а возможно, даже больше чем друзьями. В эти дни она провела в его обществе столько времени, сколько ни с кем раньше не проводила, и чувствовала, что тянется к нему, как цветок к солнцу.
Благодаря ему она открыла в себе много нового. Рядом с ним почувствовала себя сильной и уверенной. И полной жизни. Ей легко было быть самой собой рядом с ним. Да как у него язык повернулся сказать, что они не могут быть друзьями?
– Нет, – упрямо произнесла Шошана. – Я не понимаю этого.
– Вообще говоря, – заметил он, – понимаете вы это или нет, не имеет никакого значения, раз я это понимаю.
Она была в отчаянии. У нее было такое чувство, словно он плыл на плоту, а она стояла на берегу и расстояние между ними все увеличивалось. Ей необходимо вернуть его любым способом.
– Хорошо. Я не буду рассказывать вам о себе. Ничего.
Увидев его скептический взгляд, она поспешно добавила в отчаянии:
– Я заклею себе рот скотчем. Но мне нельзя появляться на солнце сегодня. Я надеялась, что вы научите меня играть в шахматы. Мама считает шахматы исключительно мужской игрой, в которую не должны играть девушки.
Роунэн знал, что Шошана станет хорошим шахматистом, если ее научить играть, но быстро отбросил эту мысль. Он промолчал.
– Вы умеете играть в шахматы?
Если бы ей только удалось усадить его рядом, им снова стало бы друг с другом легко и весело. Ей хотелось многое узнать о нем и чтобы он многое узнал о ней. Им осталось быть вместе всего несколько дней! Он не мог испортить их. Просто не мог.
Роунэн схватил топор и, поставив полено на пень, с такой силой ударил по нему, что Шошана вздрогнула.
– Вы собираетесь игнорировать меня?
– Да, черт возьми!
Шошана была принцессой. Она не привыкла, чтобы ее игнорировали. Она привыкла к тому, что люди делают то, что она хочет.
Но сейчас все было по-другому. Она чувствовала, что умрет, если он не будет обращать внимания на нее, если они не отправятся, как вчера, плавать в волшебном мире бирюзовых и радужных рыб и она не почувствует снова его руки на своей спине – сильные, прохладные, уверенные. Руки человека, который знал, как прикоснуться к женщине, чтобы у нее перехватило дух, и завладеть ее сердцем и душой.
Ее отчаяние росло. Он держал ключ от чего-то, что было заперто в ее душе. Как он мог отказываться открыть эту секретную дверь?
– Если бы я сказала отцу, что вы сделали нечто недозволенное, – холодно проговорила Шошана, – вы провели бы остаток своих дней в тюрьме.
Роунэн посмотрел на нее с таким спокойствием и презрением, что она поняла: его решение непоколебимо. И что бы она ни делала – угрожала ему или пыталась манипулировать с помощью ласки, – он все равно не сделает так, как она хочет.
Даже когда речь идет о таком пустяке, как шахматы!
Она не имеет над ним совершенно никакой власти.
– Я жалею, что сказала об этом, – произнесла она, чувствуя себя побежденной, – о том, что мой отец посадит вас в тюрьму. Это было очень глупо с моей стороны, чистое ребячество.
Роунэн пожал плечами.
– Неважно.
– Я бы никогда не стала наговаривать на вас. Я совсем не лгунья.
Но разве она не лгала себе самой о Махейле, своей свадьбе, своей жизни?
– Я же сказал, что это неважно, – резко произнес Роунэн.
– Теперь вы и в самом деле разозлились на меня.
Он тяжело вздохнул.
Увидев его мрачный взгляд, Шошана расплакалась, убежала в дом, захлопнула дверь своей спальни и плакала до тех пор, пока не выплакала все слезы.
Черт, подумал Роунэн, перестанет она когда-нибудь реветь? Интересно, трудно было бы научить ее играть в шахматы?
Дело совсем не в шахматах, сказал он себе строго.
Шошана не выходила из своей комнаты до конца дня. Когда Роунэн сообщил ей, что обед уже готов, она ответила через закрытую дверь, что не голодна.
То же самое она заявила и по поводу ужина. Ему следовало бы радоваться. Это было как раз то, что ему требовалось, чтобы сдержать свои клятвы. Дистанция. А он вместо этого начал волноваться за нее, чувствовать свою вину в том, что причинил ей боль.
– Вам надо поесть, – сказал он, стоя у закрытой двери.
– Разве готовить питательную еду входит в ваши обязанности по моей защите? Уходите!
Роунэн слегка приоткрыл дверь. Шошана сидела на кровати, закинув ногу на ногу, в своих шортиках, которые слишком смело открывали ее великолепные бронзовые ноги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12