Лире передалось его охотничье волнение — она шла рядом тихо, словно плыла по снегу. На опушке Гоша показал на свежие следы:
— Здесь они недавно пробежали. Лира, затаись!
Он начал бесшумно подкрадываться. Лира за ним.
— Смотри внимательно — вон они расхаживают… Теперь надо, чтобы перед мушкой сошлись…
Упирая приклад в плечо, парень старался унять в себе предательскую дрожь: не хватало ещё промахнуться при Лире.
Тут и Лира увидела птиц. Доверчивые, они не подозревали о близкой гибели, белые, удивительно чистые. Вот, прислушиваясь, они постояли рядком, вытянув шеи, потом успокоились, разошлись. И вдруг, словно балерины, очень проворно перебирая ножками, пошли друг другу навстречу. Одна птица с пушистой шейкой (видимо, это был «он», а вторая поменьше, нежная и грациозная, — «она»). Движения у неё лёгкие, робкие. Дошли до валежины, разделявшей их, остановились на миг, затем «пушистик», бойко перескочив через преграду, оказался рядом с подругой. Она, умилённая, положила маленькую головку на его удобную мохнатую шею, спрятала там свой клюв.
Гоша прицелился и плавно стал нажимать на спуск.
— Не стреля-а-ай!
Лира бросилась ему под руку, и в тот же миг прогрохотал выстрел, затрещали и полетели мёрзлые ветки с ближних лиственниц.
— Не стреляй, не стреляй! — не слыша себя, повторяла девушка.
— Да ты что!..
— Убил, да? Уби-ил!..
— Не убил! Ты же мне под руку… Не реви ты, пожалуйста. Улетели они…
Действительно, куропаток и след простыл.
— Ну, Гоша, с чем тебя?
— Ни с чем, Сергей Эргисович. Промахнулся я… — нехотя ответил парень, повесив ружьё на плечо стволом вниз. И с силой нажал на палки. Лира, виновато потупившись, последовала за ним.
Так-то оно бывает, братцы охотнички.
Пройдя лиственную чащу насквозь, отряд дружно ринулся на штурм пологой сопки. Наверху стояла высокая сосна — совсем как у Лермонтова. Идя лыжным клином, в десять голосов загорланили… «На се-ве-ре ди-ком сто-ит оди-ноко…»
— И до чего же ты, Верка, тяжёлая, — сокрушался Саша Брагин, утирая пот. Ему досталось сопровождать наверх толстушку Тегюрюкову.
— Стыдись, рыцарь бледный!
Молодое солнце сияло в снегах. Ветерок разогнал изморось, небо заголубело. Утро, солнце — ничего нет милее! Зимой ли, весной, поздней ли осенью — всегда. Ещё Аласов не учился в школе — лет шесть было ему. Мать разбудила: поищи корову. Раздирая рот от зевоты, натянул он порточки, побрёл на выгон. И поразился тому, что уже сто раз до этого видел: на цветах, листках, на каждой мелкой веточке — по хрустальной бусине, а в каждой бусине своё маленькое солнце. Выгон блестел, как волшебный край, о котором рассказывали песни-олонхо.
Чувство утра — как чувство прозрения. Пока человек способен восхищаться каждым новым утром — до той поры он и живёт. Замереть перед чудом, задохнуться утром, окунуться в утро! Никогда так ясно, как утром, не ощущаешь истинность мудрых слов: жизнь — это действие.
Действие! А ты? Повздорил со вторым секретарём и убрался восвояси: пусть будет, что будет!. Но ведь есть ещё Аржаков — первый секретарь. Есть завроно. Есть, наконец, бюро райкома.
Крепко уверен в своей правоте, а дал тягу из райцентра! Показал характер. Старик Левин не зря сказал: «Взрослый мужик ты, солдат, откуда у тебя, Серёжа, эта отроческая робость? Баба Дарья, пожалуй, так и не дождётся внуков понянчить».
Так вот и живу: одеяло зябко, подушка жёстка, кровать неспокойна. Каким нужно быть рохлей, чтобы до сих пор таиться от любимой женщины! Идут дни, месяцы, а он всё ходит вокруг да около. Баста. Тут предел. Вернусь из Летяжьева — и к Майе. Сенька? Память о нём дорога нам обоим, и уже по одному этому мы должны быть вместе. Сенька был парнем простым и весёлым. Он был живым, как жизнь, и имя его никогда не может быть запретом живому.
Утро, молодость, — таким был Сенька. Как на карточке у Майи: с запрокинутым лицом, со спутанными волосами, в солнечных бликах, весь полон радости.
Утро — это и Сенька, которого уже нет, и забавная Верочка Тегюрюкова, и Ваня Чарин, так доверчиво глядящий на свет божий, и Нина Габышева — мечтательница, молчальница. Спросишь её — ответит «да» или «нет», а сама уставится на тебя вопрошающе, даже не по себе сделается: ну что, девочка, о чём ты так трудно задумалась?
— Нина, а Нина! Как дела? Не устала? Что-то ты, милый друг, такая серьёзная нынче?
— Ничего, Сергей Эргисович, — тряхнула головой.
— А всё-таки?
— Смотрю вот… Берёзки. Опустили веточки…
— А на каждой по вороне! — захохотала Вера.
Нина только посмотрела с укоризной на подружку.
Глядите, ребята. Не спешите опять на лыжи, глядите во все глаза. Сердцем глядите. Это всё — наше. Здесь мы живём. Ничто не кончается сегодня! Ещё столько будет разного под этим синим небом.
XXIX. Прощай!
Майя и Саргылана
— Майя, что же будет? Если райком решил… значит, всё?
— Не знаю, Ланочка. Почему ты говоришь шёпотом?
— Мне всё кажется, что Пестряков услышит.
— Глупышка ты у меня.
— На совещании говорили о следопытах, о тракторном кружке, а самого Аласова даже не упомянули. Разве честно так, разве хорошо?
— Плохо, Лана. Всё плохо…
— Боже, как я хочу Аласову хоть чем-нибудь помочь! Майечка, пойдите к нему… пойди, скажи, пусть не падает духом.
— Вот вернётся с охоты, пойдёшь к нему и сама всё скажешь.
— И скажу!
Надежда Пестрякова
После совещания супруги Пестряковы задержались в райцентре по своим делам и теперь возвращались домой в последний день каникул.
Колхозный «газик» резво подпрыгивал на ухабах. Тимир Иванович сидел рядом с шофёром, Надежда на заднем сиденье забилась в угол, спрятала лицо в воротник.
…В доме, где они остановились, гостям отвели лучшую комнату. Но всё равно не родная изба — спалось плохо, болела голова.
Вчера вечером Тимир долго не приходил. Наконец: «Добрый вечер, дорогая», — наклонился над ней, пахнуло винцом.
«Новости расчудесные, — сказал он, тиская ладонь в ладони. — Песенка Аласова спета. Секретарь райкома взашей выгнал его: вопрос о переводе решён, можете собирать вещицы. В роно Платонов даже похвалил меня: скандалы надо душить в зародыше. Между прочим, в роно его ждали, думали, примчится выяснять отношения. А он, представляешь, сбежал. В лагере противника паника! Довольна, деточка? Твоё приказание исполнено… — Он припал к ней лицом, остро кольнул отросшей за день щетиной. — Ну скажи, довольна? Дай ещё разочек поцелую… Вот сюда…»
Чтобы оторвать мужа от своей груди, она подняла его голову и поцеловала в лоб. В ответ поцелуи посыпались градом.
«Дорогая моя! Любое твоё желание…»
«Перестань! Перестань… Вот уж человек… Люди за дверью, неудобно. Возьми себя в руки. Разденься спокойно. Повесь одежду на стул».
Пока он раздевался, Надежда лежала, плотно зажмурив глаза. В висках стучало: бух, бух… На улице под окном отвратительно скулила хозяйская собака.
«Послушай, Тим. А куда же Аласова?»
«Да в Бордуолах! — отозвался муж. — В Бордуолах, кормить комаров…»
Надежде представилось: Бордуллах, медвежий угол, один-одинёшенек стоит посреди пустой комнаты Аласов… (Почему пустой?) Он стоит, а за чёрным окном, в ночи, вот так же нескончаемо скулит собака.
«Ты сказал — любое моё желание… Так вот, слушай. Больше никогда, ни под каким предлогом, из нашей школы не отпускай ни одного учителя… Обещаешь мне?»
«Об-бещаю, — протянул муж, несколько озадаченный. — А если Нахов?»
«Нахова можно. А больше — ни человека».
«Хорошо… Я ведь знаю, что все твои приказания — от любви ко мне, от заботы. Но если ты думаешь, что за Аласовым другие начнут разбегаться, то не бойся, этого не случится».
«Всё равно не отпускай».
«Коллектив мы годами сколачивали, за один день не разрушишь. Но ты умница. Распускать, действительно, нельзя…»
Меньше всего у неё болело сердце за коллектив. Разрушится — не разрушится, что ей до того? А её странная с виду просьба имела одну причину: не вздумала бы и Майка потянуться вслед за Аласовым! Будет так, как она решила, как угодно ей, Надежде Пестряковой: Аласов в Бордуолахе, а Майка в Арылахе, и никак иначе!
Слишком вы дружно ходили по деревне, сцепив руки. Слишком победно глядела ты, дорогая Майечка, — помнишь, когда выходила с ним из кино? Я-то всё помню…
И ещё помню, с каким презрением ты все эти годы поглядывала в мою сторону: дескать, я, Майечка Унарова, чище чистого!
Получайте же оба, что заслужили. И ты, Сергей, получай. Я распахнула настежь сердце: входи! И что же? Словно щепу отбросил ты меня с дороги. Даже не удосужился спросить ту, которую любил: почему вынуждена была поступить так, а не иначе? Не полюбопытствовал… Винить человека просто, а ты попробуй понять, попробуй представить, что в жизни и так бывает: принадлежишь телом одному, а душой другому. Так вот тебе за все мои слёзы! Бордуолах, край света, пустая комната с чёрными окнами…
Майя
Вот как рождаются иллюзии, как может обмануться не один человек — весь свет вокруг!
Саргылана вчера сказала: ваша любовь ни для кого не секрет. Неужто знают? Знает об этом старый Левин? И завуч Пестряков? И баба Дарья? А… Надежда? Неужели и она? И что они думают об этом — каждый из них?
Люди говорят: «ваша любовь», а любви нет и быть не может. Сегодня они с Сергеем ничуть не ближе, чем в день его приезда, когда встречались школьные товарищи: «Здравствуй, Серёжка!» — «Здорово, Майка».
Ничуть не ближе? Так почему же, когда вы бродили по снежным улицам райцентра, ты вдруг сказала: «Если Бордуолах, то и я за тобой»?
В первый день, ещё совещание не начиналось, Майю затеребили со всех сторон: «Унарова! Расцвела, голубушка…» — «Верно, верно, похорошела на редкость. Девочка, и только…» — «Влюбилась, влюбилась, не скрывай! У меня на этот счёт глаз намётанный…» — «На свадьбу приеду обязательно. Только телеграммку отстукай».
Это говорили люди, которые от Арылаха за сто вёрст! На свадьбу собираются. На её свадьбу…
Ноги лёгкими стали, а голова дурманно-пьяная. Будто кем-то подменили вековуху Унарову. Помнишь — сама себя спрашивала: что с тобой случилось? И не нашла тогда ответа. А он есть, ответ. Вековухой жить спокойнее: ни звука снаружи, печаль и память. А вот сохрани-ка этот покой, когда рядом Саргылана со своими бедами и радостями, когда чуть ли не ежедневно стучится в дверь Серёжка Аласов — пошли на лыжах, шире шаг, шире шаг, всё мелькает перед глазами, дух захватывает… Гульбище на Октябрьские праздники, танцы до утра, бросился Сергей в полынью, чуть не умерла от страха за него. Непонятно, каким образом снова ожило всё, что когда-то было между ней и Надеждой.
Скажи ей кто-либо ещё минувшим летом, что придёт зима и она готова будет умчаться из родной школы куда-то в Бордуолах! Страшно подумать: вот он уедет, а она останется тут…
После его визита в райком они долго бродили по улицам, за сегодняшним как-то начисто забыв, что это тот самый райцентр, где они учились, откуда Сергей и Сеня уходили на фронт. «Слушай, давай зайдём, а?» Они уже подошли было к воротам знакомого зданьица, поразительно маленького. Однако, взявшись за скобу двери, она передумала: нет, не пойду.
Чего она испугалась? Ведь была в школе, не раз заходила вспомнить прошлое, забраться в тёмный угол класса, вообразив, как всё было, всплакнуть безутешно, душу облегчить: вот, Сенечка, я снова здесь, всё такая же, всё одна.
Чего испугалась, почему на этот раз не посмела зайти? Потому что была теперь не одна. Потому что стала бояться себя самой, потому что стоит Сергею взять её крепкими руками и всё прошлое — в тартарары!
Надежда Пестрякова
Спина мужа, чисто выбритая шея в морщинах. Каракулевый воротник. Плечи высоко подняты, голова чуть покачивается — Тимир в благодушном настроении, беззвучно напевает. Всё ещё переживает свою победу.
Боже, как она его хорошо знает, мужа своего! Каждый жест — радуется ли, трусит, трубит ли победу.
Вот и победа. Изгнали Аласова, прищемили хвост Майечке. Кругом удача. На совещании столько было похвал в адрес школы, сорвали такие аплодисменты!
Надежда и сама бы охотно порадовалась этому, не мучай её ужасная головная боль — словно чугунный шар перекатывается при каждом толчке машины. Ух, как ей опротивела за эти дни чужая кровать — узкая, жёсткая. И такой громкий в этой чужой комнате храп Тимира. За окном собака скулит, а под ухом он выводит рулады. Ведь и дома храпит, всю жизнь храпит, сколько она его знает, но как-то не обращала внимания, притерпелась с первого дня замужества. А тут — нет сил, хоть криком кричи!
Стареешь, Надежда Алгысовна, становишься всё нетерпимей. Как передёргивает её всю, когда Тимир случайно коснётся её во сне своей жёсткой пяткой! Не нога, а копыто какое-то. Недаром многие супруги к старости заводят каждый своё ложе. Пора бы и нам подумать.
Оцепенелые на морозе лиственницы плывут назад по обе стороны тракта, кружит белое однообразие. Как здесь красиво летом! Рядом с трактом вьётся неторопливая, вся в цветах, просёлочная дорога. Бывало, соскучишься по дому, ботиночки за плечи, и босиком по тёплой траве айда в родной Арылах. День побыла дома — и опять той же дорогой в школу. Однажды с Сергеем… Раннее лето было, уже зеленело всё…
Нет, не надо. Надежда отвернулась от окошка, ещё глубже втиснулась в свой угол, словно сторонясь кого-то четвёртого в машине, которого видела лишь она одна.
Теперь у тебя, Надежда Алгысовна, единственная тема для любовных воспоминаний — собственный муж, Тимир Иванович, который сидит сейчас рядом с шофёром и покачивает головой. Здесь можешь вспоминать сколько душе угодно: как давно-давно Тимир ни с того ни с сего стал ухаживать за тобой — строгий учитель, «чистюля», за своей недавней ученицей. Как принёс и задвинул под её девичью кровать свой чемодан. У него был прекрасный чемодан, в чехле.
А потом годы, годы… Словно отдушина — коротко мелькнувшая институтская пора, студенчество, муж далеко, дочка у родителей… Но мелькнуло, и снова прежнее — она мать, жена, будто не уезжала из Арылаха. Любовь под тёплым одеялом (тоже называется любовью), одни и те же праздники, нетрезвые разговоры за столом. Второй ребёнок родился, снова милые сердцу хлопоты вокруг малыша…
Но только ли для этого приходит женщина в мир? Только ли затем стучит в ней гулкое сердце, горят жадные губы, вспыхивают щёки?
Что он делает сейчас? И где он? Если райком и роно решили, то Бордуолах, конечно, неминуем. А может, он и сам уже понял это? Понял и, не дожидаясь худшего, собрался и махнул в Бордуолах? Неспроста же уехал он из райцентра раньше других — пока все учителя в районе, без лишних глаз и лишних свидетелей… К тому же начинается новая четверть, надо быть в Бордуолахе к началу занятий.
Господи, что я наделала! Что я наделала… Ведь это я одна во всём виновата! Вот сейчас приедет и узнает, что Аласова уже нет в Арылахе, не будет ни завтра, ни послезавтра. О господи! Пусть уж лучше прежняя мука, слёзы и метания, но всё-таки видеть его — хотя бы случайно, мельком, хотя бы словечком с ним перекинуться! А теперь — никогда?
Надежда даже привскочила со своего места, словно собираясь поторопить шофёра. Воротник душил, она распахнула пальто.
Тимир Иванович обернулся и вопросительно посмотрел на жену. Под его взглядом она осела, как оседает на холоде опара в горшке: нет-нет, Тима, я ничего…
Зевнув разок-другой и пошевелив затёкшей спиной, Пестряков обратился к шофёру:
— Какие новости в Арылахе?
— Да никаких, — с охотой отозвался шофёр. — Неделю назад весь наш десятый класс на охоту поехал — в Летяжье… Деревню взбулгачили не знаю как. А за главного у них пастух Лука, хромой-то!
Тимир Иванович откашлялся:
— А… классовод, Аласов?
— И он с ними. А верно ли, Тимир Иванович, что Аласов уезжает?
— П-правда…
— Жаль. Хороший он человек. Недавно Кардашевскому говорит: давайте устроим вечернюю школу в Арылахе. Для недоучек, вроде меня. В колхозе их порядочно наберётся, у кого пять классов, у кого шесть… Чем мы других хуже, со средним образованием? Я бы и в институте потянул…
— Ладно, ладно тебе! Давай гони поживее! — оборвал Пестряков. — Тут езды-то всего ничего, а мы тащимся целый день…
Майя
Ушла куда-то по своим делам Саргылана. Тихо в избе. Сидеть бы и сидеть вот так, у тёплой стены, запрокинув голову.
Сидишь, словно ждёшь чего-то, прислушиваясь и вздрагивая от каждого стука во дворе.
Ждала-ждала и дождалась.
Он вошёл, как был, в снегу, не обив валенок, стал перед ней на пороге.
— Майка, пришёл я… — и перевёл дух. — Наверно, скажешь, чурбан я, не так это делается, но не могу по-другому. Слушай, Майка, иди за меня замуж. Я же люблю тебя… Погоди, не говори ничего. Ответь одно только: да или нет. И я убегу.
Будто пол сдвинулся под ней. На глаза навернулись слёзы, она мотнула головой, стряхивая их, но слёзы снова подкатили.
— Да или нет?
— Погоди, Серёжа, как же ты…
— Майка, ни слова больше! Только да или нет.
Слёзы бежали у неё по щекам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Здесь они недавно пробежали. Лира, затаись!
Он начал бесшумно подкрадываться. Лира за ним.
— Смотри внимательно — вон они расхаживают… Теперь надо, чтобы перед мушкой сошлись…
Упирая приклад в плечо, парень старался унять в себе предательскую дрожь: не хватало ещё промахнуться при Лире.
Тут и Лира увидела птиц. Доверчивые, они не подозревали о близкой гибели, белые, удивительно чистые. Вот, прислушиваясь, они постояли рядком, вытянув шеи, потом успокоились, разошлись. И вдруг, словно балерины, очень проворно перебирая ножками, пошли друг другу навстречу. Одна птица с пушистой шейкой (видимо, это был «он», а вторая поменьше, нежная и грациозная, — «она»). Движения у неё лёгкие, робкие. Дошли до валежины, разделявшей их, остановились на миг, затем «пушистик», бойко перескочив через преграду, оказался рядом с подругой. Она, умилённая, положила маленькую головку на его удобную мохнатую шею, спрятала там свой клюв.
Гоша прицелился и плавно стал нажимать на спуск.
— Не стреля-а-ай!
Лира бросилась ему под руку, и в тот же миг прогрохотал выстрел, затрещали и полетели мёрзлые ветки с ближних лиственниц.
— Не стреляй, не стреляй! — не слыша себя, повторяла девушка.
— Да ты что!..
— Убил, да? Уби-ил!..
— Не убил! Ты же мне под руку… Не реви ты, пожалуйста. Улетели они…
Действительно, куропаток и след простыл.
— Ну, Гоша, с чем тебя?
— Ни с чем, Сергей Эргисович. Промахнулся я… — нехотя ответил парень, повесив ружьё на плечо стволом вниз. И с силой нажал на палки. Лира, виновато потупившись, последовала за ним.
Так-то оно бывает, братцы охотнички.
Пройдя лиственную чащу насквозь, отряд дружно ринулся на штурм пологой сопки. Наверху стояла высокая сосна — совсем как у Лермонтова. Идя лыжным клином, в десять голосов загорланили… «На се-ве-ре ди-ком сто-ит оди-ноко…»
— И до чего же ты, Верка, тяжёлая, — сокрушался Саша Брагин, утирая пот. Ему досталось сопровождать наверх толстушку Тегюрюкову.
— Стыдись, рыцарь бледный!
Молодое солнце сияло в снегах. Ветерок разогнал изморось, небо заголубело. Утро, солнце — ничего нет милее! Зимой ли, весной, поздней ли осенью — всегда. Ещё Аласов не учился в школе — лет шесть было ему. Мать разбудила: поищи корову. Раздирая рот от зевоты, натянул он порточки, побрёл на выгон. И поразился тому, что уже сто раз до этого видел: на цветах, листках, на каждой мелкой веточке — по хрустальной бусине, а в каждой бусине своё маленькое солнце. Выгон блестел, как волшебный край, о котором рассказывали песни-олонхо.
Чувство утра — как чувство прозрения. Пока человек способен восхищаться каждым новым утром — до той поры он и живёт. Замереть перед чудом, задохнуться утром, окунуться в утро! Никогда так ясно, как утром, не ощущаешь истинность мудрых слов: жизнь — это действие.
Действие! А ты? Повздорил со вторым секретарём и убрался восвояси: пусть будет, что будет!. Но ведь есть ещё Аржаков — первый секретарь. Есть завроно. Есть, наконец, бюро райкома.
Крепко уверен в своей правоте, а дал тягу из райцентра! Показал характер. Старик Левин не зря сказал: «Взрослый мужик ты, солдат, откуда у тебя, Серёжа, эта отроческая робость? Баба Дарья, пожалуй, так и не дождётся внуков понянчить».
Так вот и живу: одеяло зябко, подушка жёстка, кровать неспокойна. Каким нужно быть рохлей, чтобы до сих пор таиться от любимой женщины! Идут дни, месяцы, а он всё ходит вокруг да около. Баста. Тут предел. Вернусь из Летяжьева — и к Майе. Сенька? Память о нём дорога нам обоим, и уже по одному этому мы должны быть вместе. Сенька был парнем простым и весёлым. Он был живым, как жизнь, и имя его никогда не может быть запретом живому.
Утро, молодость, — таким был Сенька. Как на карточке у Майи: с запрокинутым лицом, со спутанными волосами, в солнечных бликах, весь полон радости.
Утро — это и Сенька, которого уже нет, и забавная Верочка Тегюрюкова, и Ваня Чарин, так доверчиво глядящий на свет божий, и Нина Габышева — мечтательница, молчальница. Спросишь её — ответит «да» или «нет», а сама уставится на тебя вопрошающе, даже не по себе сделается: ну что, девочка, о чём ты так трудно задумалась?
— Нина, а Нина! Как дела? Не устала? Что-то ты, милый друг, такая серьёзная нынче?
— Ничего, Сергей Эргисович, — тряхнула головой.
— А всё-таки?
— Смотрю вот… Берёзки. Опустили веточки…
— А на каждой по вороне! — захохотала Вера.
Нина только посмотрела с укоризной на подружку.
Глядите, ребята. Не спешите опять на лыжи, глядите во все глаза. Сердцем глядите. Это всё — наше. Здесь мы живём. Ничто не кончается сегодня! Ещё столько будет разного под этим синим небом.
XXIX. Прощай!
Майя и Саргылана
— Майя, что же будет? Если райком решил… значит, всё?
— Не знаю, Ланочка. Почему ты говоришь шёпотом?
— Мне всё кажется, что Пестряков услышит.
— Глупышка ты у меня.
— На совещании говорили о следопытах, о тракторном кружке, а самого Аласова даже не упомянули. Разве честно так, разве хорошо?
— Плохо, Лана. Всё плохо…
— Боже, как я хочу Аласову хоть чем-нибудь помочь! Майечка, пойдите к нему… пойди, скажи, пусть не падает духом.
— Вот вернётся с охоты, пойдёшь к нему и сама всё скажешь.
— И скажу!
Надежда Пестрякова
После совещания супруги Пестряковы задержались в райцентре по своим делам и теперь возвращались домой в последний день каникул.
Колхозный «газик» резво подпрыгивал на ухабах. Тимир Иванович сидел рядом с шофёром, Надежда на заднем сиденье забилась в угол, спрятала лицо в воротник.
…В доме, где они остановились, гостям отвели лучшую комнату. Но всё равно не родная изба — спалось плохо, болела голова.
Вчера вечером Тимир долго не приходил. Наконец: «Добрый вечер, дорогая», — наклонился над ней, пахнуло винцом.
«Новости расчудесные, — сказал он, тиская ладонь в ладони. — Песенка Аласова спета. Секретарь райкома взашей выгнал его: вопрос о переводе решён, можете собирать вещицы. В роно Платонов даже похвалил меня: скандалы надо душить в зародыше. Между прочим, в роно его ждали, думали, примчится выяснять отношения. А он, представляешь, сбежал. В лагере противника паника! Довольна, деточка? Твоё приказание исполнено… — Он припал к ней лицом, остро кольнул отросшей за день щетиной. — Ну скажи, довольна? Дай ещё разочек поцелую… Вот сюда…»
Чтобы оторвать мужа от своей груди, она подняла его голову и поцеловала в лоб. В ответ поцелуи посыпались градом.
«Дорогая моя! Любое твоё желание…»
«Перестань! Перестань… Вот уж человек… Люди за дверью, неудобно. Возьми себя в руки. Разденься спокойно. Повесь одежду на стул».
Пока он раздевался, Надежда лежала, плотно зажмурив глаза. В висках стучало: бух, бух… На улице под окном отвратительно скулила хозяйская собака.
«Послушай, Тим. А куда же Аласова?»
«Да в Бордуолах! — отозвался муж. — В Бордуолах, кормить комаров…»
Надежде представилось: Бордуллах, медвежий угол, один-одинёшенек стоит посреди пустой комнаты Аласов… (Почему пустой?) Он стоит, а за чёрным окном, в ночи, вот так же нескончаемо скулит собака.
«Ты сказал — любое моё желание… Так вот, слушай. Больше никогда, ни под каким предлогом, из нашей школы не отпускай ни одного учителя… Обещаешь мне?»
«Об-бещаю, — протянул муж, несколько озадаченный. — А если Нахов?»
«Нахова можно. А больше — ни человека».
«Хорошо… Я ведь знаю, что все твои приказания — от любви ко мне, от заботы. Но если ты думаешь, что за Аласовым другие начнут разбегаться, то не бойся, этого не случится».
«Всё равно не отпускай».
«Коллектив мы годами сколачивали, за один день не разрушишь. Но ты умница. Распускать, действительно, нельзя…»
Меньше всего у неё болело сердце за коллектив. Разрушится — не разрушится, что ей до того? А её странная с виду просьба имела одну причину: не вздумала бы и Майка потянуться вслед за Аласовым! Будет так, как она решила, как угодно ей, Надежде Пестряковой: Аласов в Бордуолахе, а Майка в Арылахе, и никак иначе!
Слишком вы дружно ходили по деревне, сцепив руки. Слишком победно глядела ты, дорогая Майечка, — помнишь, когда выходила с ним из кино? Я-то всё помню…
И ещё помню, с каким презрением ты все эти годы поглядывала в мою сторону: дескать, я, Майечка Унарова, чище чистого!
Получайте же оба, что заслужили. И ты, Сергей, получай. Я распахнула настежь сердце: входи! И что же? Словно щепу отбросил ты меня с дороги. Даже не удосужился спросить ту, которую любил: почему вынуждена была поступить так, а не иначе? Не полюбопытствовал… Винить человека просто, а ты попробуй понять, попробуй представить, что в жизни и так бывает: принадлежишь телом одному, а душой другому. Так вот тебе за все мои слёзы! Бордуолах, край света, пустая комната с чёрными окнами…
Майя
Вот как рождаются иллюзии, как может обмануться не один человек — весь свет вокруг!
Саргылана вчера сказала: ваша любовь ни для кого не секрет. Неужто знают? Знает об этом старый Левин? И завуч Пестряков? И баба Дарья? А… Надежда? Неужели и она? И что они думают об этом — каждый из них?
Люди говорят: «ваша любовь», а любви нет и быть не может. Сегодня они с Сергеем ничуть не ближе, чем в день его приезда, когда встречались школьные товарищи: «Здравствуй, Серёжка!» — «Здорово, Майка».
Ничуть не ближе? Так почему же, когда вы бродили по снежным улицам райцентра, ты вдруг сказала: «Если Бордуолах, то и я за тобой»?
В первый день, ещё совещание не начиналось, Майю затеребили со всех сторон: «Унарова! Расцвела, голубушка…» — «Верно, верно, похорошела на редкость. Девочка, и только…» — «Влюбилась, влюбилась, не скрывай! У меня на этот счёт глаз намётанный…» — «На свадьбу приеду обязательно. Только телеграммку отстукай».
Это говорили люди, которые от Арылаха за сто вёрст! На свадьбу собираются. На её свадьбу…
Ноги лёгкими стали, а голова дурманно-пьяная. Будто кем-то подменили вековуху Унарову. Помнишь — сама себя спрашивала: что с тобой случилось? И не нашла тогда ответа. А он есть, ответ. Вековухой жить спокойнее: ни звука снаружи, печаль и память. А вот сохрани-ка этот покой, когда рядом Саргылана со своими бедами и радостями, когда чуть ли не ежедневно стучится в дверь Серёжка Аласов — пошли на лыжах, шире шаг, шире шаг, всё мелькает перед глазами, дух захватывает… Гульбище на Октябрьские праздники, танцы до утра, бросился Сергей в полынью, чуть не умерла от страха за него. Непонятно, каким образом снова ожило всё, что когда-то было между ней и Надеждой.
Скажи ей кто-либо ещё минувшим летом, что придёт зима и она готова будет умчаться из родной школы куда-то в Бордуолах! Страшно подумать: вот он уедет, а она останется тут…
После его визита в райком они долго бродили по улицам, за сегодняшним как-то начисто забыв, что это тот самый райцентр, где они учились, откуда Сергей и Сеня уходили на фронт. «Слушай, давай зайдём, а?» Они уже подошли было к воротам знакомого зданьица, поразительно маленького. Однако, взявшись за скобу двери, она передумала: нет, не пойду.
Чего она испугалась? Ведь была в школе, не раз заходила вспомнить прошлое, забраться в тёмный угол класса, вообразив, как всё было, всплакнуть безутешно, душу облегчить: вот, Сенечка, я снова здесь, всё такая же, всё одна.
Чего испугалась, почему на этот раз не посмела зайти? Потому что была теперь не одна. Потому что стала бояться себя самой, потому что стоит Сергею взять её крепкими руками и всё прошлое — в тартарары!
Надежда Пестрякова
Спина мужа, чисто выбритая шея в морщинах. Каракулевый воротник. Плечи высоко подняты, голова чуть покачивается — Тимир в благодушном настроении, беззвучно напевает. Всё ещё переживает свою победу.
Боже, как она его хорошо знает, мужа своего! Каждый жест — радуется ли, трусит, трубит ли победу.
Вот и победа. Изгнали Аласова, прищемили хвост Майечке. Кругом удача. На совещании столько было похвал в адрес школы, сорвали такие аплодисменты!
Надежда и сама бы охотно порадовалась этому, не мучай её ужасная головная боль — словно чугунный шар перекатывается при каждом толчке машины. Ух, как ей опротивела за эти дни чужая кровать — узкая, жёсткая. И такой громкий в этой чужой комнате храп Тимира. За окном собака скулит, а под ухом он выводит рулады. Ведь и дома храпит, всю жизнь храпит, сколько она его знает, но как-то не обращала внимания, притерпелась с первого дня замужества. А тут — нет сил, хоть криком кричи!
Стареешь, Надежда Алгысовна, становишься всё нетерпимей. Как передёргивает её всю, когда Тимир случайно коснётся её во сне своей жёсткой пяткой! Не нога, а копыто какое-то. Недаром многие супруги к старости заводят каждый своё ложе. Пора бы и нам подумать.
Оцепенелые на морозе лиственницы плывут назад по обе стороны тракта, кружит белое однообразие. Как здесь красиво летом! Рядом с трактом вьётся неторопливая, вся в цветах, просёлочная дорога. Бывало, соскучишься по дому, ботиночки за плечи, и босиком по тёплой траве айда в родной Арылах. День побыла дома — и опять той же дорогой в школу. Однажды с Сергеем… Раннее лето было, уже зеленело всё…
Нет, не надо. Надежда отвернулась от окошка, ещё глубже втиснулась в свой угол, словно сторонясь кого-то четвёртого в машине, которого видела лишь она одна.
Теперь у тебя, Надежда Алгысовна, единственная тема для любовных воспоминаний — собственный муж, Тимир Иванович, который сидит сейчас рядом с шофёром и покачивает головой. Здесь можешь вспоминать сколько душе угодно: как давно-давно Тимир ни с того ни с сего стал ухаживать за тобой — строгий учитель, «чистюля», за своей недавней ученицей. Как принёс и задвинул под её девичью кровать свой чемодан. У него был прекрасный чемодан, в чехле.
А потом годы, годы… Словно отдушина — коротко мелькнувшая институтская пора, студенчество, муж далеко, дочка у родителей… Но мелькнуло, и снова прежнее — она мать, жена, будто не уезжала из Арылаха. Любовь под тёплым одеялом (тоже называется любовью), одни и те же праздники, нетрезвые разговоры за столом. Второй ребёнок родился, снова милые сердцу хлопоты вокруг малыша…
Но только ли для этого приходит женщина в мир? Только ли затем стучит в ней гулкое сердце, горят жадные губы, вспыхивают щёки?
Что он делает сейчас? И где он? Если райком и роно решили, то Бордуолах, конечно, неминуем. А может, он и сам уже понял это? Понял и, не дожидаясь худшего, собрался и махнул в Бордуолах? Неспроста же уехал он из райцентра раньше других — пока все учителя в районе, без лишних глаз и лишних свидетелей… К тому же начинается новая четверть, надо быть в Бордуолахе к началу занятий.
Господи, что я наделала! Что я наделала… Ведь это я одна во всём виновата! Вот сейчас приедет и узнает, что Аласова уже нет в Арылахе, не будет ни завтра, ни послезавтра. О господи! Пусть уж лучше прежняя мука, слёзы и метания, но всё-таки видеть его — хотя бы случайно, мельком, хотя бы словечком с ним перекинуться! А теперь — никогда?
Надежда даже привскочила со своего места, словно собираясь поторопить шофёра. Воротник душил, она распахнула пальто.
Тимир Иванович обернулся и вопросительно посмотрел на жену. Под его взглядом она осела, как оседает на холоде опара в горшке: нет-нет, Тима, я ничего…
Зевнув разок-другой и пошевелив затёкшей спиной, Пестряков обратился к шофёру:
— Какие новости в Арылахе?
— Да никаких, — с охотой отозвался шофёр. — Неделю назад весь наш десятый класс на охоту поехал — в Летяжье… Деревню взбулгачили не знаю как. А за главного у них пастух Лука, хромой-то!
Тимир Иванович откашлялся:
— А… классовод, Аласов?
— И он с ними. А верно ли, Тимир Иванович, что Аласов уезжает?
— П-правда…
— Жаль. Хороший он человек. Недавно Кардашевскому говорит: давайте устроим вечернюю школу в Арылахе. Для недоучек, вроде меня. В колхозе их порядочно наберётся, у кого пять классов, у кого шесть… Чем мы других хуже, со средним образованием? Я бы и в институте потянул…
— Ладно, ладно тебе! Давай гони поживее! — оборвал Пестряков. — Тут езды-то всего ничего, а мы тащимся целый день…
Майя
Ушла куда-то по своим делам Саргылана. Тихо в избе. Сидеть бы и сидеть вот так, у тёплой стены, запрокинув голову.
Сидишь, словно ждёшь чего-то, прислушиваясь и вздрагивая от каждого стука во дворе.
Ждала-ждала и дождалась.
Он вошёл, как был, в снегу, не обив валенок, стал перед ней на пороге.
— Майка, пришёл я… — и перевёл дух. — Наверно, скажешь, чурбан я, не так это делается, но не могу по-другому. Слушай, Майка, иди за меня замуж. Я же люблю тебя… Погоди, не говори ничего. Ответь одно только: да или нет. И я убегу.
Будто пол сдвинулся под ней. На глаза навернулись слёзы, она мотнула головой, стряхивая их, но слёзы снова подкатили.
— Да или нет?
— Погоди, Серёжа, как же ты…
— Майка, ни слова больше! Только да или нет.
Слёзы бежали у неё по щекам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37