А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

— Отойди, тебе говорят!
— Что за базар? — перед машиной возник молодой мужчина в сером костюме. — Почему ещё здесь? — напустился он на шофёра. — Разве не было сказано, чтобы до обеда управиться?
— Да вот, товарищ председатель, — заныл шофёр. — Вот, дорогу не даёт… Бросай, говорит, кирпич, езжай в райцентр. Распоряжается… Дверцу чуть не выломал!
— Хорошо, хорошо, разберёмся тут без тебя. Поезжай немедля. Если будешь со всяким встречным…
— Я не всякий встречный! Я учитель здешней школы! И я требую, чтобы машина отвезла сначала в больницу тяжело больную женщину — вашу колхозницу! Фамилия моя Аласов.
— Ах, вот как! — сказал председатель уже другим тоном. — Слыхал про вас… А я Кардашевский, Егор Егорович. Кто заболел, позвольте узнать?
…Когда Аласов вернулся в хибару, там уже парни накололи дров и разожгли печь, Нина с Верой переодели в чистое сестрёнок. Брагин старательно мёл пол, придерживая очки.
Узнав, что машина всё-таки будет, Гоша кинулся собирать вещи матери в дорогу — достал шубу, платок, сложил всё у постели.
— Помогите хозяйке одеться, — наказал Аласов девушкам, выходя навстречу грузовику.
Сообразив, что мать уезжает, маленькие подняли рёв. Нетерпеливый шофёр принялся сигналить: быстрей! Девушки наскоро очистили кузов от кирпичной пыли, устроили больной ложе помягче, медсестра пришла…
Когда машина, покачиваясь и кренясь на ухабах, начала выворачивать на тракт, ей вслед сорвался с места Гоша и уцепился за борт.
— Выздоравливай, мама! Мы будем ждать тебя, мама!..
Человек не сентиментальный, Аласов проглотил тяжёлый ком — таким пронзительно-любящим был этот порыв паренька. Будь я проклят, сказал Аласов себе, если дам Гошку кому-либо в обиду. Пусть только тронет кто парня…
Две девушки возвращались под вечер домой. Они устали и были полны впечатлений. Нине хотелось помолчать, обдумать всё про себя, но разве это возможно рядом с Верой-тарахтушкой! Пусть даже Нина не откликается, всё равно подруга будет болтать — сама спрашивает, сама отвечает, случается, даже похвалит себя: это ты, Вера, точно сказала…
— Сестрички у Гоши, правда, славные? Тебе хотелось бы таких малышек?
— Не знаю.
— А я бы заимела. Прихожу из школы, они бегут навстречу, пухленькие, косматенькие!
— Не зна-аю… — пропела Нина, не отрываясь от своего. Без всякой причины она остановилась и сощурилась на закат. — Верочка, а я Сергея Эргисовича знаю давно-давно. Это странно, конечно, но я его всю жизнь знаю.
— Нинка! — строго сказала на это подружка. — Опять у тебя новый приступ? Опять голоса слышатся?
— Верочка, дорогая, — девушка присела на лавочку, попавшуюся им на пути, словно под тяжестью осенившей её мысли. — Так оно и должно было случиться. Он рыцарь настоящий!
— Кто? Сергей Эргисович?
— Я всю свою жизнь…
Вот вам пожалуйста, опять у Нинки бред. Вера, лишённая романтических наклонностей, эти Нинкины фантазии приравнивала к тяжёлому заболеванию. Стоя около подружки, подбоченясь и покачивая головой, она в эту минуту напоминала хозяйку на кухне, которая не знает, с какого боку приступиться к непотрошёному праздничному гусю.
— Вот опять мне с тобой возиться, Нинка… Беда моя, когда я только выколочу дурь из тебя!
— Ты не смейся, Вера, — сказала Нина тихо. — Он ведь такой… Самый хороший!
— Привет! — сказала Вера и покрутила пальцем возле виска. — Пламенный привет!
IX. Ничего такого не случилось
Честно сказать, Майю всегда немножко смешила Стёпа Хастаева. Одни её гремящие драгоценности чего стоят — как на новогодней ёлке! Забавно, что в школе Майю называют заодно со Стёпой: «наши милые девушки», «наши молодые педагоги». Майя в «наших молодых» ходит уже второе десятилетие. Наверно, и на похоронах скажут: «Прощай, наш молодой способный педагог». Стёпа любит повторять: «Мы с Майей Ивановной, как настоящие закалённые девушки», хотя Степа ещё совсем молода, а «девушке Майе» — под сорок.
С тех пор как появился Аласов, Степанида красится и душится с таким ожесточением, что от её парфюмерии в учительской дух переменился. Поскольку Аласов чаще, чем с другими, балагурит с Унаровой, Стёпа вынуждена была пересмотреть своё отношение к стареющей Майе. Что за стрелы мечут иногда выразительные Степины очи, подведённые карандашом!
А сегодня её определённо осенила какая-то идея, что-то ей хочется сказать Майе — на переменке она так и кружит вокруг, то справа зайдёт, то слева.
— Дорогая Майечка, что случилось с жиличкой вашей?
— А что случилось с жиличкой нашей?
— Как! Вы не знаете? В правлении машину себе заказывает…
…На счастье, она ещё застала в учительской Тимира Ивановича.
— Как это — отпустить с урока! Да вы соображаете, что говорите, Майя Ивановна, звонок уже… Разве я могу вот так на ходу заменить вас?
— Нельзя мне! — Майя так разволновалась, что не сразу находила нужные слова. — Нельзя мне… В общем, я ухожу.
Тимир Иванович даже дверь загородил:
— Это безобразие! Учтите, я не разрешаю! На педсовете вопрос поставлю! Что у вас там, если не секрет — пожар, ребёнок заболел?..
Она бежала по улице, на ходу повязывая косынку. Чисто пестряковский юмор: у неё, у старой девы, не ребёнок ли заболел? Сам того не подозревая, он сказал истину. Саргылана стала дочерью ей. Что она задумала, девочка моя? Почему машину, зачем? Как далеко, оказывается, бежать до этого правления…
Всю жизнь прожила она одна, привыкла к налаженному быту одиночки. А сейчас и подумать страшно: как она могла без Саргыланы! Чувство сложное, необъяснимое… Может, от стародевичества: душа своего запросила, затребовала? Или ещё сложнее: выросла Майя без родителей, у тётки — женщины строгой, неласковой. Подружилась с детства с Надей — погибла дружба. Полюбила Сеню — остались на всю жизнь одни воспоминания. Одна, всегда одна. Вечные учительские хлопоты — как плотина от одиночества. Но такая плотина, которую нужно каждый час наращивать, укреплять, иначе прорвёт. И вдруг в доме появилась Саргылана, и понятно стало великое и таинственное — чувство матери. Жить радостями и бедами своей девочки, просыпаться по ночам, прислушиваясь к её дыханию. Однажды Саргылана пришла домой вся в слезах, чуть живая. Промокла до нитки, зубы стучат, что-то бормочет бессвязное: «Чёрный лист… чёрные листья…» Майя не стала церемониться, силой раздела её догола, укутала в шерстяное, дала горячего молока, малины, грелку к ногам. Почти всю ночь она просидела рядом, подтыкая ей одеяло с боков… «Майя Ивановна, только честно… почему из меня не получается учительницы?» — «Глупая, глупая, что говоришь-то… Ты знаешь, чем отличается хороший педагог от плохого? Плохому и в голову не приходит, что у него что-то не получается. Он под дождём с горя бродить не станет».
Майя была уверена, что этот кризис неизбежен для молодой учительницы, но Лана преодолела его. Так зачем же машина, что взбрело девочке в голову?.. В колхозное правление она не вошла — влетела: Саргыланы там не оказалось. И как бывает — бежишь в запале, а потом вдруг всё становится безразличным, — едва доплелась до своей избы.
Саргылана была дома. Странно белела голая стена над кроватью, где ещё утром висел коврик с оленем. На кровати стоял раскрытый чемодан. Девушка вскочила, стараясь заслонить его спиной.
Майя привалилась к дверному косяку: ничего, ничего, собирайся, девочка. Что могу тебе ещё сказать? Я тебя не просто в свободную комнату пустила жиличкой, я тебя в душу свою пустила. А ты вот как — даже не предупредила, не посоветовалась.
— Майя Ивановна! — Саргылана мяла в руках пёструю блузочку.
— Что, Саргылана?
— Как же… урок ведь у вас. Что-нибудь случилось? У вас такое лицо, Майя Ивановна…
— Ничего не случилось, Саргылана. Просто услыхала, что вы собираетесь уезжать, пришла попрощаться. Вы ведь не захотите уехать, не попрощавшись со мной, правда?
— Да что вы! Майя Ивановна… Машина будет совсем поздно… Я собиралась вам… я ведь ещё не еду…
— Ничего, Саргылана, ничего. Твёрдо решили, хорошо обдумали?
— Всё обдумала! Всё, Майя Ивановна! Нет больше сил. Какая из меня учительница? Нужно совесть иметь… И вы, пожалуйста, не уговаривайте меня больше, не тратьте времени.
— Я не уговариваю. Я не матушка тебе и не старшая сестра. Просто прожили полтора месяца под одной крышей… Одно только запомните, Саргылана Тарасовна: придёт день, когда вы об этом горько пожалеете.
— Майя Ивановна!
— Да, пожалеете, — сказала жёстко, как никогда не говорила раньше с младшей своей подругой. — Не бойтесь, не буду произносить слова «призвание», «долг». Тут всё объясняет одно простенькое словцо: бежите.
— Майя Ивановна!..
— Нет уж, выслушайте меня до конца. Бежите тайно, никого не предупредив. Бросаете на произвол судьбы своих мальчишек и девчонок. И это у вас называется — «надо совесть иметь». Ай да совесть! Как вот только мы ребятам объясним, почему у них нет больше уроков русского языка? Сказать: у Саргыланы Тарасовны, видите ли, совесть заговорила? Тем и запомнитесь Арылаху…
— Майя Ивановна, зачем вы говорите так!
Это было жестоко, слова, которые она произносила, ранили сердце ей самой, но Майя должна была сказать это, как бы ни любила Саргылану. Именно потому, что любила.
— Майя Ивановна!.. — Девушка припала к ней, лицом на грудь, кофточка у Майи стала мокрой.
— Ланочка… — проговорила она, обнимая её худенькие плечи. — Саргылана, дорогая…
— Эгей! Хозяева! — Что-то в сенях с грохотом обвалилось, наверное, старый таз с гвоздями. — Есть живые люди в этом доме?
— Всеволод Николаевич, это вы?
— А кто же ещё. Чего удивились, или вы кого другого, помоложе, ждёте?
— Заходите, пожалуйста, Всеволод Николаевич!..
X. Болит у одного — у всех болит
Лира сказала себе: ещё пять минуту и пойду… Больше уже невозможно. Пять минут она терпеливо простояла у окна, но улица была по-прежнему безлюдной. Тогда Лира быстро собралась и отправилась в школу одна. Каждое утро она случайно встречала на этом углу Гошу Кудаисова, и они вместе шли до самой школы. Встретились по дороге одноклассники, что тут особенного!
Дружба их началась с прошлого года. Гоша и тогда часто пропускал уроки, а переписывать пройденное просил у Лиры Пестряковой: «У тебя почерк хороший».
И вдруг всё рухнуло! Виновата в этом была только она одна. Лира давно знала, как плохо у Гоши дома. Дико даже подумать — голодают в наши дни! Бывает, намазываешь булку маслом и вдруг вспомнишь о Гоше, о его сестрёнках. Если бы она могла хоть чем-то помочь ему! Но заговорить об этом с Гошей, даже намекнуть, нечего было и думать — Гоша не простил бы ей жалости. Потому и разговоры были у них беспечные — об уроках, о новом фильме, о чём угодно, кроме главного.
А несколько дней назад произошло это непоправимое. Было воскресенье, ей понадобился учебник физики, который она накануне одолжила Гоше. Лира, не долго думая, отправилась к Кудаисову домой, к их бедной лачужке возле электростанции.
Кудаисов сидел на завалинке, держал на коленях по малышке. Девочки были очень похожи друг на друга, они и ревели одинаковыми голосами. Пытаясь унять сестрёнок, Гоша надувал щёки, что-то выкрикивал, сам едва не плача. И тут увидел перед собой Лиру. Лицо его исказилось. И как грубо он закричал на неё! «Ты… ты… убирайся отсюда! Что пришла?.. Что надо?» Ей даже показалось, что он замахнулся. Лира кинулась бежать.
На следующее утро он не появился на углу, прошёл в школу другой дорогой. И на второй день его не было, и на третий.
Когда решали на комсомольском собрании, кто пойдёт вместе с Сергеем Эргисовичем, её фамилии даже не назвал никто. Назначили «двойняшек», Нинку и Веру, — будто их больше всего интересует судьба Гоши Кудаисова! А она и думать не смей! Зачем, зачем только мама стала придираться к нему — из-за какого-то несчастного домашнего задания! Ах, если бы Лира могла вовремя остановить маму! Как неприязненно говорили о ней вчера на комсомольском собрании.
Лира обожала свою маму. Она выросла в гордости за маму, а когда в старших классах стала учиться у неё, и вовсе убедилась — нет среди учителей никого умнее, чем её мама. Даже отцу, заслуженному учителю республики, если правду говорить, далеко до мамы.
Лире всегда казалось забавным, что из всех девчонок деревни именно ей выпало на долю необычайное: учиться у собственной мамы. Вот у доски стоит, рассказывает новый материал учительница, которая после уроков будет кормить тебя обедом, и мы вместе будем сидеть, забравшись с ногами на диван, слушать по радио концерт из Якутска. Будем стирать, картошку на зиму перебирать…
Но потом она стала понимать: нет, это не только забавно и приятно, когда твоя мама учительница. В прошлом году, когда отец с матерью и той дурой Клеопатрой стали обыскивать ребят в классе, Лира едва не умерла со стыда! Но, видимо, любящее сердце всегда оправдает и защитит того, кого любит. Конечно же, во всём была виновата жаба Клеопатра, это она вовлекла родителей в позорное дело!
Так и теперь, когда из-за Гоши снова на все лады склоняют мамино имя, Лира и сейчас не спешит разделить общий гнев. Надо, чтобы для всех была равная правда — и для Гоши, и для класса, и для мамы. Ведь «сидячая забастовка» на мамином уроке — это отместка за прошлое. Ей мстят, а разве это — хорошо? Ах, мамочка! За последнее время с ней происходит что-то странное. Всегда спокойная и ровная, она вдруг стала сердиться по пустякам. В школе ходит будто оскорблённая, голова у неё всё время вызывающе вздёрнута. Смеётся совсем редко, разговоры за обедом у них теперь какие-то принуждённые. А как она расплакалась над старой фотографией!
А вчерашний случай! Сели за стол, и мама вдруг:
«Поздравляю вас, уважаемый завуч. Поручаешь Аласову призвать хулиганский класс к порядку, а он на комсомольском собрании выступает с речью: дескать, мы, учителя, во всём виноваты, а вы, ученики, во всём правы».
«Что за чёрт! — папа швырнул ложку на стол. — Кто тебе это наговорил?»
«Почему наговорил? Лира вернулась с комсомольского собрания и всё рассказала…»
«Мама! Как тебе не стыдно! Разве я так говорила?»
«А как ты мне говорила?» — теперь и мамина ложка со звоном полетела по столу. Такого в семье ещё не было, братец Локут со страха стал даже скулить потихоньку.
«Или не ты мне рассказывала, что Аласов даже не стал искать виновников, а пошёл с комсоргом помогать этому разгильдяю Кудаисову? Разве это не подстрекательство против учителей? Ты уже взрослая, могла бы понять, что к чему!»
Лира едва удержалась, чтобы, в свою очередь, не бросить ложку на стол. В своей комнате она упала на кровать: какой оговор от родной матери! Мамочка, мама, почему ты так переменилась, что случилось с тобой, почему ты не можешь стать прежней?
Потом они помирились. Лира в который раз всё простила маме.
Но осадок в душе остался. Разве это забудешь в одну минуту?
Когда Лира вошла, в классе было уже полно ребят. Лира ушам своим не поверила:
— А он ему р-р-раз в челюсть! Пьяница бряк на пол и нож выронил. Вот так…
— Эй, ты! — взвыл Ваня Чаркин. — Отпусти-ка. Слышь, Сашка! Размахался! А ещё комсорг…
— Да я же показываю!
— Дай-ка я тебе покажу! Моду какую взяли, чуть чего, сразу на кулаки… Ты вот погоди, вам ещё за такие подвиги влетит — и тебе, комсоргу класса, и учителю. Учитель, а драться!
— Так пьяница с ножом на него…
— Всё равно, учитель с родителями не имеет права драться!
— Иди ты, законник…
— Вот, братцы, теперь вы можете невооружённым глазом видеть, что есть среди вас мудрый человек.
— Кто же этот мудрец?
— Я лично. Некто Ю.Ю. Монастырёв. Вспомните, как я предсказал: Аласов у нас только до Октябрьских протянет? За драку с родителем снимут без разговоров. Но если мы такого классовода не сбережём, тогда мы и вовсе пропали.
— Почему это не сбережём? Надо сберечь! А то посадят нам опять Пеструху!
При слове Пеструха Лиру обдало жаром — это ведь про маму её, как про корову какую!
— Стоп, тих-ха! — Саша Брагин постучал ладонью по доске. — Тише, говорю! Это верно, к Сергею Эргисовичу легко придраться. Скажут: раз учитель, должен был убеждением… Как у графа Льва Толстого: он на тебя с ножом, а ты на него со святым словом.
— Начальство ни за что свою Пест… Пестрякову в обиду не даст. А на нашем классоводе отыграется!
— Слышите, батыры… — сказал Саша Брагин, и все притихли, — а что, если нам отделаться малой кровью? «Во спасение»… Пойти и извиниться перед Надеждой Алгысовной. Пресечь в зародыше, а?
— Э, нет! — хлопнул книжкой о парту Юрча Монастырёв. — Я — нет. В чём же таком нам виниться? «Хоть вы и не правы, но ми, холопы ваши…»
— Не юродствуй, — остановил его Чемпосов. — Сергея Эргисовича спасать надо, а ты всё с гордостью своей… «Капитан первого ранга»!
— Это правильно, что Надежда Алгысовна неправильно поступила, — сказал Ефим Сирдитов. — Но урок мы всё-таки сорвали, разве правильно? На собрании вчера все заявляли:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37