Одолею и его, — пообещал он, — потихоньку. И для здоровья полезно, и деньги при мне останутся.
— Земля у меня на участке вся будто пропахана, — продолжал Царукян, — ни одного камешка не найдёшь в ней. А вот этот кусок каменистым оказался, я его чернозёмом покрыл. А чернозём не на грузовике привёз, сам перетаскал с соседней улицы, когда там бульдозер работал. Видишь, что за котем растёт на этом куске, да ты сорви, попробуй, не стесняйся. — Царукян сам нагнулся, сорвал одну-единственную травинку котема. — Ну-ка, попробуй, поешь, поешь, не обеднеем. Человеку не пристало быть скупым. Это не значит, конечно, что добро своё нужно раздаривать. Мы ведь рабочие люди, не князья какие-нибудь. У меня, например, зарплата — сто рублей да пенсия — тридцать рублей… А как же, я старый партизан!.. Хочу сказать, что, если ты не бережёшь каждую копейку, считай, что ты князь, а не рабочий человек…
…Хотел бы я поглядеть, — думал Завен, — какой из тебя партизан, банковская ты мышь!.. Ты не виноват, что у тебя черепная коробка мала — не много вмещает в себе. Не может же несчастная лопнуть! Ты вызубрил когда-то две-три истины и орудуешь ими всю жизнь, пользуешься ими, как нищий пользуется своим единственным рублём… Ты по копеечке копил уважение к себе, и, господи боже ты мой, так долго ты делал это, что человек может ошибиться и принять его за чистую монету. Взять бы у тебя из рук этот лом, да со всего размаху… о-о-о, лом бы скорее треснул, честное слово!
Ты из тех людей, которые весьма неохотно отдают дань годам жизни; вы теряете по одному волоску в год, но сами говорите: «Волос на голове не осталось». Ваши фотокарточки демонстрируют нам, какими вы были в молодости — закрученные кверху короткие усики, глаза круглые, косо срезанный лоб, и во рту незажжённая папироса: «Курил, теперь бросил. Что я, враг себе, что ли!.. Себе, своему здоровью, своему карману».
Если у такого человека попросить на один день десять рублей — пальто себе, скажем, покупаешь, а десяти рублей недостаёт, — он подумает и скажет:
— А на что тебе эти деньги?
— Пальто покупаю, восемьдесят вот есть, а нужно девяносто.
— Значит, девяносто рублей стоит пальто?
— Да, девяносто… Не можете ли до завтра десятку одолжить?
— А где же твоё пальто, сносилось?
— Сносилось.
— Сколько лет носил?
— Пять лет, теперь вот хочу новое…
— Быстро сносил.
— Пять лет…
— Я рад, что у тебя есть восемьдесят рублей, я всегда радуюсь, когда у моих знакомых бывает столько денег.
Над мнением, высказанным президентом Соединённых Штатов по тому или иному поводу, они размышляют больше, чем сам президент. Размышляют и поглядывают в сторону погреба, где хранятся припасённые на чёрный день мыло и спички, а у иных, кроме мыла и спичек, вяленая баранина, сухари, сыр, масло, мука, да что там мука! — даже и лимонад, пиво…
Племяннику, надумавшему жениться, они говорят:
— А дом у тебя есть?
— Да должен вот квартиру получить.
— Получай себе на здоровье, но ведь квартира не дом. Ты вот что, ты подай в горсовет заявление, выбери себе участок на окраине города и построй себе из досок какую-нибудь хибару и поселись в ней. Каждый день после работы бери лопату, копни раза два. Раза два, не больше, и дом сам построится. С погребом, с двором, с тутовым деревом посреди двора. Свой собственный дом, это, брат, не просто квартира.
Что эти люди едят? Если сейчас сорок восьмой год, они потребляют припасы тридцать восьмого года, если пятьдесят восьмой — сорок восьмого. А в шестьдесят восьмом году в ход идут мыло, масло и одежда пятьдесят восьмого года. Я говорю это не к тому, что меня это сильно заботит. Если у нас сейчас тысяча девятьсот шестьдесят шестой год, пусть они едят муку тысяча семьсот шестьдесят шестого года! На здоровье! Мне-то что! Но вот в чём беда: они пользуются славой хороших людей, ибо крупных краж не совершают, чтобы не быть пойманными, не пьют — чтобы не нарушать общественный порядок. Носят не старую и не новую одежду, знакомых приветствуют с улыбкой, служат домоуправами, — приличные люди. Приличные, да, но я только злюсь, что никому и в голову не приходит достать бензину — и не какого-нибудь тридцать восьмого или сорок восьмого года, а самого свежего — этого года, достать бензину и спалить их вместе с их погребами, посыпанными нафталином, вышивками, с мылом сорок восьмого года, с керосином двадцать пятого года и прочей дрянью не знаю уж какого года!
Триста метров приусадебного участка Царукяна были разделены на квадраты и засеяны зеленью — котемом, тархуном, самитом, огурцами. Огурцы, правда, решили было самовольно перелезть на соседнюю территорию, но хозяйская рука вовремя указала им на их квадраты.
А в доме всё было покрыто краской — от стенной печки до висячего умывальника. Краска гласила: «Вы — сырость, древесные жучки, время, — вы покушаетесь на всё, что имеет ценность, но я, краска, не допущу этого…»
И маленькая головка Царукяна, и такая строгая разбивка приусадебного участка, и эта краска, и занавески, еле сходившиеся на окнах, — всё это низводило человека на степень ничтожества. Человек, конечно, думал, глядя на всё это: Сахара — пустыня, думал человек, и странно, что она захватила не весь большой свет, — просто удивительно, что этого не произошло; человек чувствовал себя неловко оттого, что на свете есть оазисы. Он прямо-таки багровел от стыда. Потом он вспоминал: «В Австралии имеется сто двадцать миллионов овец. Это потрясающая цифра…» Потрясающая цифра! Постыдились бы! Мало того, что сосчитали, ещё и воскликнули: по-тря-саю-щая цифра! Потрясающая мелочность! Такая мелочность, в результате которой землю при всей её неоглядной раздольности делят на крохотные лоскутки — здесь котем, тут самит, ах, убери свой хвостик с этой грядки, огурчик. Бог ты мой, да разве это земля, это же макет земли!
И достойный владелец этого макетного мирка служащий районного отделения банка Ерванд Царукян подошёл к шкафу и достал лимон. Одну штуку. Тщательно выковырял ножом тёмное пятнышко гнили — вчера ещё был цел, глаз да глаз нужен, чтоб за всем уследить, — потом отрезал две ровные тоненькие дольки.
— Чаю попьём.
— А я слышал, — несмело заговорил Завен, — что в банках иногда подтасовывают пачки денег: крупные деньги укладывают вперемежку с мелкими. Правда это? Я, например, не верю. — Завен откинулся на спинку кресла и улыбнулся — насмешливой улыбкой человека, не попавшегося на удочку. — Это у вас принято или только случается? Вы, например, такого не позволили бы себе, я знаю, но другие… — Завен и сам не понял, откуда взялась вся эта ложь. — Вы просто ошиблись, ну, вы не хотели, конечно…
И вдруг он понял, что это ложь, он вскочил с места, глаза его побледнели и приняли отчаянное выражение.
— Пачки подтасовываете! Деньги присваиваете… Нет, вы не ошиблись, не из таких! Это не случайность, вы обманываете всех! Да! Молчите! Ни слова!
— Извиняюсь, извиняюсь…
— За-мол-чи-те! Молчите! — Лицо у Завена задёргалось, и он закрылся руками.
— Здесь я хозяин!.. Понял? Не ты…
— Кончили разговор! — крикнул во всё горло Завен и задохнулся. Потом он долго молчал; время от времени его так и подмывало запустить чем-нибудь тяжёлым в крепкие надбровные дуги Царукяна, и он до боли сжимал кулаки. Кто это сказал, какой это дурак придумал, что ещё с детского сада нужно воспитывать в людях уважение к старшим? Чушь! Надо уважать только хороших!
Наконец он плюхнулся в кресло, подпёр руками голову.
— Вы обманули, ясное дело, обманули, всё равно, пусть даже орден у вас, всё равно… даже если всё до копейки выдали мне, всё равно обманули, — повторял Завен.
— Я тебя не обманул, слышишь, тут уж извини. Пропил, наверное, сотню-другую, а теперь — «обманули»… Я посчитал в банке твои деньги? Посчитал. Сказал тебе, посчитай и ты? Сказал. Заставил тебя даже пересчитать. В чём же дело? Опомнись, молодой человек… Но раз ты пришёл в мой дом — милости просим. Кто-нибудь здесь сказал тебе, зачем ты пришёл? Нет. Не говорили тебе этого. Больше того, я оставил свои дела и вот сижу в угощаю тебя чаем. С лимоном… Я старый человек, никому не мешаю, работаю себе. Если хочешь знать, ты, того, ошибаешься сильно насчёт меня…
И, поглядывая на сгорбившегося Завена, который, закрыв глаза, продолжал невнятно шептать: «Обманули… обманули…», Царукян подошёл к своему телефонному аппарату и позвонил в милицию. Милиционеру, явившемуся на вызов, Царукян рассказал о базальтовом камне, о дольках лимона, о выслуге лет… и чёрт его знает о чём ещё. Потом он вытащил и поставил на стол один из ящиков шкафа.
— Вот трудовая книжка, смотрите. Видите, работаю со времён продналога, когда этого товарища ещё и на свете не было. Его ещё не было, а мы уже с кулаками боролись!..
Потом он продемонстрировал медаль, одну из тех медалей, которыми награждались после войны. Каждому совершеннолетнему антарамечцу тогда достались сразу две такие награды.
— Я, товарищ милиционер, против фашистов, а он говорит…
Полчаса человечек этот вытаскивал из разных щелей разные доказательства своей безупречности и повытаскивал их столько, что не только милиционер, но и сам Завен проникся к нему чувством уважения. Доказательствами были: почётная грамота, в какой-то газетной статье подчёркнутое красным карандашом Е. ЦАРУКЯН, справка о том, что сын в рабочее время получил травму, похвальная грамота дочери, перешедшей в третий класс, благодарность управляющего банком, профсоюзная книжка с уплаченными взносами, и ещё профсоюзная книжка, и ещё какие-то четыре книжки, сплошь заштемпелёванные и разукрашенные марками, именные утюг и чайник, поднесённые ему профсоюзом по поводу его сколькотолетия…
Царукян не преминул между делом сунуть им под нос уплаченные счета за телефон и воду.
— Смотрите, всегда плачу вовремя, день в день.
Потом он кликнул жену:
— Тагуи, кто взял отсюда книгу о генерале?
В книге был помещён групповой снимок — генерал в детстве со своими одноклассниками.
— Вместе учились, дружили мы с ним, бывало, говорю ему: «Саша», а он мне: «Что, Ерванд-джан…» Вот это он — товарищ генерал, а это я…
Под конец Завен Кочарян попросил у Ерванда Царукяна извинения, получил от него ещё несколько житейских советов и стал, не оглядываясь, спускаться по деревянным ступенькам, покрытым толстым слоем защитной красной краска. Ступеньки были до того узки и гладки, что ноги на них не умещались и скользили. Спускаясь по этой чёртовой лестнице, Завен то и дело пускался вприсядку.
И в эти минуты сердце у Завена защемило от любви к горам Антарамеча, стремительным и грозным, с внезапными пропастями, с внезапными шумными ливнями, с молниеносно быстро зажигающимся солнцем.
— Ну, рассказывай, милый муженёк, как это случилось, что ты с этой гетамечской шлюхой… Не красней! Не красней!.. Что вы с этой гетамечской шлюхой рядышком оказались. — Зарик скрестила руки на груди и, злорадно усмехаясь, потребовала ответа: — Говори же!
— Отстань!
— Конечно, мой министр не в духе. А когда он бывает в духе, хотела бы я знать!
— Не понимаю, что тебе от меня нужно.
— Представление окончено! Хватит! — Зарик стёрла с лица усмешку, надвинулась угрожающе. — Ты с кем это сегодня с гор спускался, говори!
— А-а-а, отстань, — протянул Завен.
— Нет, ты расскажи, мой милый.
— О чём ты?
— О твоих шашнях я тебе должна рассказывать?
— Не понимаю, какие шашни, что с тобой?
— Вот оставлю тебя с твоим щенком, узнаешь, что со мной? Ещё как узнаешь!
— Кончай, Зарик, и без тебя тошно…
— С кем спускался с гор? Говори правду.
— С дояркой одной из Гетамеча.
— Как её звать?
— Не знаю.
— Не знаешь? Это ты-то не знаешь? А что-то другое ты знаешь?
— Завелась!
— Ты не знаешь имени Пайцар?
— Верно, Пайцар.
— Ну так что же ещё?
— Что?
— Сам знаешь что! Что же ты меня спрашиваешь? Я дома сижу, только и делаю, что тебя с твоим отродьем обстирываю. Разве я жена? Раба я…
— Всыплю тебе, Зарик.
— Конечно, с рабами так и поступают. Навьючивают, как ослов, потом бьют.
— Всыплю тебе, Зарик.
— А на что ты ещё способен…
— Ты кого угодно доведёшь.
— Пайцар — шлюха.
— Такая же, как ты, женщина. Почему шлюха?
— За добро добром платишь, знаю.
— Не понимаю.
— Пайцар — потаскуха.
— Допустим.
— Ты на лошадь свою сажал её?
— Посадил. Что же, хорошо было бы, если б я ехал, а женщина пешком шла?
— Это она-то женщина?
— Она шлюха! Но нога у этой шлюхи болела, а у меня не болела, поэтому она ехала, а я пешком шёл.
— Дальше?
— Дальше я не знаю, дальше ты сама расскажи.
Завен зевнул.
— Бесстыдник, ещё вздыхаешь! Тьфу!
— Побью тебя, Зарик!
— Побей! Бей! Чего же ты ждёшь? Хочешь, ещё раз плюну, тьфу!..
— Ты не женщина, я не знаю, что ты такое.
— Вот когда швырну ребёнка тебе в лицо и уйду, тогда ты узнаешь, женщина я или нет!
— Дождёшься ты у меня, Зарик, побью, говорю! — И чтобы и впрямь этого не произошло, Завен вышел из комнаты. У порога отшвырнул ногой собаку. «Это что за жизнь такая, что за бухгалтерия кругом!..» И, повернувшись к жене, сказал: — Услышу хоть слово, всыплю… Проучу тебя так, Зарик, так проучу!..
И вдруг Завен сник, вобрал голову в плечи, разрыдался.
— Ну что вы за люди?.. Как вы все себя ведёте?.. Будьте же людьми!.. Ведь люди же вы, люди! Ведь я вам ничего плохого не сделал? Круглый год тружусь, как вол тружусь, чего же ещё от меня хотите?
…Смешно смотреть на мужские слёзы. Плач мужчины не вызывает сострадания, ведь мужчина не дитя и не женщина. Да он и плакать-то как следует не умеет. Издаёт какие-то лающие звуки, только и всего. Потом он успокаивается и, уставив глаза в потолок, понемногу засыпает. Щетина у него на лице жёсткая, дыхание доносит запах табака, широкая грудь вздымается уже ровно, и вообще нет в нём ничего достойного жалости и сочувствия. Ты даже не укрываешь его, а ведь он может простудиться. Ты просто радуешься, что, по всей вероятности, у этого мужчины с Пайцар ничего не произошло… Ну и слава богу!
— …Вставай, Завен, Павле избили.
— Кто избил?
— Следователь.
— Какой ещё следователь?
— Следователь.
Павле избили… Что же тут особенного? Многих на свете избивают, теперь это ни для кого не трагедия. Но когда Павле поднялся с земли, встал во весь свой рост и увидел лейтенанта, который едва доставал головой до его груди, Павле заплакал. Шея у лейтенанта была тонкая, руки тонкие, весь он тонкий, дунешь — переломится, а вот на-поди — взял и избил Павле. Многих на свете избивают, но чтобы слабый сильного избил — это уже ни на что не похоже.
Неужели что-то ещё непонятно? Зарезать барашка, конечно, не преступление. Если хотите знать, барашки на то и существуют, чтобы их резали. Но если ты зарезал барашка, который по закону не тебе принадлежит, тут уж вы меня извините. Я, ведь вы знаете, следователь, я раскрыл воровство, остаётся только, чтобы я задавал вопросы, а ты на мои вопросы отвечал — «да». Вот и всё.
А вот и не всё! Я пять лет служил в армии. Мне приказывали — ложись, я ложился, приказывали ползти — полз, приказывали — выше ногу, я поднимал погу выше… А теперь ты хочешь, чтобы я пять лет жил под конвоем? Не выйдет! Ты этого не добьёшься, ты скорее свой затылок увидишь. И пошёл ты со своим Ревазом и его овцами ко всем чертям! Я больше не Павле… Знать не знаю никаких овец… Овцы? Что это ещё такое? Никогда не слыхал. Эх, шёл бы ты отсюда подобру-поздорову… Стены сельсовета сложил Павле, это тебе известно? Снаружи на угловом камне он высек собственноручно — ПАВЛЕ. И на скамье вот этой, гляди-ка, он вырезал ножом — ПАВЛЕ, а ниже вырезал — ИШХАН. И кто-то другой (почерк завеновский) напротив ПАВЛЕ вырезал — МАЙОР. Однажды Павле порвал на этой скамье штаны — зацепился за гвоздь, и Павле взял камень и загнал тот гвоздь поглубже… Это всё Антарамеч, понял! Дом Павле, и здесь допросы твои не пройдут, так и знай! И вообще давай не пугай, не на пугливых напал…
— Я об этих овцах понятия не имею.
— Не имеешь, значит?
— Нет. Не имею.
— Так-таки и нет?
— Не ори на меня, нет!
— Встать немедленно!..
Все знали, что следователь голоден, но обедать его никто не позвал. Он ушёл из села крадучись, как вор.
Есть на свете один-единственный бидза Степан, второго нет. Вот уж, наверное, лет двадцать говорят, что бидза Степан восьмой десяток живёт. Годы идут, а ему всё восьмой десяток. Надо полагать, что когда-то бидзе Степану было сорок, потом пятьдесят, и как же это, ах ты господи, давно было — двадцать, тридцать лет назад. По его собственным рассказам, был он когда-то сильным и смелым, шёл на медведя с дубиной; отдубасит медведя и отпустит на все четыре стороны; тот давай бог ноги, а бидза Степан хохочет вслед и со лба пот вытирает. В селе же говорили, что бидзу Степана не помнят молодым, «так всю жизнь и был семидесятилетним говоруном. А с медведем он во сне, наверное, дрался». Но что бы там ни говорили в селе, бидза Степан нет-нет да и расскажет занятную историю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
— Земля у меня на участке вся будто пропахана, — продолжал Царукян, — ни одного камешка не найдёшь в ней. А вот этот кусок каменистым оказался, я его чернозёмом покрыл. А чернозём не на грузовике привёз, сам перетаскал с соседней улицы, когда там бульдозер работал. Видишь, что за котем растёт на этом куске, да ты сорви, попробуй, не стесняйся. — Царукян сам нагнулся, сорвал одну-единственную травинку котема. — Ну-ка, попробуй, поешь, поешь, не обеднеем. Человеку не пристало быть скупым. Это не значит, конечно, что добро своё нужно раздаривать. Мы ведь рабочие люди, не князья какие-нибудь. У меня, например, зарплата — сто рублей да пенсия — тридцать рублей… А как же, я старый партизан!.. Хочу сказать, что, если ты не бережёшь каждую копейку, считай, что ты князь, а не рабочий человек…
…Хотел бы я поглядеть, — думал Завен, — какой из тебя партизан, банковская ты мышь!.. Ты не виноват, что у тебя черепная коробка мала — не много вмещает в себе. Не может же несчастная лопнуть! Ты вызубрил когда-то две-три истины и орудуешь ими всю жизнь, пользуешься ими, как нищий пользуется своим единственным рублём… Ты по копеечке копил уважение к себе, и, господи боже ты мой, так долго ты делал это, что человек может ошибиться и принять его за чистую монету. Взять бы у тебя из рук этот лом, да со всего размаху… о-о-о, лом бы скорее треснул, честное слово!
Ты из тех людей, которые весьма неохотно отдают дань годам жизни; вы теряете по одному волоску в год, но сами говорите: «Волос на голове не осталось». Ваши фотокарточки демонстрируют нам, какими вы были в молодости — закрученные кверху короткие усики, глаза круглые, косо срезанный лоб, и во рту незажжённая папироса: «Курил, теперь бросил. Что я, враг себе, что ли!.. Себе, своему здоровью, своему карману».
Если у такого человека попросить на один день десять рублей — пальто себе, скажем, покупаешь, а десяти рублей недостаёт, — он подумает и скажет:
— А на что тебе эти деньги?
— Пальто покупаю, восемьдесят вот есть, а нужно девяносто.
— Значит, девяносто рублей стоит пальто?
— Да, девяносто… Не можете ли до завтра десятку одолжить?
— А где же твоё пальто, сносилось?
— Сносилось.
— Сколько лет носил?
— Пять лет, теперь вот хочу новое…
— Быстро сносил.
— Пять лет…
— Я рад, что у тебя есть восемьдесят рублей, я всегда радуюсь, когда у моих знакомых бывает столько денег.
Над мнением, высказанным президентом Соединённых Штатов по тому или иному поводу, они размышляют больше, чем сам президент. Размышляют и поглядывают в сторону погреба, где хранятся припасённые на чёрный день мыло и спички, а у иных, кроме мыла и спичек, вяленая баранина, сухари, сыр, масло, мука, да что там мука! — даже и лимонад, пиво…
Племяннику, надумавшему жениться, они говорят:
— А дом у тебя есть?
— Да должен вот квартиру получить.
— Получай себе на здоровье, но ведь квартира не дом. Ты вот что, ты подай в горсовет заявление, выбери себе участок на окраине города и построй себе из досок какую-нибудь хибару и поселись в ней. Каждый день после работы бери лопату, копни раза два. Раза два, не больше, и дом сам построится. С погребом, с двором, с тутовым деревом посреди двора. Свой собственный дом, это, брат, не просто квартира.
Что эти люди едят? Если сейчас сорок восьмой год, они потребляют припасы тридцать восьмого года, если пятьдесят восьмой — сорок восьмого. А в шестьдесят восьмом году в ход идут мыло, масло и одежда пятьдесят восьмого года. Я говорю это не к тому, что меня это сильно заботит. Если у нас сейчас тысяча девятьсот шестьдесят шестой год, пусть они едят муку тысяча семьсот шестьдесят шестого года! На здоровье! Мне-то что! Но вот в чём беда: они пользуются славой хороших людей, ибо крупных краж не совершают, чтобы не быть пойманными, не пьют — чтобы не нарушать общественный порядок. Носят не старую и не новую одежду, знакомых приветствуют с улыбкой, служат домоуправами, — приличные люди. Приличные, да, но я только злюсь, что никому и в голову не приходит достать бензину — и не какого-нибудь тридцать восьмого или сорок восьмого года, а самого свежего — этого года, достать бензину и спалить их вместе с их погребами, посыпанными нафталином, вышивками, с мылом сорок восьмого года, с керосином двадцать пятого года и прочей дрянью не знаю уж какого года!
Триста метров приусадебного участка Царукяна были разделены на квадраты и засеяны зеленью — котемом, тархуном, самитом, огурцами. Огурцы, правда, решили было самовольно перелезть на соседнюю территорию, но хозяйская рука вовремя указала им на их квадраты.
А в доме всё было покрыто краской — от стенной печки до висячего умывальника. Краска гласила: «Вы — сырость, древесные жучки, время, — вы покушаетесь на всё, что имеет ценность, но я, краска, не допущу этого…»
И маленькая головка Царукяна, и такая строгая разбивка приусадебного участка, и эта краска, и занавески, еле сходившиеся на окнах, — всё это низводило человека на степень ничтожества. Человек, конечно, думал, глядя на всё это: Сахара — пустыня, думал человек, и странно, что она захватила не весь большой свет, — просто удивительно, что этого не произошло; человек чувствовал себя неловко оттого, что на свете есть оазисы. Он прямо-таки багровел от стыда. Потом он вспоминал: «В Австралии имеется сто двадцать миллионов овец. Это потрясающая цифра…» Потрясающая цифра! Постыдились бы! Мало того, что сосчитали, ещё и воскликнули: по-тря-саю-щая цифра! Потрясающая мелочность! Такая мелочность, в результате которой землю при всей её неоглядной раздольности делят на крохотные лоскутки — здесь котем, тут самит, ах, убери свой хвостик с этой грядки, огурчик. Бог ты мой, да разве это земля, это же макет земли!
И достойный владелец этого макетного мирка служащий районного отделения банка Ерванд Царукян подошёл к шкафу и достал лимон. Одну штуку. Тщательно выковырял ножом тёмное пятнышко гнили — вчера ещё был цел, глаз да глаз нужен, чтоб за всем уследить, — потом отрезал две ровные тоненькие дольки.
— Чаю попьём.
— А я слышал, — несмело заговорил Завен, — что в банках иногда подтасовывают пачки денег: крупные деньги укладывают вперемежку с мелкими. Правда это? Я, например, не верю. — Завен откинулся на спинку кресла и улыбнулся — насмешливой улыбкой человека, не попавшегося на удочку. — Это у вас принято или только случается? Вы, например, такого не позволили бы себе, я знаю, но другие… — Завен и сам не понял, откуда взялась вся эта ложь. — Вы просто ошиблись, ну, вы не хотели, конечно…
И вдруг он понял, что это ложь, он вскочил с места, глаза его побледнели и приняли отчаянное выражение.
— Пачки подтасовываете! Деньги присваиваете… Нет, вы не ошиблись, не из таких! Это не случайность, вы обманываете всех! Да! Молчите! Ни слова!
— Извиняюсь, извиняюсь…
— За-мол-чи-те! Молчите! — Лицо у Завена задёргалось, и он закрылся руками.
— Здесь я хозяин!.. Понял? Не ты…
— Кончили разговор! — крикнул во всё горло Завен и задохнулся. Потом он долго молчал; время от времени его так и подмывало запустить чем-нибудь тяжёлым в крепкие надбровные дуги Царукяна, и он до боли сжимал кулаки. Кто это сказал, какой это дурак придумал, что ещё с детского сада нужно воспитывать в людях уважение к старшим? Чушь! Надо уважать только хороших!
Наконец он плюхнулся в кресло, подпёр руками голову.
— Вы обманули, ясное дело, обманули, всё равно, пусть даже орден у вас, всё равно… даже если всё до копейки выдали мне, всё равно обманули, — повторял Завен.
— Я тебя не обманул, слышишь, тут уж извини. Пропил, наверное, сотню-другую, а теперь — «обманули»… Я посчитал в банке твои деньги? Посчитал. Сказал тебе, посчитай и ты? Сказал. Заставил тебя даже пересчитать. В чём же дело? Опомнись, молодой человек… Но раз ты пришёл в мой дом — милости просим. Кто-нибудь здесь сказал тебе, зачем ты пришёл? Нет. Не говорили тебе этого. Больше того, я оставил свои дела и вот сижу в угощаю тебя чаем. С лимоном… Я старый человек, никому не мешаю, работаю себе. Если хочешь знать, ты, того, ошибаешься сильно насчёт меня…
И, поглядывая на сгорбившегося Завена, который, закрыв глаза, продолжал невнятно шептать: «Обманули… обманули…», Царукян подошёл к своему телефонному аппарату и позвонил в милицию. Милиционеру, явившемуся на вызов, Царукян рассказал о базальтовом камне, о дольках лимона, о выслуге лет… и чёрт его знает о чём ещё. Потом он вытащил и поставил на стол один из ящиков шкафа.
— Вот трудовая книжка, смотрите. Видите, работаю со времён продналога, когда этого товарища ещё и на свете не было. Его ещё не было, а мы уже с кулаками боролись!..
Потом он продемонстрировал медаль, одну из тех медалей, которыми награждались после войны. Каждому совершеннолетнему антарамечцу тогда достались сразу две такие награды.
— Я, товарищ милиционер, против фашистов, а он говорит…
Полчаса человечек этот вытаскивал из разных щелей разные доказательства своей безупречности и повытаскивал их столько, что не только милиционер, но и сам Завен проникся к нему чувством уважения. Доказательствами были: почётная грамота, в какой-то газетной статье подчёркнутое красным карандашом Е. ЦАРУКЯН, справка о том, что сын в рабочее время получил травму, похвальная грамота дочери, перешедшей в третий класс, благодарность управляющего банком, профсоюзная книжка с уплаченными взносами, и ещё профсоюзная книжка, и ещё какие-то четыре книжки, сплошь заштемпелёванные и разукрашенные марками, именные утюг и чайник, поднесённые ему профсоюзом по поводу его сколькотолетия…
Царукян не преминул между делом сунуть им под нос уплаченные счета за телефон и воду.
— Смотрите, всегда плачу вовремя, день в день.
Потом он кликнул жену:
— Тагуи, кто взял отсюда книгу о генерале?
В книге был помещён групповой снимок — генерал в детстве со своими одноклассниками.
— Вместе учились, дружили мы с ним, бывало, говорю ему: «Саша», а он мне: «Что, Ерванд-джан…» Вот это он — товарищ генерал, а это я…
Под конец Завен Кочарян попросил у Ерванда Царукяна извинения, получил от него ещё несколько житейских советов и стал, не оглядываясь, спускаться по деревянным ступенькам, покрытым толстым слоем защитной красной краска. Ступеньки были до того узки и гладки, что ноги на них не умещались и скользили. Спускаясь по этой чёртовой лестнице, Завен то и дело пускался вприсядку.
И в эти минуты сердце у Завена защемило от любви к горам Антарамеча, стремительным и грозным, с внезапными пропастями, с внезапными шумными ливнями, с молниеносно быстро зажигающимся солнцем.
— Ну, рассказывай, милый муженёк, как это случилось, что ты с этой гетамечской шлюхой… Не красней! Не красней!.. Что вы с этой гетамечской шлюхой рядышком оказались. — Зарик скрестила руки на груди и, злорадно усмехаясь, потребовала ответа: — Говори же!
— Отстань!
— Конечно, мой министр не в духе. А когда он бывает в духе, хотела бы я знать!
— Не понимаю, что тебе от меня нужно.
— Представление окончено! Хватит! — Зарик стёрла с лица усмешку, надвинулась угрожающе. — Ты с кем это сегодня с гор спускался, говори!
— А-а-а, отстань, — протянул Завен.
— Нет, ты расскажи, мой милый.
— О чём ты?
— О твоих шашнях я тебе должна рассказывать?
— Не понимаю, какие шашни, что с тобой?
— Вот оставлю тебя с твоим щенком, узнаешь, что со мной? Ещё как узнаешь!
— Кончай, Зарик, и без тебя тошно…
— С кем спускался с гор? Говори правду.
— С дояркой одной из Гетамеча.
— Как её звать?
— Не знаю.
— Не знаешь? Это ты-то не знаешь? А что-то другое ты знаешь?
— Завелась!
— Ты не знаешь имени Пайцар?
— Верно, Пайцар.
— Ну так что же ещё?
— Что?
— Сам знаешь что! Что же ты меня спрашиваешь? Я дома сижу, только и делаю, что тебя с твоим отродьем обстирываю. Разве я жена? Раба я…
— Всыплю тебе, Зарик.
— Конечно, с рабами так и поступают. Навьючивают, как ослов, потом бьют.
— Всыплю тебе, Зарик.
— А на что ты ещё способен…
— Ты кого угодно доведёшь.
— Пайцар — шлюха.
— Такая же, как ты, женщина. Почему шлюха?
— За добро добром платишь, знаю.
— Не понимаю.
— Пайцар — потаскуха.
— Допустим.
— Ты на лошадь свою сажал её?
— Посадил. Что же, хорошо было бы, если б я ехал, а женщина пешком шла?
— Это она-то женщина?
— Она шлюха! Но нога у этой шлюхи болела, а у меня не болела, поэтому она ехала, а я пешком шёл.
— Дальше?
— Дальше я не знаю, дальше ты сама расскажи.
Завен зевнул.
— Бесстыдник, ещё вздыхаешь! Тьфу!
— Побью тебя, Зарик!
— Побей! Бей! Чего же ты ждёшь? Хочешь, ещё раз плюну, тьфу!..
— Ты не женщина, я не знаю, что ты такое.
— Вот когда швырну ребёнка тебе в лицо и уйду, тогда ты узнаешь, женщина я или нет!
— Дождёшься ты у меня, Зарик, побью, говорю! — И чтобы и впрямь этого не произошло, Завен вышел из комнаты. У порога отшвырнул ногой собаку. «Это что за жизнь такая, что за бухгалтерия кругом!..» И, повернувшись к жене, сказал: — Услышу хоть слово, всыплю… Проучу тебя так, Зарик, так проучу!..
И вдруг Завен сник, вобрал голову в плечи, разрыдался.
— Ну что вы за люди?.. Как вы все себя ведёте?.. Будьте же людьми!.. Ведь люди же вы, люди! Ведь я вам ничего плохого не сделал? Круглый год тружусь, как вол тружусь, чего же ещё от меня хотите?
…Смешно смотреть на мужские слёзы. Плач мужчины не вызывает сострадания, ведь мужчина не дитя и не женщина. Да он и плакать-то как следует не умеет. Издаёт какие-то лающие звуки, только и всего. Потом он успокаивается и, уставив глаза в потолок, понемногу засыпает. Щетина у него на лице жёсткая, дыхание доносит запах табака, широкая грудь вздымается уже ровно, и вообще нет в нём ничего достойного жалости и сочувствия. Ты даже не укрываешь его, а ведь он может простудиться. Ты просто радуешься, что, по всей вероятности, у этого мужчины с Пайцар ничего не произошло… Ну и слава богу!
— …Вставай, Завен, Павле избили.
— Кто избил?
— Следователь.
— Какой ещё следователь?
— Следователь.
Павле избили… Что же тут особенного? Многих на свете избивают, теперь это ни для кого не трагедия. Но когда Павле поднялся с земли, встал во весь свой рост и увидел лейтенанта, который едва доставал головой до его груди, Павле заплакал. Шея у лейтенанта была тонкая, руки тонкие, весь он тонкий, дунешь — переломится, а вот на-поди — взял и избил Павле. Многих на свете избивают, но чтобы слабый сильного избил — это уже ни на что не похоже.
Неужели что-то ещё непонятно? Зарезать барашка, конечно, не преступление. Если хотите знать, барашки на то и существуют, чтобы их резали. Но если ты зарезал барашка, который по закону не тебе принадлежит, тут уж вы меня извините. Я, ведь вы знаете, следователь, я раскрыл воровство, остаётся только, чтобы я задавал вопросы, а ты на мои вопросы отвечал — «да». Вот и всё.
А вот и не всё! Я пять лет служил в армии. Мне приказывали — ложись, я ложился, приказывали ползти — полз, приказывали — выше ногу, я поднимал погу выше… А теперь ты хочешь, чтобы я пять лет жил под конвоем? Не выйдет! Ты этого не добьёшься, ты скорее свой затылок увидишь. И пошёл ты со своим Ревазом и его овцами ко всем чертям! Я больше не Павле… Знать не знаю никаких овец… Овцы? Что это ещё такое? Никогда не слыхал. Эх, шёл бы ты отсюда подобру-поздорову… Стены сельсовета сложил Павле, это тебе известно? Снаружи на угловом камне он высек собственноручно — ПАВЛЕ. И на скамье вот этой, гляди-ка, он вырезал ножом — ПАВЛЕ, а ниже вырезал — ИШХАН. И кто-то другой (почерк завеновский) напротив ПАВЛЕ вырезал — МАЙОР. Однажды Павле порвал на этой скамье штаны — зацепился за гвоздь, и Павле взял камень и загнал тот гвоздь поглубже… Это всё Антарамеч, понял! Дом Павле, и здесь допросы твои не пройдут, так и знай! И вообще давай не пугай, не на пугливых напал…
— Я об этих овцах понятия не имею.
— Не имеешь, значит?
— Нет. Не имею.
— Так-таки и нет?
— Не ори на меня, нет!
— Встать немедленно!..
Все знали, что следователь голоден, но обедать его никто не позвал. Он ушёл из села крадучись, как вор.
Есть на свете один-единственный бидза Степан, второго нет. Вот уж, наверное, лет двадцать говорят, что бидза Степан восьмой десяток живёт. Годы идут, а ему всё восьмой десяток. Надо полагать, что когда-то бидзе Степану было сорок, потом пятьдесят, и как же это, ах ты господи, давно было — двадцать, тридцать лет назад. По его собственным рассказам, был он когда-то сильным и смелым, шёл на медведя с дубиной; отдубасит медведя и отпустит на все четыре стороны; тот давай бог ноги, а бидза Степан хохочет вслед и со лба пот вытирает. В селе же говорили, что бидзу Степана не помнят молодым, «так всю жизнь и был семидесятилетним говоруном. А с медведем он во сне, наверное, дрался». Но что бы там ни говорили в селе, бидза Степан нет-нет да и расскажет занятную историю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11