Павле проворчал, что всегда, мол, можно съесть одну овцу, если только она не очень жирная, а что касается рубки деревьев в лесу, то в этом нет сейчас никакой надобности, лесу-то почти не осталось, так что не рубить — сажать его надо. Ишхан с возмущением напомнил Павле, что и дед его — не будь он лихом помянут — и отец были большими болтунами, и, как видно, недаром сказано, что яблоко от яблони недалеко падает. Павле на это только хмыкнул, а Ишхан напомнил ещё и то, что и дед и отец Павле тоже любили сначала наговорить с три короба, а потом отказываться от своих слов.
— Ты, Ишхан, лучше прямо скажи, чего тебе надо от Павле… — вмешался дядюшка Аваг. — Ну?..
— Интересно мне, сможет он сейчас целого барана съесть?
Павле сказал, что целого барана он не ел никогда, да и не собирается, но вот, коли было бы мясо, не отказался бы от двух-трёх горячёньких шампуров. Если какой-то там Тома съел однажды целого барана, так он это сделал потому, что должен был потом лес рубить. А ему, Павле, рубить сейчас нечего. Если съесть барана и не поработать после — чёрт знает, что из этого выйдет. Правда, он съел однажды десять кило винограда, но причиной тому была война; он не знал тогда, придётся ли ему ещё хоть раз в жизни винограду поесть.
В философии Ишхан был слабоват, он притих, и дело, казалось, пошло на лад, всё было прекрасно, овцы плодились, нагуливали жир, дочь хозяина овец подрастала на радость сыну Ишхана… нет, и впрямь всё было прекрасно. И пастухи уже собирались спать, И вдруг Завен — чёрт его дёрнул за язык — принялся рассуждать о том, что шерсть у мериноса, правда, хороша, но вот мясо никуда не годится. Ишхан так и подскочил, словно за пазуху к нему блоха забралась.
— Дайте же заснуть, чёрт возьми, вот заладили: мясо да мясо!
Дядюшка Аваг рассмеялся:
— Ох, чтоб моль тебя изгрызла, Ишхан ты, Ишхан…
И вот с этой минуты перестала расти невестка Ишхана, даже наоборот — становилась всё меньше и меньше и вдруг превратилась в младенца. И… и тут родство Ишхана с хозяином овец сорвалось.
— К нашему стаду пристали четыре овцы местной породы, молоденькие, жирные, как раз для шашлыка, и пусть-ка теперь тебя грызёт моль, Аваг, а я погляжу на это.
В темноте послышалось, как ноги Завена влезли в сапоги. Затем он коротко приказал:
— Аваг, шампуры приготовь! Ишхан, дровишек подбрось в огонь! Павле, воды принеси! — И громко и с чувством продекламировал, наверное, из Туманяна: «Я схватил эту поганую собаку за горло и задушил его, вот так…»
Такой решительный оборот дела понравился Ишхану:
— Чего только не знает наш Завен, а? Десятерых с высшим образованием за пояс заткнёт. «Собака-турок оскорбил мою нацию… я схватил…» А как ты ещё говорил, Завен, помнишь: «Умри, Цезарь!»
Всё остальное было сделано быстро, с какой-то даже лихорадочной торопливостью и в полном молчании. Только Ишхан несколько раз повторил: «Однажды в Алеппо я схватил эту поганую собаку за горло…» (Потом во время следствия бедный Ишхан никак не мог припомнить название «Алеппо» и крепко выругался, помянув при этом отца своего, который не дал ему должного образования. Потом, чтобы восполнить пробел в показаниях, сказал, что Завен в тот вечер декламировал стихотворение Туманяна «Пёс и кот».)
Так пастухи не сказали ни слова, пока не съели первый шампур. Потом заговорил Завен:
— Всё-таки мясо у местной породы куда вкуснее, чем у мериноса.
Потом собаки залаяли, давая знать, что к стаду приближается человек. Беспокойство собак передалось пастухам, в только тут они вдруг смекнули, что ими совершено не что иное, как воровство. Беспечный Аваг удивлённо присвистнул, а у «свата» Ишхана кусок застрял в горле.
— Яго, Яго… ах, Яго, — сказал Завен и продолжал спокойно жевать, так как узнал голос человека, прикрикнувшего в темноте на собаку.
— Ого, какую встречу нам устроили! — У костра вырос Телефонный Сако. — Налетай, братцы! — крикнул он идущим вслед за ним пятнадцати пастухам. — Ну-ка, что тут у вас такое?
Ишхан не растерялся, крутнул шампуром перед самым носом Сако и сказал: «Во-ров-ство». Рука Сако, протянувшаяся было к шампуру, опустилась: «Нехорошее дело вы сделали…» Ишхан продолжал дурачиться. «Да ну тебя в самом деле!» — рассердился Сако.
Потом к костру подошли остальные пятнадцать пастухов.
— И вправду пир! А чего это вы все притихли?
— Проворовались. Чужих овец зарезали.
— Чужих так чужих!
Слыханное ли дело, чтобы двадцать человек, когда они соберутся в кучу, пораскинули как следует мозгами? Когда народу много, и воровства не видно, и совесть помалкивает, и стыд тоже. Так что «республика» пастухов преспокойно наелась вкуснейшей баранины. А уж кто прирезал остальных трёх овец — неизвестно, да и неважно это. И все ли четыре овцы были прирезаны — тоже неизвестно и тоже неважно. Главное, пастухи наелись до отвала.
В полночь собаки опять залаяли.
— Ещё один голодный, наверное, пусть подходит…
«Ещё одним голодным» оказался Реваз. Накормили его пастухи на славу. И когда он уходил уже, вспомнив цель своего прихода, крикнул из темноты:
— Ребята, забыл спросить, овец я потерял, не видали — две белые, две чёрные? — Реваз был уже далеко, пастухи имели полное право не расслышать его или же плохо расслышать, и они тут же воспользовались этим правом, потому что не знали, что ответить.
— Чего-о-о? — закричали пастухи вперебой.
— Овец своих ищу, не видали — две белые, две чёрные…
— Чего-о-о?
— Овцы, говорю, потерялись, не видали?
— Не слышим…
— Овцы, говорю, овцы…
— Овцы?
— Овцы.
— Какие овцы?
— Мои овцы. Не видали, говорю?
— Не слышим, громче…
Так, перекликаясь, они двигались навстречу друг другу.
— Говорю… Слышите?..
— Слышим…
— Овцы… Слышите?..
— Слышим…
— Потерялись… Слышите?..
— Слышим…
— Не видали?
— Громче говори…
— Не видали-и-и?
— Кого?
— Овец! Моих овец!
— А-а-а?
— Овец потерял, слышите?
Они орали что было мочи и всё ближе подходили друг к другу. Наконец подошли так близко, что совестно было уже и кричать и делать вид, будто ничего не слышно, Реваз осипшим голосом сказал:
— Овцы мои пропали — две белые, две чёрные. Может, говорю, к вам сюда забрели? Горло надорвал из-за них. Будь они неладны!
— То есть, ты хочешь сказать, что надоели тебе твои овцы?
— Со вчерашнего утра ищу проклятых.
— Ну, раз так, присаживайся к нам. — И пастухи снова усадили Реваза к костру и стали с жаром рассуждать, что с этими овцами всегда так, сегодня найдутся, завтра опять пропадут, лучше обменять их на что-нибудь надёжное, что уж наверняка не пропадёт. Да и вообще, он, Реваз, славный человек, они это давно знают, и сестра у него славная, сколько в Антарамече невесток со стороны, а второй такой домовитой не найдёшь. А блаженной памяти бабушка Реваза петуха однажды пожертвовала церкви Антарамеча. Помнится, Аваг сам зарезал этого петуха. Добрая была старушка. Постойте, постойте, как её ввали? Лусерес? В самом деле, светлая была старушка. Отчего это она умерла? Жаль, ах, как жаль, что же это доктора не смогли, что ли, помочь ей? Так вот и водится на этом свете — хорошие люди рано уходят. А как поживает сосед Реваза, Аветик? Нет у него такого соседа? Не может быть, ну как же, Аветик, высокий такой…
— Вы это про Аванеса?
— Ну, конечно, про Аванеса. А мы заладили: Аветик да Аветик. Ах ты, Аванес, Аванес…
А ведь они у этого Аванеса деньги в долг брали. Деньги эти однажды в райцентре им понадобились… И пусть Реваз не в службу, а в дружбу передаст Аванесу эти деньги — вот они. Как он кстати подвернулся, этот Реваз, а? Ай да Реваз!
— А овец мне не искать, говорите?
— Не ищи.
— И Аванесу денег вы не должны?
— Не должны.
Дроби
Давно ещё в Антарамече произошёл такой случай: в восемнадцатом то ли в двадцатом году двое парней — Саргис и Егор — зарезали вола. «Вы, что же, ребята, медведи, что ли, целого вола задумали съесть», — смеялись в селе. «Да не медведи мы… Просто прослышали мы, что Асатур дашнак, вот и решили проучить его», — горячо оправдывались они пять лет спустя, когда один из них уже был председателем сельсовета, а другой — финработником. Не так обстояло дело, конечно. Просто захотелось ребятам зарезать вола. «Да и хромал он, кажется», — говорил пять лет спустя Егор.
Хромал? Может быть. Ну, коли хромал, то Саргису и Егору, понимающим толк в земле, трудно было представить этого вола переворачивающим борозды — хромота превращает мышцы животного в обыкновенное мясо. Но как бы там ни было, они зарезали вола и… растерялись, не знали, как с ним разделаться. До того растерялись, что решили повесить тушу в сарае у Егора — пока что-нибудь придумают. И пока они придумывали выход из положения, ночью в сарай сбежались все кошки Антарамеча в полном составе, так что, сосчитав их, можно было узнать, сколько в селе хозяйств. Ну, а дальше — дальше события развернулись следующим образом: в сарае началась кошачья перепалка, поднялся невыносимый визг. Егора с Саргисом водворили в тюрьму, потом отправили на передовую, откуда они дали дёру, с тем чтобы со временем прозваться красными партизанами. Сейчас Саргис и Егор живут, здравствуют, получают пенсию и таскают за уши озорников, набедокуривших в школе: «Твой отец за то кровь свою проливал, чтобы ты тут стёкла бил?»
Теперь, когда «республику» пастухов взяли под арест, в селе снова вспомнили историю с волом.
— Значит, если бы не кошки, не попали бы вы в руки дашнаков, товарищ Егор…
— Ага.
— И партизанами бы не стали, не получали бы пенсию…
На следующий день Ишхан принёс домой мяса. Жена Ишхана отнесла мясо соседке: у той вернулся из города сын, работник милиции. Говорили, что его уволили с работы будто бы за взятку, так это было или нет, — неизвестно.
— Наплевать, — сказал он сам, — в чабаны пойду, дышать буду свежим воздухом — красота! Живут же другие в деревне. Вот поем сейчас хорошего шашлычка и начну новую жизнь. Жаль только, мяса маловато.
Ишхан объяснил ему: мяса больше не осталось, конечно, знали бы — отложили бы, а то Телефонный Сако так объелся этим мясом, что потом целый день из-за камня не вылезал.
— А может, у Сако есть мясо?
— Да говорят же тебе, всё съели.
— А кто овцу зарезал — может, у хозяина найдётся?
— Ну как же ты не понимаешь, никакого хозяина нету, просто я зарезал четырёх овец гетамечского Реваза… Не окажись Реваз добрым человеком — не обобрались бы сраму. Но Реваз молоде-ец, дали мы ему денег, сколько надо было, ещё и поблагодарил нас.
Соседский сын Аршо слушал Ишхана с улыбкой, потом перестал улыбаться и вдруг так заулыбался, что Ишхану не по себе стало.
— Значит, ты зарезал четырёх овец гетамечского Реваза, а Сако объелся шашлыком? — И Аршо надел наброшенный на плечи милицейский китель.
— Ну да… — Ишхан было прикусил язык, да что толку. — Зайдём к нам, Аршо, — предложил он, — отведаешь деревенских кушаний, давно, наверное, не пробовал.
Аршо не стал отказываться, зашёл. У дверей дома заюлила, стала ластиться к нему собака. Аршо назвал собаку по имени, даже погладил её, а в комнате подошёл к люльке, перевесил погремушку к самому носу ребёнка.
— Ку-ку! — кивнул он в люльку и, нагнувшись, защекотал малыша. — До чего же ты симпатичный… Значит, сначала вас было четверо: ты, Аваг, Павле, Завен, а остальные шестнадцать уж после подошли, так? Жалко, меня с вами не было… Вкусно небось такой большой компанией шашлык есть… Ха-ха-ха-ха… Из-за камня, говоришь, не вылезал…
Он разговаривал как истинный уроженец Антарамеча и, попив воды, вытер рот так же, как это делают в Антарамече — тыльной стороной ладони, но вот — засмеялся. Не понравился Ишхану его смех: антарамечец так не смеётся, антарамечец начинает хохотать, сам себя оборвав на полуслове, потому что, рассказывая какую-нибудь историю, он успевает придумать новую, да такую смешную — гораздо более смешную, чем если бы придумали вы.
Через пять минут Аршо звонил в райцентр. Замешкавшейся телефонистке он сказал:
— Я на тебя фельетон напишу, ты у меня покрасуешься, дура! Зачем выключаешь? Ты чем тут двадцать лет занималась? Зад себе нагуливала, бездельница! Цыц!
И вдруг лицо его, голос, весь вид — всё разом изменилось, словно отчитанная им в пух и прах телефонистка внезапно каким-то чудом оказалось его богатой и бездетной престарелой родственницей: телефон соединили с районным отделением милиции.
— Разрешите доложить, товарищ майор…
Это было настоящее преследование — с собакой и со всем прочим. Так отряды красной милиции когда-то преследовали кулацких сынков.
Милиционеры из райцентра направились прямиком в Гетамеч, к сараю Реваза, и там в результате подробнейшего допроса, учинённого Ревазу и его жене, установили, что два дня тому назад, 27 августа сего года, около пяти часов вечера — не ранее четырёх тридцати, не позднее пяти тридцати — у жителя села Гетамеч гражданина Мовсисяна Реваза Геворковича пропали четыре овцы: две четырёхлетние, одна годовалая и одна двухлетняя — две белые, две чёрные.
После этого милиционеры пустили в ход овчарку, Собака метнулась в сарай, дважды обежала его (в протоколе было указано, что «овцы паслись возле сарая»), потом обнюхала корыто с замоченным бельём («…овцы пили из корыта»), потом опять кинулась в сарай, вывела оттуда сержанта и потащила за собой сержанта к центру, к правлению, потом — в клуб. В клубе собака обнюхала «Приключения Шерлока Холмса» и вдруг устремилась к щиту с республиканской газетой «Авангард». Но тут сержант обозвал Джульбарса дурой, и Джульбарс потянул сержанта к складу с бензином и вывел его на шоссейную дорогу, ведущую в райцентр. Он, наверное, потащил бы сержанта в райцентр, на станцию, к цистернам с бензином, и кто знает, быть может, там обнаружилась бы недостача в тысячу, а может, и больше литров дорогого горючего. Но сержант не допустил такой непоследовательности, и живописная тройка — сержант с упирающимся Джульбарсом и оперуполномоченный следователь Акопян — двинулись в Антарамеч. Дорога привела преследователей прямо в антарамечские горы, к потухшему костру, на котором — мы должны это отметить — не было никакого котла с чудовищным варевом — для людоедов. Здесь был один только Ишхан, и занят он был весьма странным делом: пытался повалить быка.
— Здравствуй.
— Вовремя подоспели, я уже не надеялся осилить его, — всё это Ишхан проговорил, не поднимая головы.
И пусть это вас не удивляет. Просто Ишхан услышал человеческие голоса, а ему позарез нужна была помощь. Понимаете, чёрт бы побрал этого Сахмедика, хоть, без сомнения, он его, Ишханов, сын. Ишхан попросил его: «Сахмедик, присмотри за овцами, мне надо в село по делам спуститься». А тот: ладно, мол, отец, иди, не беспокойся. «Так ты, сукин сын, присмотрел? Овцы, слов нет, были в полном порядке, но быки, но колхозные быки Дро и Махно?! Погнал их, разбойник, на поляну, а там лесник картофель посадил». — «Так ему, отец, и надо, помнишь, ты срубил в лесу несколько деревьев, когда дом достраивал, а лесник отобрал их у нас да ещё и выругал тебя, помнишь? Нечего жалеть такого — ведь он только и знает, что пьёт да к чужим жёнам липнет, пускай теперь посмотрит, как картофель-то его испарился». — «Чтоб ты сам испарился, Сахмедик! Леснику — что? У него по всему лесу картофель засажен, а вот что у быков животы вздулись — что ты на это скажешь?»
— Давайте, ребята, подходите…
Ишхан один пытался совладать с быком, с этой яростной глыбой сопротивлявшихся мышц.
— Да подсобите же, что же вы стали?!
Но прежде чем лейтенант решил бы помочь Антоняну Ишхану, он должен был многое взвесить. Во-первых, лейтенант должен был подумать о том, что он является представителем закона, а Ишхан не кто иной, как нарушитель этого закона, но если даже это не так, то есть Ишхан не нарушал никакого закона, всё равно: Ишхан — самый обыкновенный рядовой пастух, а он — лейтенант. Однако этот напрягшийся с ног до головы человек, хоть он и преступник, должен был вызвать в лейтенанте жалость, потому что один пытался одолеть быка, который в двадцать раз сильнее человека, не говоря уж о том, что бык сопротивлялся и тем самым удваивал свои силы. Потом лейтенанту должна была прийти в голову печальная мысль о том, что перед ним не просто восемьсот килограммов мяса, как показалось сначала, а живое существо, силища, красота, и теперь эта красота гибнет; и, наконец, лейтенант не мог не подумать о том, что если бык подохнет, то несчастный этот человек, лысый и тщедушный, с седыми висками, неминуемо понесёт тяжёлое наказание, почти такое же тяжёлое, как сам бык. Лейтенант должен был пройти сквозь строй всех этих соображений и чувств, прежде чем он решил бы помочь.
Для сержанта же с самого начала было ясно одно: надо во что бы то ни стало повалить быка, а там уж видно будет. Но сержант ждал приказа лейтенанта.
Ишхан уже сделал всё, что смог: надел на быка намордник и, обвязав одним концом верёвки рога, а другим левую заднюю ногу быка, тянул его изо всех сил вправо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
— Ты, Ишхан, лучше прямо скажи, чего тебе надо от Павле… — вмешался дядюшка Аваг. — Ну?..
— Интересно мне, сможет он сейчас целого барана съесть?
Павле сказал, что целого барана он не ел никогда, да и не собирается, но вот, коли было бы мясо, не отказался бы от двух-трёх горячёньких шампуров. Если какой-то там Тома съел однажды целого барана, так он это сделал потому, что должен был потом лес рубить. А ему, Павле, рубить сейчас нечего. Если съесть барана и не поработать после — чёрт знает, что из этого выйдет. Правда, он съел однажды десять кило винограда, но причиной тому была война; он не знал тогда, придётся ли ему ещё хоть раз в жизни винограду поесть.
В философии Ишхан был слабоват, он притих, и дело, казалось, пошло на лад, всё было прекрасно, овцы плодились, нагуливали жир, дочь хозяина овец подрастала на радость сыну Ишхана… нет, и впрямь всё было прекрасно. И пастухи уже собирались спать, И вдруг Завен — чёрт его дёрнул за язык — принялся рассуждать о том, что шерсть у мериноса, правда, хороша, но вот мясо никуда не годится. Ишхан так и подскочил, словно за пазуху к нему блоха забралась.
— Дайте же заснуть, чёрт возьми, вот заладили: мясо да мясо!
Дядюшка Аваг рассмеялся:
— Ох, чтоб моль тебя изгрызла, Ишхан ты, Ишхан…
И вот с этой минуты перестала расти невестка Ишхана, даже наоборот — становилась всё меньше и меньше и вдруг превратилась в младенца. И… и тут родство Ишхана с хозяином овец сорвалось.
— К нашему стаду пристали четыре овцы местной породы, молоденькие, жирные, как раз для шашлыка, и пусть-ка теперь тебя грызёт моль, Аваг, а я погляжу на это.
В темноте послышалось, как ноги Завена влезли в сапоги. Затем он коротко приказал:
— Аваг, шампуры приготовь! Ишхан, дровишек подбрось в огонь! Павле, воды принеси! — И громко и с чувством продекламировал, наверное, из Туманяна: «Я схватил эту поганую собаку за горло и задушил его, вот так…»
Такой решительный оборот дела понравился Ишхану:
— Чего только не знает наш Завен, а? Десятерых с высшим образованием за пояс заткнёт. «Собака-турок оскорбил мою нацию… я схватил…» А как ты ещё говорил, Завен, помнишь: «Умри, Цезарь!»
Всё остальное было сделано быстро, с какой-то даже лихорадочной торопливостью и в полном молчании. Только Ишхан несколько раз повторил: «Однажды в Алеппо я схватил эту поганую собаку за горло…» (Потом во время следствия бедный Ишхан никак не мог припомнить название «Алеппо» и крепко выругался, помянув при этом отца своего, который не дал ему должного образования. Потом, чтобы восполнить пробел в показаниях, сказал, что Завен в тот вечер декламировал стихотворение Туманяна «Пёс и кот».)
Так пастухи не сказали ни слова, пока не съели первый шампур. Потом заговорил Завен:
— Всё-таки мясо у местной породы куда вкуснее, чем у мериноса.
Потом собаки залаяли, давая знать, что к стаду приближается человек. Беспокойство собак передалось пастухам, в только тут они вдруг смекнули, что ими совершено не что иное, как воровство. Беспечный Аваг удивлённо присвистнул, а у «свата» Ишхана кусок застрял в горле.
— Яго, Яго… ах, Яго, — сказал Завен и продолжал спокойно жевать, так как узнал голос человека, прикрикнувшего в темноте на собаку.
— Ого, какую встречу нам устроили! — У костра вырос Телефонный Сако. — Налетай, братцы! — крикнул он идущим вслед за ним пятнадцати пастухам. — Ну-ка, что тут у вас такое?
Ишхан не растерялся, крутнул шампуром перед самым носом Сако и сказал: «Во-ров-ство». Рука Сако, протянувшаяся было к шампуру, опустилась: «Нехорошее дело вы сделали…» Ишхан продолжал дурачиться. «Да ну тебя в самом деле!» — рассердился Сако.
Потом к костру подошли остальные пятнадцать пастухов.
— И вправду пир! А чего это вы все притихли?
— Проворовались. Чужих овец зарезали.
— Чужих так чужих!
Слыханное ли дело, чтобы двадцать человек, когда они соберутся в кучу, пораскинули как следует мозгами? Когда народу много, и воровства не видно, и совесть помалкивает, и стыд тоже. Так что «республика» пастухов преспокойно наелась вкуснейшей баранины. А уж кто прирезал остальных трёх овец — неизвестно, да и неважно это. И все ли четыре овцы были прирезаны — тоже неизвестно и тоже неважно. Главное, пастухи наелись до отвала.
В полночь собаки опять залаяли.
— Ещё один голодный, наверное, пусть подходит…
«Ещё одним голодным» оказался Реваз. Накормили его пастухи на славу. И когда он уходил уже, вспомнив цель своего прихода, крикнул из темноты:
— Ребята, забыл спросить, овец я потерял, не видали — две белые, две чёрные? — Реваз был уже далеко, пастухи имели полное право не расслышать его или же плохо расслышать, и они тут же воспользовались этим правом, потому что не знали, что ответить.
— Чего-о-о? — закричали пастухи вперебой.
— Овец своих ищу, не видали — две белые, две чёрные…
— Чего-о-о?
— Овцы, говорю, потерялись, не видали?
— Не слышим…
— Овцы, говорю, овцы…
— Овцы?
— Овцы.
— Какие овцы?
— Мои овцы. Не видали, говорю?
— Не слышим, громче…
Так, перекликаясь, они двигались навстречу друг другу.
— Говорю… Слышите?..
— Слышим…
— Овцы… Слышите?..
— Слышим…
— Потерялись… Слышите?..
— Слышим…
— Не видали?
— Громче говори…
— Не видали-и-и?
— Кого?
— Овец! Моих овец!
— А-а-а?
— Овец потерял, слышите?
Они орали что было мочи и всё ближе подходили друг к другу. Наконец подошли так близко, что совестно было уже и кричать и делать вид, будто ничего не слышно, Реваз осипшим голосом сказал:
— Овцы мои пропали — две белые, две чёрные. Может, говорю, к вам сюда забрели? Горло надорвал из-за них. Будь они неладны!
— То есть, ты хочешь сказать, что надоели тебе твои овцы?
— Со вчерашнего утра ищу проклятых.
— Ну, раз так, присаживайся к нам. — И пастухи снова усадили Реваза к костру и стали с жаром рассуждать, что с этими овцами всегда так, сегодня найдутся, завтра опять пропадут, лучше обменять их на что-нибудь надёжное, что уж наверняка не пропадёт. Да и вообще, он, Реваз, славный человек, они это давно знают, и сестра у него славная, сколько в Антарамече невесток со стороны, а второй такой домовитой не найдёшь. А блаженной памяти бабушка Реваза петуха однажды пожертвовала церкви Антарамеча. Помнится, Аваг сам зарезал этого петуха. Добрая была старушка. Постойте, постойте, как её ввали? Лусерес? В самом деле, светлая была старушка. Отчего это она умерла? Жаль, ах, как жаль, что же это доктора не смогли, что ли, помочь ей? Так вот и водится на этом свете — хорошие люди рано уходят. А как поживает сосед Реваза, Аветик? Нет у него такого соседа? Не может быть, ну как же, Аветик, высокий такой…
— Вы это про Аванеса?
— Ну, конечно, про Аванеса. А мы заладили: Аветик да Аветик. Ах ты, Аванес, Аванес…
А ведь они у этого Аванеса деньги в долг брали. Деньги эти однажды в райцентре им понадобились… И пусть Реваз не в службу, а в дружбу передаст Аванесу эти деньги — вот они. Как он кстати подвернулся, этот Реваз, а? Ай да Реваз!
— А овец мне не искать, говорите?
— Не ищи.
— И Аванесу денег вы не должны?
— Не должны.
Дроби
Давно ещё в Антарамече произошёл такой случай: в восемнадцатом то ли в двадцатом году двое парней — Саргис и Егор — зарезали вола. «Вы, что же, ребята, медведи, что ли, целого вола задумали съесть», — смеялись в селе. «Да не медведи мы… Просто прослышали мы, что Асатур дашнак, вот и решили проучить его», — горячо оправдывались они пять лет спустя, когда один из них уже был председателем сельсовета, а другой — финработником. Не так обстояло дело, конечно. Просто захотелось ребятам зарезать вола. «Да и хромал он, кажется», — говорил пять лет спустя Егор.
Хромал? Может быть. Ну, коли хромал, то Саргису и Егору, понимающим толк в земле, трудно было представить этого вола переворачивающим борозды — хромота превращает мышцы животного в обыкновенное мясо. Но как бы там ни было, они зарезали вола и… растерялись, не знали, как с ним разделаться. До того растерялись, что решили повесить тушу в сарае у Егора — пока что-нибудь придумают. И пока они придумывали выход из положения, ночью в сарай сбежались все кошки Антарамеча в полном составе, так что, сосчитав их, можно было узнать, сколько в селе хозяйств. Ну, а дальше — дальше события развернулись следующим образом: в сарае началась кошачья перепалка, поднялся невыносимый визг. Егора с Саргисом водворили в тюрьму, потом отправили на передовую, откуда они дали дёру, с тем чтобы со временем прозваться красными партизанами. Сейчас Саргис и Егор живут, здравствуют, получают пенсию и таскают за уши озорников, набедокуривших в школе: «Твой отец за то кровь свою проливал, чтобы ты тут стёкла бил?»
Теперь, когда «республику» пастухов взяли под арест, в селе снова вспомнили историю с волом.
— Значит, если бы не кошки, не попали бы вы в руки дашнаков, товарищ Егор…
— Ага.
— И партизанами бы не стали, не получали бы пенсию…
На следующий день Ишхан принёс домой мяса. Жена Ишхана отнесла мясо соседке: у той вернулся из города сын, работник милиции. Говорили, что его уволили с работы будто бы за взятку, так это было или нет, — неизвестно.
— Наплевать, — сказал он сам, — в чабаны пойду, дышать буду свежим воздухом — красота! Живут же другие в деревне. Вот поем сейчас хорошего шашлычка и начну новую жизнь. Жаль только, мяса маловато.
Ишхан объяснил ему: мяса больше не осталось, конечно, знали бы — отложили бы, а то Телефонный Сако так объелся этим мясом, что потом целый день из-за камня не вылезал.
— А может, у Сако есть мясо?
— Да говорят же тебе, всё съели.
— А кто овцу зарезал — может, у хозяина найдётся?
— Ну как же ты не понимаешь, никакого хозяина нету, просто я зарезал четырёх овец гетамечского Реваза… Не окажись Реваз добрым человеком — не обобрались бы сраму. Но Реваз молоде-ец, дали мы ему денег, сколько надо было, ещё и поблагодарил нас.
Соседский сын Аршо слушал Ишхана с улыбкой, потом перестал улыбаться и вдруг так заулыбался, что Ишхану не по себе стало.
— Значит, ты зарезал четырёх овец гетамечского Реваза, а Сако объелся шашлыком? — И Аршо надел наброшенный на плечи милицейский китель.
— Ну да… — Ишхан было прикусил язык, да что толку. — Зайдём к нам, Аршо, — предложил он, — отведаешь деревенских кушаний, давно, наверное, не пробовал.
Аршо не стал отказываться, зашёл. У дверей дома заюлила, стала ластиться к нему собака. Аршо назвал собаку по имени, даже погладил её, а в комнате подошёл к люльке, перевесил погремушку к самому носу ребёнка.
— Ку-ку! — кивнул он в люльку и, нагнувшись, защекотал малыша. — До чего же ты симпатичный… Значит, сначала вас было четверо: ты, Аваг, Павле, Завен, а остальные шестнадцать уж после подошли, так? Жалко, меня с вами не было… Вкусно небось такой большой компанией шашлык есть… Ха-ха-ха-ха… Из-за камня, говоришь, не вылезал…
Он разговаривал как истинный уроженец Антарамеча и, попив воды, вытер рот так же, как это делают в Антарамече — тыльной стороной ладони, но вот — засмеялся. Не понравился Ишхану его смех: антарамечец так не смеётся, антарамечец начинает хохотать, сам себя оборвав на полуслове, потому что, рассказывая какую-нибудь историю, он успевает придумать новую, да такую смешную — гораздо более смешную, чем если бы придумали вы.
Через пять минут Аршо звонил в райцентр. Замешкавшейся телефонистке он сказал:
— Я на тебя фельетон напишу, ты у меня покрасуешься, дура! Зачем выключаешь? Ты чем тут двадцать лет занималась? Зад себе нагуливала, бездельница! Цыц!
И вдруг лицо его, голос, весь вид — всё разом изменилось, словно отчитанная им в пух и прах телефонистка внезапно каким-то чудом оказалось его богатой и бездетной престарелой родственницей: телефон соединили с районным отделением милиции.
— Разрешите доложить, товарищ майор…
Это было настоящее преследование — с собакой и со всем прочим. Так отряды красной милиции когда-то преследовали кулацких сынков.
Милиционеры из райцентра направились прямиком в Гетамеч, к сараю Реваза, и там в результате подробнейшего допроса, учинённого Ревазу и его жене, установили, что два дня тому назад, 27 августа сего года, около пяти часов вечера — не ранее четырёх тридцати, не позднее пяти тридцати — у жителя села Гетамеч гражданина Мовсисяна Реваза Геворковича пропали четыре овцы: две четырёхлетние, одна годовалая и одна двухлетняя — две белые, две чёрные.
После этого милиционеры пустили в ход овчарку, Собака метнулась в сарай, дважды обежала его (в протоколе было указано, что «овцы паслись возле сарая»), потом обнюхала корыто с замоченным бельём («…овцы пили из корыта»), потом опять кинулась в сарай, вывела оттуда сержанта и потащила за собой сержанта к центру, к правлению, потом — в клуб. В клубе собака обнюхала «Приключения Шерлока Холмса» и вдруг устремилась к щиту с республиканской газетой «Авангард». Но тут сержант обозвал Джульбарса дурой, и Джульбарс потянул сержанта к складу с бензином и вывел его на шоссейную дорогу, ведущую в райцентр. Он, наверное, потащил бы сержанта в райцентр, на станцию, к цистернам с бензином, и кто знает, быть может, там обнаружилась бы недостача в тысячу, а может, и больше литров дорогого горючего. Но сержант не допустил такой непоследовательности, и живописная тройка — сержант с упирающимся Джульбарсом и оперуполномоченный следователь Акопян — двинулись в Антарамеч. Дорога привела преследователей прямо в антарамечские горы, к потухшему костру, на котором — мы должны это отметить — не было никакого котла с чудовищным варевом — для людоедов. Здесь был один только Ишхан, и занят он был весьма странным делом: пытался повалить быка.
— Здравствуй.
— Вовремя подоспели, я уже не надеялся осилить его, — всё это Ишхан проговорил, не поднимая головы.
И пусть это вас не удивляет. Просто Ишхан услышал человеческие голоса, а ему позарез нужна была помощь. Понимаете, чёрт бы побрал этого Сахмедика, хоть, без сомнения, он его, Ишханов, сын. Ишхан попросил его: «Сахмедик, присмотри за овцами, мне надо в село по делам спуститься». А тот: ладно, мол, отец, иди, не беспокойся. «Так ты, сукин сын, присмотрел? Овцы, слов нет, были в полном порядке, но быки, но колхозные быки Дро и Махно?! Погнал их, разбойник, на поляну, а там лесник картофель посадил». — «Так ему, отец, и надо, помнишь, ты срубил в лесу несколько деревьев, когда дом достраивал, а лесник отобрал их у нас да ещё и выругал тебя, помнишь? Нечего жалеть такого — ведь он только и знает, что пьёт да к чужим жёнам липнет, пускай теперь посмотрит, как картофель-то его испарился». — «Чтоб ты сам испарился, Сахмедик! Леснику — что? У него по всему лесу картофель засажен, а вот что у быков животы вздулись — что ты на это скажешь?»
— Давайте, ребята, подходите…
Ишхан один пытался совладать с быком, с этой яростной глыбой сопротивлявшихся мышц.
— Да подсобите же, что же вы стали?!
Но прежде чем лейтенант решил бы помочь Антоняну Ишхану, он должен был многое взвесить. Во-первых, лейтенант должен был подумать о том, что он является представителем закона, а Ишхан не кто иной, как нарушитель этого закона, но если даже это не так, то есть Ишхан не нарушал никакого закона, всё равно: Ишхан — самый обыкновенный рядовой пастух, а он — лейтенант. Однако этот напрягшийся с ног до головы человек, хоть он и преступник, должен был вызвать в лейтенанте жалость, потому что один пытался одолеть быка, который в двадцать раз сильнее человека, не говоря уж о том, что бык сопротивлялся и тем самым удваивал свои силы. Потом лейтенанту должна была прийти в голову печальная мысль о том, что перед ним не просто восемьсот килограммов мяса, как показалось сначала, а живое существо, силища, красота, и теперь эта красота гибнет; и, наконец, лейтенант не мог не подумать о том, что если бык подохнет, то несчастный этот человек, лысый и тщедушный, с седыми висками, неминуемо понесёт тяжёлое наказание, почти такое же тяжёлое, как сам бык. Лейтенант должен был пройти сквозь строй всех этих соображений и чувств, прежде чем он решил бы помочь.
Для сержанта же с самого начала было ясно одно: надо во что бы то ни стало повалить быка, а там уж видно будет. Но сержант ждал приказа лейтенанта.
Ишхан уже сделал всё, что смог: надел на быка намордник и, обвязав одним концом верёвки рога, а другим левую заднюю ногу быка, тянул его изо всех сил вправо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11