— Здесь двадцать тысяч рублей. Николаевских. Оружия с собой не бери, достанешь в Казани. Я напишу генералу Рычкову письмо: если его у тебя найдут — расстреляют сразу. Помни об этом!
— Слишком важное предупреждение.
Голицын прикрыл ладонью виски, из-под пальцев проследил за спокойным лицом племянника. Ему понравился твердый, пронзительный блеск его глаз. Огладив бритую морщинистую свою щеку, произнес:
— Вопреки пожеланиям Томаса Престона я облегчу твою миссию. Одно, а не два поручении должен выполнить ты, Сергей. Пока в Казани болошевики всеми силами старайся сорвать эвакуацию из города золотого запаса. Но как только Каппель возьмет Казань — надо немедленно вывезти золото. На Волгу, на Каму, на Урал пароходами, поездами, но вывезти. Государственный запас должен быть в наших руках. И вот еще что, Сергей. Нужно энергично разжигать ненависть к еврейско-немецкому большевизму. Так разжигать, чтобы наш мужик пошел на большевиков с дубиной, с оглоблей, зубами перегрыз бы им горло. И необходимо организовать голод. Голод — большой человек, говорят татары. Междуречье Камы, Вятки, Волги богато хлебом, нельзя допускать, чтобы его вывозили в рабочие центры. Пусть мужики сжигают хлеб, гноят в земле, травят на самогон… — Голицын запнулся, не зная, что еще сказать. — Голод — большой человек! — веско повторил он. — Передай самый почтительный поклон Евгении Петровне, смелая, умная она женщина. Будь и ты достоин своей матери. — Голицын поцеловал ротмистра. — Ну ступай. Нет, погоди! Я хочу знать, как вели себя на допросе цареубийцы?
— Если бы мы имели таких же фанатиков, монархия была бы уже реставрирована. Один из большевиков сказал мне: «Вы хотели сделать Николая Второго знаменем борьбы с революцией. Мы уничтожили ваше знамя». А знамя-то, знамя-то триста лет реяло над Россией. Но, Владимир Васильевич, что бы ни случилось, а я не желаю менять ни богов, ни знамен…
11
Легким зеленым полднем Долгушин сошел с поезда на маленькой станции Высокая Гора. До большого базарного села Зеленый Рой, где было его родовое поместье, оставалось верст десять. В поезде из случайных разговоров ротмистр узнал: Казань все еще у красных.
Успокоительно шелестели травы, речушки ласкали глаза голубым свечением, цветочные запахи наплывали со всех сторон, дубы темными фонтанами взлетали над поспевшей пшеницей.
Проселочная дорога вскидывалась на косогоры, вилась между борками, сползала в травянистые лощины: Долгушину вновь открывались знакомые с детства пейзажи родных мест. Сейчас эти мирные картины не трогали его:
«Застану ли мамашу? Может, большевики выгнали ее из дома? Слова-то какие татарские появились — боль шевик, совдеп, комбед, не слова булыжники! — По неожиданной прихоти мысли он вспомнил военную академию Генерального штаба, своих однокурсников Каппеля и Войцеховского. — Вот ведь как! Каппель и Войцеховский стали полковниками, а я все еще ротмистр. Правда, тот и другой — типичные «моменты», а я не умею ловить удачу за хвост».
«Моментами» в военной академии пренебрежительно величали офицеров, что использовали всевозможные связи и покровительство для карьеры.
«Я что, глупее Войцеховского, бездарнее Каппеля? — продолжал казниться Долгушин. — А Войцеховский командует Сибирской армией и взял Екатеринбург. Взял-то город мой дядя, но уступил честь победы Войцеховскому. А Владимир Каппель? Чем черт не шутит, вдруг этот властолюбивый курляндец овладеет Казанью? Тогда он — белый герой, спаситель Руси от большевиков и немцев. Из каких случайностей возникают военные и политические авторитеты!»
Пшеничное поле вливалось золотистыми затонами в сосновый бор. Ротмистр вошел под высокие медноствольные сосны: сразу повеяло соборной сумеречной прохладой. Он с удовольствием вслушался в приятное стенание желны, вдохнул запах поспевшей костяники. Сизая лужа на дороге четко отразила его силуэт: он наклонился над водой — на него глянуло грязное, со всклокоченными волосами и свалявшейся бородкой, лицо. Долгушин ощупал измятый пиджак, косоворотку, мерзко воняющую потом, проверил зашитое в пиджачной поле письмо князя Голицына генералу Рычкову.
В пяти верстах от Зеленого Роя отдельным хутором жил богатый хлеботорговец Афанасий Скрябин. Он все еще владел амбарами и складами, полными крупчатки, гороха, гречихи, конопляного и подсолнечного семени.
Афанасий Скрябин и Сергей Долгушин были хорошими знакомыми; купец когда-то одалживал ротмистру деньжонок и даже не брал процентов. Долгушин подошел к каменному обширному дому, постучал в ставню. Минуты через две ставня приоткрылась, старческий голос подозрительно спросил:
— Чаво надоть?
— Афанасий Гаврилович дома?
— А зачем тебе Афанаска? — Ставня раскрылась шире, на Долгушина уставилась безбровая замшелая физиономия. — Чаво шныряешь вокруг избы? Иди прочь, не то кобеля спущу.
— По важному делу я к Афанасию Гавриловичу.
— Опоздал маленько, Афанаска в усадьбу Долгушина укачал. Там чичас мужики барское добро делят, так и он туда подался.
— Кто делит барское добро? — поразился Долгушин. — А где сама барыня?
— Выгнали ее из дома-то. Вышвырнули, как дохлую кошку, комбедчики-варнаки.
— Да что ты, дед? Куда выгнали? — растерялся Долгушин.
— А шут их знает. Ты Афанаску спроси, он скажет, куда барыню поперли. Ты што скис-то? Может, кваску испьешь? — Старик отвалился от окна, принес розовую японскую вазу с хлебным квасом. Тончайший фарфор слабо зазвенел под зубами Долгушина: он пил холодный, кислый квас, а думал о японской бесценной вазе.
— Откуда, дед, эта штука?
— Горшок-то? А бабы из барского дома приволокли. Последыш остался. Кои горшки ребятишки раскололи, кои сами полопались. Дерьмо — не посуда. Верно бают: што барину — услада, то мужичку — досада. — Старик по грудь высунулся из окна и, щурясь белыми глазами на Долгушина и радуясь негаданному собеседнику, уже спрашивал сам: — Правду бают — по деревням-то антихрист ходит? Наполовину красный, наполовину белый, а хвостище зеленый. И каждой православной душе на лбу хрест несмывающий ставит. Правда али враки? Ишо языками чешут — война эта самая распоследняя. Сын на отца, брат на брата кинулись. Куда ишо дальше. И опять всем убийством антихрист правит. И ведь, мать его за ногу, как ловко орудует. Голытьбе снега белее чудится, людям осанистым краснее крови обертывается…
— Кто вздумал барскую усадьбу делить? — перебил старика Долгушин.
— Мужики всем опчеством, а комбедчики супротив поперли. Правду баять — пашню там, луга, живность всякую голытьбе рассовали, а самое усадьбу — стой! Не подходи! Седни мужички вторижды порешили разделить. Раз комунию ввели, отдавай мужику, что следоват. Тому — тулуп, энтому тележное колесо…
— Спасибо за квас, дед.
— Беги, сынок, поскореича. Может, чаво-нибудь и урвешь из барского добра-то…
Долгушин прошел через парк до заросшего кувшинками пруда. На неподвижной воде переливались солнечные пятна и круглые тени дубовых листьев. Где-то рядом постукивал дятел, под сапогами туго поскрипывал песок. Долгушин остановился, опустив голову; собственная безголовая тень на воде показалась страшной.
Окружающий мир отстранился от ротмистра, все сместилось, разорвалось, перепуталось: прошлое украдено, настоящее распалось, будущее темно. «Мы идем к цели кривыми путями. Но монархию в ее прежнем виде воскресить нельзя. Можно только мстить за гибель императора, за собственную безысходность».
— Мстить, мстить! — дважды произнес он, вслушиваясь в злое свистящее словечко. — Я задушу в себе сострадание к людям. Для меня теперь нет России. Белые и красные. Если бы я мог знать — кто победит? Чем больше я размышляю об этом, тем сильнее охватывает меня смятение…
От пруда к каменной ограде дома вела желтая аллея акаций. За кустами Долгушин незаметно приблизился к толпе мужиков и баб, запрудившей площадь перед воротами. Гул мужичьих голосов, просекаемый женским визгом, колыхался над площадью. Матерились мужики, причитали бабы, орали ребятишки.
За оградой зеленела железная крыша барского дома. Тяжелые дубовые ворота были закрыты; казалось, за ними нет никого. «Мужики звереют, а дом не охраняется. Да и кто станет охранять барскую усадьбу», — подумал ротмистр.
А толпа все напирала на ворота: высокий чернобородый мужик взял на себя верховодство.
— А ну, волоките бревно! — прикрикнул он, выталкивая из толпы мужиков. — Подымай, ребята, вон то — поядренее…
Долгушин узнал Афанасия Скрябина, с отцом которого только что разговаривал. Четверо мужиков подняли на руки толстое бревно, поднесли к воротам, начали плавно раскачивать.
— А ну-ка, вдарь! А ну! А ну!..
От сильного удара затрещали дубовые доски ворот, насыщенные жаждой разрушения крики снова взвились над площадью.
— Андрюшкя! Отпиряй воротя!..
— Шурмин, не иди против опчества…
Афанасий Скрябин, в желтой шелковой рубахе, подпоясанной цветным шнурком, опойковых сапогах с ремешками на голенищах, плисовых шароварах, с узкой длинной бородой, напомнил Долгушину очень неприятного человека. «Да ведь он похож на Распутина!» Всем нутром Долгушин ненавидел. Распутина: с корнями выворочено трехсотлетнее династическое дерево, а зловещая тень Распутина по-прежнему падает на его — долгушинскую, монархическую Россию. Ничтожные совпадения теперь воспринимались им как символы отрицательного значения. То, что Афанасий Скрябин походил на Григория Распутина, было тоже каким-то непотребным символом.
— Дуйте, мужички, через стену. Не посмеют они левольвертами пужать, советовал бабий голос.
— Тебя, кобылу разэтакую, тройкой стоялых жеребцов не испугаешь…
— Ах растудыть их мать! — Скрябин подбежал к телеге, вывернул оглоблю, одним скачком взлетел на стену, исчез за оградой. Во дворе раздался его ржавый, требовательный голос: — Шурмин, швыряй револьвер!
Во дворе послышались хрипы, возня, матюки: створки ворот распахнулись, толпа испуганно попятилась. В воротах с «бульдогом» в руке стоял белоголовый, щупленький юноша, почти мальчик. За ним с охотничьими ружьями и берданками кучились комбедчики — десяток суровых, с решительными физиономиями, парней.
— Мужики, вы что, опупели? — спросил Шурмин. — Расходитесь по дворам, господское добро делить не станем. Здесь народная музея будет. А кто нахалом полезет, вот те крест, буду палить, — Шурмин перекрестился револьвером.
— Не посмеешь, сукин сын, по своим…
— А вить што это за комбед, мужички? Своих из штанов вытряхает, за барское добро левольвертом грозит.
— Вот те и комбеды, кому сласть, кому беды!
— Постой-ко, я эфтого коммунара по рылу огрею. — Конопатый парень покрутил над головой шкворень и, швырнув, вышиб из руки Шурмина револьвер. Тот охнул, отступил, толпа поперла на ворота. Комбедчики дали поверх голов нестройный залп, люди отхлынули.
— Народ! — снова крикнул Шурмин. — Христом-богом прошу: не разбойничай.
— Афанаску ослобони, окаянный!
Шурмин вытолкнул Скрябина из ворот.
— Все равно комбедчикам в господском доме не хозяевать! Харей еще не вышли. — Скрябин сел в плетеный тарантас, подобрал вожжи.
— Гаврилыч, подожди! — выступил из-под акаций на аллею Долгушин.
Скрябин попридержал жеребца, недоуменно уставился на ротмистра.
— Не узнаешь, Гаврилыч?
— Сергей Петрович! Ах ты, батюшка мой! Да откуда ж ты?
— С того света, — невесело пошутил Долгушин.
— Садись поскорее, — Скрябин испуганно оглянулся.
Долгушин сел. Скрябин пошевелил вожжами, жеребец понес тарантас прочь от барской усадьбы. Все мечты ротмистра встретиться с матерью, прожить хотя бы сутки в родном гнезде, подышать воздухом детства рассеялись. Он с ненавистью покосился на долговязую фигуру Скрябина. «Подлец, грабил наше поместье. Мерзавец! Позарился даже на фамильные сервизы». Захотелось схватить одной рукой за горло хлеботорговца, другой накидать полновесных оплеух. Скрябин, чувствуя скверное настроение ротмистра, не знал, как с ним держаться.
— Евгения Петровна где? Куда вы, сволочи, ее дели? — неожиданно и резко спросил Долгушин.
— Жива она, живехонька! — облегченно ответил Скрябин. — В Арске, у доктора Дмитрия Федоровича.
— Что ж ты молчишь! Гони в Арск, Гаврилыч…
— Не с руки мне в Арск-то.
— А нашу усадьбу грабить с руки? Я все видел, все знаю. Смотри, рассчитываться, Гаврилыч, придется.
— Батюшка ты мой, не подумай худова-сквернова. Я ведь мужиков-то отговаривал от раздела усадьбы вашей, да разве они резон понимают? Побежали мужики, побег и я. Думаю, дай и я, может, что-ненабудь из барского добра сберегу. Вернется Евгения Петровна, а я ей — пожалуйте, мол…
— Не тараторь. Что за парнишка не пускал мужиков в дом?
— Про Андрюшку Шурмина спрашиваешь? Подрос, змееныш! С семнадцати лет в бандиты попер. Ни кола ни двора у христопродавца, а про комунию, про братство-равенство так языком чешет — ополоуметь можно. Да ты его, чай, не помнишь. Когда ты Зеленый Рой покинул, ему десяти лет не было. Пастушонок, варнак, разбойной души парнишка, и нате вам — комбедчик. На первой осине мерзавца повешу, — все больше распалялся Скрябин.
— Ладно, хватит, — остановил хлеботорговца Долгушин. — Сколько в селе комбедчиков?
— Рыл восемнадцать наберется. Они у меня, подлецы, в печенках сидят. Не только там пшеницу али рожь, даже овес выскребли из сусеков. По миру, христопродавцы, пустили. Теперь хотят позалетошний хлеб молотить. Мастеровой люд, говорят, с голоду издыхает, а у тебя хлеба в скирдах горят.
— Скоро они твоим хлебом подавятся.
— Неужто, батюшка мой?
— Не сегодня, так завтра, Гаврилыч.
— Черт те што отдам, лишь бы их с шеи стряхнуть.
Из неподвижного, как омут, пшеничного поля взлетел ястреб, через дорогу пробежала мохнатая тень. В стороне замаячили темные купола скирд.
— Твой хлеб, Гаврилыч?
— А чей еще?
— Сжечь.
— То есть как?
— Дотла.
— Эт-то всерьез или понарошке?
Долгушин выпрыгнул из тарантаса, вынул из кармана спички.
— Сергей Петрович! Да я же чист перед вами.
— Слушай, Гаврилыч! То, что усадьбу мою хотел разграбить, прощаю. Наши драгоценности к себе уволок, тоже прощаю. Луга наши, что сумел к рукам прибрать, — твоими пусть остаются, если комбеды исчезнут с земли.
— Я денно-нощно бога молю, а им хоть бы хрен!
— Совдепии приходит конец, Гаврилыч. Белые заняли Екатеринбург. Вот-вот будет взята Казань. После Екатеринбурга и Казани красным придется встать на колени, а чтобы они встали скорее, нужна помощь.
— Мы народишко без царя в башке, ни на что не потребной. Ежели бы приказание от настоящей власти, тогда и мы, с божьей помощью, за топоры.
— Кто в Зеленом Рою может выступить против комбеда? Отец Поликарп что?
— Намедни был у него. В случае чего, поп со святой хоругвью наперед пойдет…
— Кто еще?
— Маркелка-мельник. Спиридон Иваныч Храмов, у него комбедчики на пять тыщ золота замели. Братья Максим и Василий Быковы, что кожей торгуют. Их тоже начисто разорили. В селе, почитай, полсотни обиженных наберется. Народ все крупной, солидной…
— Теперь, Гаврилыч, заповедь одна: хочешь жить — дави коммунистов. И еще одна заповедь — под видом большевиков действуй против большевиков. Хлеб сгорел — большевики подожгли. Труп на дороге нашли — коммунисты убили. Девку изнасиловали — их работа. Большевики мир народам обещали, а сами опять с немцами воюют. Значит, обманули православный народ. Слухи, Гаврилыч, распространяй, слухи страшнее пожара. Говори, везде мужики требуют Советов, но без коммунистов…
— А то как разуметь?
— А так. Власть — Советам, земля — крестьянам, а коммунистов — к ногтю.
— Значит, царя не будет, буржуазов тоже?
— Не прикидывайся дураком, Гаврилыч. Сейчас нужно действовать умнее.
— Вам виднее, Сергей Петрович. Вы, батюшка мой, человек образованный.
Долгушин задумался, сжимая в ладони спичечный коробок. В пшенице вскрикнул перепел: пить-полоть, пить-полоть! Терпко пахнуло полынью. Долгушин улыбнулся своим, непонятным для Афанасия Скрябина мыслям.
— Как только белые займут Казань, зеленоройских комбедчиков — к стенке! А сейчас отправляйся домой, Гаврилыч.
— Я вас в Арск пешком не пущу. Берите жеребца, у доктора оставите.
— Хорошо. Оставлю. — Долгушин подошел к скирде, разворотил снопы, чиркнул спичку. Желтый одуванчик искр распушился в снопах, Долгушин подул — одуванчик заколебался, побежал вверх по скирде, становясь багровым и жарким.
Летний, с синими тенями вечер обволакивал Арск. В южной стороне неба, где-то над Волгой, полыхали неслышные сполохи, там, видно, уже разыгралась гроза. А в городе стояла пыльная духота: едкие запахи вяленой рыбы, кожи, дегтя подавляли аромат яблок.
Кобели кидались на тарантас, облезлые коты взвивались на телеграфные столбы, куры, треща крыльями, шарахались по канавам. Долгушин знал, где живет доктор Дмитрий Федорович, и лихо подвернул к воротам уютного, цвета небесной голубизны, дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77