Пока они таким образом обменивались любезностями, к банку стали прибывать какие-то грузовые машины, затем явился и сам директор банка в сопровождении целой комиссии по приему ценностей на предмет вывоза их за пределы страны.
- Никита Петрович! Но нам же ясно по телефону сказали...
- Что сказали? Кто сказал? Что вы мне ерунду мелете?
- Но позвольте! Ведь даже такие подробности... что и пудель ваш, Никита Петрович... Я сам лично говорил по телефону...
- "Никита Петрович", "Никита Петрович"! Что вы мне голову морочите?! Короче говоря, приступайте к передаче всех ценностей и прежде всего золотого запаса. Где Иван Иванович? Давайте его сюда!
- Вы напрасно горячитесь, Никита Петрович, - остановил его полковник из генштаба. - Все уже вывезено, вы немножко опоздали. Я тоже беспокоился, но, оказывается, все в порядке.
Директор банка Никита Петрович Кудрявцев был непомерно толст, и, например, в театре для него всегда специально отводилось двойное кресло, так как на одном он не помещался. Но тут он как-то осунулся, обмяк и выслушал терпеливо подробный рассказ, как прибыли грузовые машины, как Никиту Петровича разыскивали по всем телефонам и как, наконец, получили сведения, что Никита Петрович отбыл со всем своим семейством на иностранный пароход...
- На иностранный? - заинтересованно переспросил директор.
- Да, да, на иностранный! Я сам лично говорил по телефону... Но мы все сделали! Тут приезжали военные, с охраной!
Но директор уже не слушал. Он все понял. Ценности вывезены, но кем?
- Благодарю вас, - спокойно произнес он. - Попрошу вас, откройте мой кабинет... Мне все ясно.
Он медленно поднялся по роскошной лестнице, устланной ковровой дорожкой, мимо пальм, мимо почтительных кассиров и бухгалтеров. Проследовал в свой шикарный директорский кабинет, вынул из письменного стола никелированный револьвер и застрелился.
В это время на улице послышались выстрелы, застрекотал пулемет.
- Ваше превосходительство! - подошел адъютант к генералу, находившемуся в каком-то оцепенении. - Здесь оставаться небезопасно. Улица обстреливается!
Вся блестящая свита тронулась по направлению к порту. Все смущенно молчали. Испуганно прислушивались к близкой беспорядочной стрельбе.
- Однако... - пробормотал его превосходительство, большой любитель пошутить. - Одесса провожает нас просто с триумфом!
- На-зад! - закричал патруль, вымахивая на взмыленных лошадях из-за угла. - Здесь проезда нет! На чердаках домов засели пулеметчики!
Что творилось в порту! Крики, ругань, вопли, команда...
- Нельзя ли хоть на палубе? - кричал растрепанный жалкий человек в котелке. - Я согласен на палубе! Поймите, наконец, у меня жена!
- У всех жены!
Какие-то дети сидели на перевязанных ремнями корзинах... Кто-то бежал по сходням, и за ним несли кожаные чемоданы... Счастливец!
Матросы иностранных кораблей безучастно глазели с палубы на все это смятение. Американские журналисты фотографировали берег, толпу и панораму города.
В Одессе расклеен приказ французского командования. В приказе сообщалось, что союзниками принято категорическое решение: Одессы не сдавать!
Но вот уже под самой Одессой после упорных семидневных боев интервентами оставлены укрепленные пункты Очаков и Буялык. Воинские части отказываются грузить на корабли орудия и танки. Но даже под обстрелом предприимчивые командиры иностранных войск грабят склады, тащат все, что попадется под руку. Они похитили уцелевшие советские военные суда. Более ста советских торговых кораблей, нагруженных разным имуществом, угнано из Одесского порта.
Приказ французского командования еще висел, расклеенный по стенам домов и на заборах. А между тем пришло из Парижа указание - срочно эвакуировать войска с Украины "ввиду трудностей снабжения продовольствием", как пояснялось в этом правительственном распоряжении.
Вооруженные отряды рабочих заняли почту, телеграф, помещения штаба и контрразведки. Последний иностранный корабль скрылся за горизонтом.
- Так-то лучше, - говорили рабочие, поглядывая на удаляющиеся черные дымки, - незваный гость хуже татарина.
- А главное, ушли не солоно хлебавши.
- Это как сказать. По-моему, так им солоно приходилось!
На одесских улицах идет чистка и уборка. И город кажется еще прекрасней, еще белоснежней, еще милей теперь, когда его пришлось освобождать от вражеских полчищ. По улицам собирают и увозят трупы. Сдирают вывески несуществующих отныне учреждений.
Был такой старый давнишний герб Одессы: щит разделен на две части, в золоте верхней половины императорский орел с тремя коронами, в нижней червленой части серебряный якорь. Нет теперь этого герба! Над советской Одессой полыхает, переливается, плещет полотнищем красный революционный стяг.
Какой-то матрос стоит, высоко задрав голову и шевеля губами, и читает приказ французского командования о том, что Одесса не будет сдана.
- Пленум Одесского Совета рабочих депутатов!
- "Известия Одесского Совета рабочих депутатов"! - весело выкликают мальчишки-газетчики, размахивая, как флагами, газетными листами.
Апрельское солнце заглядывает в каждый сквер, в каждый дворик, в каждое окно Одессы.
11
Не в долгополом сюртуке помещика Золотарева, не в сверкающем нашивками облачении капитана Королевского, не в той роскошной дохе, в которой он однажды навестил напуганного фабриканта, и не в облике священника, спасшем ему когда-то жизнь, - в полном блеске кавалерийской формы шествует Григорий Иванович Котовский по улицам Одессы в сопровождении своих друзей. Какое счастье - вот так, жмурясь на солнце, шагать по широкой улице, по советской освобожденной земле!
- Что будем делать теперь? - спрашивают бойцы нетерпеливо.
Им скорее хочется узнать, что же дальше. Наверное, Григорий Иванович узнал что-нибудь определенное в Одесском военно-окружном комиссариате, куда он сегодня заходил.
Котовский не спешит с сообщениями. Он просто хочет побродить по городу. Один день отдыха - и можно снова с головой уйти в работу.
Вот здесь, в этом ресторане, Котовский арестовал Ракитникова... А здесь, на Французском бульваре, присутствовал на торжественном ужине у военного атташе... Вот она, вот она, та самая скамейка на Соборной площади! Как раскудрявился сквер! Все так же сидят и судачат няни и тихие старушки, все так же играют дети, катая тележки и подбрасывая в воздух мяч.
- Красивая площадь! - останавливается и любуется Котовский. - Бывали у меня здесь деловые встречи...
- Солнце печет, как будто уже лето! - удивляются молдаване. Наверное, сейчас так же солнечно в Кишиневе...
Вот она, вот она, явка подпольщиков! Здесь постоянно можно было видеть нашего дорогого Ивана Федоровича, нашего секретаря губернского комитета Смирнова!..
- Как! - удивляются все. - Вот здесь, в самом центре? Да ведь это было в двух шагах от контрразведки!
- Вот потому-то и было всего безопасней. И если бы не эта провокация... он и сейчас был бы жив...
Котовский печально замолк, погруженный в воспоминания.
Солнцем залиты улицы. И какими красками переливается безмятежное море! Насколько глаз хватает раскинулось оно на просторе. Ходить бы здесь всегда мирным кораблям, нагруженным товарами, скользить бы по волнам парусным лодкам рыбаков, прогулочным яхтам... Бескрайнее, наполняющее сердце большими чувствами, оно еле-еле всплескивает, набегает прозрачной волной, шуршит прибрежными гальками и дальше, дальше уводит взор - то бирюзовое, то темно-зеленое, то серебристое... спокойное, сильное, доброе море.
Котовский перебирает в памяти названия иностранных кораблей, совсем недавно стоявших здесь на рейде:
- Флагман оккупационной эскадры дредноут "Жан Барт", линкоры "Франс", "Вернье", "Мирабо", "Жюстис"...
И опять резнула боль в сердце;
"Жанна! Маленькая Жанна!.. Веселая, доверчивая, бесстрашная, заслужившая бессмертную память коммунистка Жанна Лябурб!.."
Группа людей шагает по Ришельевской. Здесь, в доме сорок один, помещается теперь ревком.
- А все-таки что же мы будем делать дальше? - спрашивает опять кто-то.
- Дорогие друзья! - говорит, останавливаясь, и с большой торжественностью Котовский. - В нашем отряде двести пятьдесят отборных храбрецов. Ревком принял отряд в свое подчинение!
Котовский развернул и показал всем мандат, скрепленный печатями. Мандат гласил, что Котовскому поручается организация боевых частей для освобождения Бессарабии от гнета мирового империализма.
И Котовский немедленно приступил к делу. Он не хотел терять ни одного дня. И все стоял у него перед глазами старик, который провожал советские воинские части, покидавшие Кишинев. Ведь ждет он, и весь народ ждет освобождения от чужестранцев!
Д Е В Я Т А Я Г Л А В А
1
Записку, которую дал Котовский, Миша крепко держал в руке, блуждая по Москве. Никогда он не думал, что на улицах может быть столько людей, столько шума, грохота, голосов. Миша путался у всех под ногами, всем мешал, его толкали, ему делали внушения: "Молодой человек! Ну как вы не понимаете?" Сколько народу! Все улицы заполнены толпами, и все, не останавливаясь, торопятся, бегут, вскакивают в трамваи... И надо найти среди этой толчеи, среди огромных площадей, улиц, тупиков и переулков эту самую Маросейку. Неужели он когда-нибудь привыкнет и тоже помчится в потоке людей, поймет, что такое кольцо "А" и где тут делать пересадки?
Маросейка оказалась улицей довольно узкой и довольно кривой, так что не сразу и разберешься. Дом номер тринадцать был большим, несуразным, с облупленным серым фасадом, с грязными помойками.
- Квартира сто семьдесят пять? - переспросил Мишу серьезный человек в каракулевой шапке, вышедший из ворот этого дома. - А разве тут есть квартира сто семьдесят пять?
И ушел, оставив Мишу в недоумении.
Оказывается, нужно было миновать первый двор, второй двор, войти под арку, пройти мимо гаража, на воротах которого написано мелом "No 6", и там подниматься по темной лестнице, распугивая тощих кошек.
Записку прочел усатый черный дядя, товарищ Стефан.
Котовский писал:
"Товарищ Стефан! Направляю к тебе в краткосрочный отпуск моего молодого бойца. Он мне скоро понадобится, но временно пристрой, пусть поживет настоящей жизнью, о которой нам, ветеранам, пока что приходится только мечтать".
- Ничего не понял, что он тут пишет. Надолго ты приехал?
- Григорий Иванович насчет этого ничего не говорил.
- Ладно. Я тебя на курсы устрою. Будет хлебная карточка, прикрепишься к столовой. В этой комнате живет человек, но он, хотя здесь и живет, дома никогда не бывает, должность у него разъездная. Вот и помещайся. Примус в кухне. Синий чайник - мой. Я тоже редко бываю. А Григорий Иванович где?
- Остался там... Хотя я одного не понимаю: остался, но ведь там же белые?
- Там всякие есть, и беленькие, и черненькие, а есть самые настоящие люди, он с ними и будет, уж я его знаю! Ордер возьми. Хотел себе купить, да обойдусь. Вот. По этому ордеру тебе выдадут одежду. Обмотки свои скинь, не модно. Деньги-то есть? Держи на первое время. Да ты не спорь, раз тебя прислал Григорий Иванович, значит, ты все равно что мой.
И он ушел. Он сказал, на дежурство. И стал Миша Марков жить.
Первое время, попав в Москву, он никак не мог насмотреться, никак не мог насытиться впечатлениями. Перед ним раскинулся неисчерпаемо богатый, изумительно красивый, сверкающий, многообразный мир - мир новых идей, новых чувств, нового сознания. Школа гражданственности, университет творческой мысли, штаб революции. Москва живет быстро, стремительно. Здесь все быстрей. Здесь сходятся все линии.
Миша Марков понял теперь, почему Котовский послал его в Москву. Он ходил до изнеможения по улицам, обежал все музеи. Присутствовал на митингах и уже два раза слышал выступления Владимира Ильича. Ильич говорил просто, как будто беседовал, но каждое слово его западало в душу.
Затем Миша приволок ворох книг в свою не блещущую красотой и обстановкой комнату, залез под одеяло (температура в комнате к зиме стала доходить до плюс шести по утрам и до плюс двенадцати к вечеру) - и читал, читал, делал выписки, чем дальше, тем больше убеждался, что многого совсем не знает, даже многих слов, и тогда кидался к словарям... Посещал одно время какие-то курсы, аплодировал футуристам, замирал от восторга, попав во МХАТ на самую что ни на есть галерку, бывал в Третьяковке...
"Эх, Татьянка бы меня сейчас видела!.." - думал он часто.
И стал Миша Марков настоящим москвичом. И не заметил, как настала зима и как она кончилась.
2
"Москва. Маросейка, 13, квартира 175. Маркову. Выезжай. Формирую конный отряд. Котовский".
Как был взволнован Миша Марков, как обрадован, как гордился! Командир жив, командир помнит о нем, командир зовет! Вот она! Вот она, телеграммочка! Узнает ли Григорий Иванович своего питомца? Миша очень изменился за это время, вырос, повзрослел. Москва - ведь это такая школа!
Телеграмма лежала на столе, на самом видном месте. Это была серая бумажка с наклеенной узкой полоской, неказистая, некрасивая, но такая дорогая!
Как трудно радоваться одному! Радость только тогда и полноценна, когда ею можно поделиться с другими. Мише хочется всем-всем рассказать, что он получил очень важную телеграмму, да вот она, ее можно еще раз прочитать. Дело в том, что его, Мишу Маркова, срочно вызывает Григорий Иванович. Кто такой Григорий Иванович? Вот это действительно вопрос! Григорий Иванович Котовский! Кто же его не знает!
Миша рассказал уже об этом почтальону, затем соседу, затем незнакомой девушке во дворе и жалел, что нет Стефана, что он уехал на фронт.
Разумеется, он немедленно отправится к Котовскому, в этом не может быть никаких сомнений. И кто знает? Может быть, не так далеко то время, когда они прогонят из Бессарабии захватчиков и Миша приедет домой, взбежит на крыльцо, распахнет настежь дверь и крикнет звонким, молодым голосом: "Здравствуй, милая мама! Здравствуй, отец! Как живешь, дорогая сестренка? Принимайте гостя - конника из отряда Котовского, принимайте москвича Мишу Маркова! Принимайте вашего сына, исколесившего столько пространств, столько дорог!.." И обнимет его мать и будет обливаться счастливыми слезами...
Не всем матерям удается обнять перед своей смертью дорогих сыновей. Но ведь настанет же такое золотое время, когда затихнут орудийные залпы, опустеют окопы и люди разойдутся по домам для радости, для труда, для любви и простых повседневных забот? Тех, кто хочет войны, небольшая горсточка, а мира хочет весь мир. Столько на свете прекрасных вещей! Зеленых деревьев! Утренней росы! Девичьего смеха! Протяжных песен на полях! Горячих лепешек, изготовленных матерью!..
Миша Марков сунул телеграмму в карман гимнастерки и помчался к трамвайной остановке: он еще не обедал сегодня. В вагоне трамвая мысленно прощался с Москвой и московскими бульварами, со смешливыми девушками с рабфака, с кольцом "А" и бронзовым Пушкиным, с потемневшими кремлевскими стенами и курантами Спасской башни.
В столовой пахло кислой капустой. Вошел в большой зал, уставленный столиками, осмотрелся и, заметив свободный стул в простенке под портретом Калинина, поспешил его занять.
- Может быть, вы даже спросите, не занято ли это место и можно ли сюда сесть? - спросил длинный юноша в коричневом френче, недружелюбно взглянув на Маркова.
- А разве занято? - спросил простодушно Миша.
- Нет, но я что-то не читал пока декрета об отмене частной вежливости.
- Да ведь вы все равно кончаете обедать.
- Пожалуйста, пожалуйста! Я больше ничего не имею вам сказать.
- Ну и все, и сердиться не на что! Удивительно вы, москвичи, придирчивы!
- А вы, стало быть, не москвич?
- Конечно, нет. И вообще завтра уезжаю.
- Так вот почему вы решили не стесняться! Понимаю! Вы, очевидно, исходите из принципа: все равно нам в этом доме не бывать.
Маркову хотелось, чтобы сердитый незнакомец спросил, куда же именно Марков уезжает, но тот замолчал и, сердито отставив недоеденные щи, принялся за рагу с подозрительно темным картофелем.
Наконец подошла официантка. Молча остановилась перед Марковым. Это, по-видимому, надо было понять как обслуживание посетителя. Марков поспешно выпалил:
- Щи, рагу и клюквенный кисель.
- Кончилось рагу.
- Тогда что-нибудь другое.
- Будут битки. Киселя тоже нету.
Когда она ушла, незнакомец вдруг проникся нежностью к Маркову:
- Красота! "Рагу нет", "Киселя нету". Лопай, что дадут! А рожища-то какая у феи! Вы заметили? Кирпича просит! Кстати, щи напрасно взяли. Несусветная дрянь.
Марков обрадовался, что незнакомец перестал на него сердиться.
- Эх! - сказал он мечтательно. - С каким бы удовольствием поел я сейчас самой обыкновенной вареной кукурузы, какую делают у нас в Кишиневе!
Незнакомец сначала поднял удивленно брови, затем заинтересованно оглядел Маркова с ног до головы, как будто только теперь его увидел.
- Бывали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70