..
Из влажной глубины ночи с ропотом рождалась волна, быстро перебирая валкий гребень лохматыми лапами белой пены, дружной шеренгой катилась к нам, но выдыхалась, таяла, и к мысу доплывала тончайшей кружевной шалью, фосфоресцирующей в латунном свете луны... А за ней, рыча, уже бежала другая шеренга дружных болонок из пены, и бесконечный их бег сминал любую надежду, любую робкую надежду на отмену неотвратимого...
...Наутро мы уезжали.
В последний раз сбегали искупаться "на минутку", и часа полтора никак не могли расстаться с морем. Наконец я повернула и поплыла к берегу в кипящей солнечными иглами воде, и с каждым моим подъемом на гребень волны медленно приближалась огромная пальма на берегу, взмывая в небо и опускаясь, взмывая и опускаясь...
Я плыла над черными базальтовыми плитами, над развалинами финикийского города, бытовавшего под этим небом и упокоенного на песчаном дне в такой дали времен, о которой могли рассказать - и неустанно рассказывали - только эти волны; я плыла, пока не нащупала ногами дна, встала и побрела, отирая ладонями мокрое лицо...
Мои на берегу размахивали руками, указывая куда-то вверх...
Я закинула голову: два дельтаплана, покачиваясь, парили в дымной голубизне навстречу друг другу: белый, с оранжевыми полосами, и желтый, с зелеными. Казалось, они играли в какую-то игру, переговаривались, кивали друг другу, подшучивали... Их темно-зеленые тени скакали по мелким волнам. Вода подсыхала на моем лице долгими жгучими каплями.
Боже, думала я, что я наделала! Что я наделала...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
глава вторая. Подъезд
Не знаю, как это получилось, но квартиру мы сняли, минуя проверку Шаи. Возможно, в то время он находился в отпуске. Многие мои коллеги жаловались, что Шая, со своей маниакально-служебной подозрительностью, не позволил снять прекрасные квартиры в центре Москвы. Он являлся, грозный и неподкупный, залезал на чердаки, спускался в подвалы, вынюхивал лестницы, высматривал в бинокль соседние здания, вымерял шагами двор, ложился на асфальт, фонариком высвечивая днища машин... И выносил свой вердикт.
- Нет, - говорил он сурово. - Эта квартира опасна. Если поставить на крышу той школы напротив пулемет, то можно уже читать "Шма, Исраэль!".
Или:
- Нет, из этого лифта отлично простреливается вся площадка. Если внутри укрывается террорист, а ты выходишь из квартиры, можешь заранее читать "Шма, Исраэль!".
Словом, поиски квартиры для нового синдика длились неделями, месяцами, выматывали душу, озлобляли маклеров...
Мы как-то проскочили. Более того: сняли первую попавшуюся квартиру. Буквально - первую, в которую завез нас маклер Владик. Она мне понравилась сразу: небольшая, полупустая, свежеотремонтированная, в одном из старых пятиэтажных домов Замоскворечья, в Спасоналивковском переулке. За одно это название я готова была выложить все положенные нам на квартиру деньги.
- Мне нравится, - сказала я. - Берем.
Маклер Владик изумился.
- Как?! Прямо вот так, сейчас и эту? Но я приготовил вам на сегодня еще семь вариантов. Не хотите посмотреть?
- А чего там смотреть? - просто я хорошо помнила свою "хрущобу" на Бутырском хуторе. - От такого добра-то...
Ну и въехали на другой день со своими двумя чемоданами.
Гибрид Петроколумб (Клумбопетр), корсар среднерусской возвышенности, литая гигантская клумба, сувенир высотой с Эйфелеву башню - плыл над Замоскворечьем под чугунными трусами, изображающими свернутые паруса. В руке он сжимал золотой вердикт, врученный Петру испанской королевой и скульптором Церетели. Вместе с разноцветными фасадами старо-новых особняков по дуге набережной, с прыскающими посреди канала фонтанами, со страшновато-сладеньким, - работы Шемякина, - комплексом фигур-аллегорий всех пороков человеческих в сквере на Болотной... все это вместе, по моему ощущению, - убедительно пошлое, - являло какую-то иную Москву, совсем не ту, что мы покинули когда-то: притягательный город-монстр, могучий цветастый китч, бьющий наповал заезжую публику золотыми кеглями куполов на свеженьких церквах.
Впрочем, не все гранитные приметы прошлого были сброшены со своих постаментов: Ленин на метро "Октябрьская" - слободской громила в приблатненном полупальто, с извечной кепкой, как каменюка, зажатой в кулаке, - по-прежнему к чему-то молча и властно призывал... В хорошую погоду вокруг него каталось на роликах юное население, школьная программа которого уже не была устремлена в коммунистическое завтра.
Со временем выяснилось, что наш подъезд начинен всевозможными сюрпризами. Подавляющую часть времени домофон входной двери был испорчен, так что проникнуть в дом мог каждый, кому приспичит. В квартире на первом этаже жила семья любителей-собаководов, разводящих уникальную породу гигантской болотной собаки, в темноте мало чем отличающейся от рослого пони. Люди они были занятые и не всегда трезвые, собак своих выпускали погулять без сопровождения. В сумраке подъезда те поджидали жильцов у лифта, вежливо сопя, угрюмо оттирая их плечом к стене и тяжело наступая на ноги...
И все-таки главной бедой нашего подъезда были не бомжи, не пес-левиафан, подстерегающий жильцов во тьме у лифта, а - мальчик. Кроткий мальчуган из 16-й квартиры, ангелок с голубыми глазами и славно подвешенным языком. Именно он наводил ужас на весь дом. Именно за ним приглядывали в оба взрослые, именно его провожали подозрительными и свирепыми взглядами все жильцы дома. И ничего не могли предъявить в доказательство своих обвинений.
Впервые я столкнулась с ним спустя неделю после нашего переезда.
Вошла в подъезд и ощутила явственный запах гари, ненавидимый мною с детства, когда по осени в Ташкенте жгли кучи палых листьев и я, сжигаемая астмой, металась по квартире днем и ночью, пытаясь найти уголок, куда бы не проникла удушающая вонь.
Слева, на желтой стене, в глаза бросались мятые почтовые ящики, частью обугленные, облитые водой. Под ними в огромной луже на кафельном полу мокли лохмотья черного пепла и валялись недоспаленные газеты, журналы, рекламные листки...
У лифта стояли двое - пожилая женщина и огненно-рыжий мальчик с лицом нежнейшего фарфорового сияния. Он напомнил мне юного финикийца с одной старинной гравюры.
- ...где я был, а где - огонь, - говорил он терпеливо и вежливо. Женщина нервничала, наступала, угрожающе сжимала кулак перед его личиком.
- Знаем, зна-аем! Ты всегда ни при чем!!! А только где ты, там и горит! Вот погоди, если мать на тебя управу не найдет, то милиция уж выследит!!!
- Минутку, - сказала я, - здравствуйте. Я ваша новая соседка с третьего этажа. Что здесь у нас происходит?
- Да вот! - женщина кивнула на ребенка. - Беда нашего подъезда. Чуть не каждую неделю тишком дом палит!!! Видали, там, ящики? Главное, гад малолетний, всегда отпирается! И как назло, никто его за руку поймать не может! Ускользает!
Мальчик поднял вдохновенное остренькое лицо, проговорил:
- Как много на свете злых людей! Но я все стерплю. Я посылаю им свет в душе!
Слишком он был бледен и худ. У меня просто сжалось сердце. Подошел лифт, мы втроем вошли в него.
- Вы не имеете права обвинять мальчика бездоказательно, - сказала я соседке вполголоса.
Она метнула на меня яростный взгляд и, выходя на своем втором этаже, в сердцах ответила:
- Не имею?! Ну-ну... Погляжу я на вас, когда вместе-то запылаем... И главное, этот паршивец сам - с последнего этажа! - сквозь огонь будет рваться вниз. И не успеет!
Двери за ней сошлись, странный мальчик проговорил речитативно-молитвенно куда-то поверх моей головы:
- Злые люди возводят на меня напраслину, злые люди... Но я всем посылаю свет в душе!
Я вышла из лифта и оглянулась. Еще мгновение юнец стоял в тусклой кабине, ангельски кротко сияя огненно-рыжим нимбом волос, как рыбка-вуалехвостка в тесном аквариуме.
Двери стакнулись, лифт понесся на последний этаж...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Microsoft Word, рабочий стол,
папка rossia, файл sindikat
"...какое счастье, что я - человек птичий, и проснуться в
пять утра мне не в тягость. Семья спит, значит, эти два
заветных часа - с пяти до семи - станут моим необитаемым
островом, куда я не позволю сунуть нос ни одному на свете
Пятнице...
...ременная-погонная, кнутовая писательская упряжка:
необходимость вывязать буковками хоть несколько слов, хоть
несколько строк, будто через эти мельчайшие капилляры кириллицы
мы выдыхаем в пространство переработанный воздух нашей жизни.
Уже очевидно, что при моей московской круговерти ничего
серьезного написать не удастся. Впрочем, обрывки этих
рассветных мыслей, вчерашние картинки и ошметки разговоров все
равно сослужат в будущем свою неминуемую службу.
Какое счастье - этот волшебный "ноутбук", купленный для
меня безотказным и многоопытным Костяном в лабиринтах
компьютерного рынка на Савеловском. Помимо необходимых действий
он еще напевает, позванивает, высылает для утреннего
приветствия - без всякого моего запроса, - потешного человечка,
карикатуру на Эйнштейна, и тот шляется по экрану, высовывает
язык, грозит кулаком, смачно отхаркивается и хлопает дверью,
если я даю понять, что пора и честь знать. Надо бы пожаловаться
Костяну, пусть ликвидирует наглеца.
Словом, мой новый компьютер - едва ли не самая приятная
сторона в этой странной жизни.
...а пока мы обрастаем бытом. В Синдикате мне выделили
водителя, Славу, и мы сходу подружились - парень он, по его же
словам, "битый, ушлый и крученный, как поросячий хрен".
Коренной москвич, по образованию геолог, прошел все этапы
разнообразной жизни столицы последних двух десятилетий с ее
перестройками, очередями, взлетами, дефолтами и рыночной
экономикой...
Каждый раз изумляет меня еще одной своей профессией, еще
одним эпизодом биографии, о которых сообщает походя, роняя
слова как бы случайно.
- ...помню, в бытность мою купцом ганзейским...
- Слава, поясните...
- ...да был у меня ларек на Тишинском, специями
торговал... Одолжил капиталу у приятеля, - помню, целый чемодан
полтинников. Его маманя наколядовала этих полтинников на
поприще теневого бизнеса...
Говорок у него ладный, вкусный, московский - успокаивает.
Иногда, после особенно тяжелого рабочего дня, я задремываю под
его сказовую интонацию, а когда всплываю, подаю реплики по
теме...
- ...и вылезают из авто мордоворо-о-ты, - выпевает
Слава, - пальцы ве-е-е-ером выгибают...
- Ну?!
- Ну и остался человек - с опухшим хреном, и без штиблет!
Разъезжаем мы на "жигулях", и Слава дает понять, что в
остальное время суток, - а он работает с нами неполный день,
ездит на другой машине. На какой? - Загадочно лыбится...
Физиономия татарская, раскосая, башка бритая - с виду
совершенно уголовная личность. Но это-то и удобно... Вообще, со
Славой я чувствую себя защищенной.
История его появления в Синдикате такова: потерпев пять
лет назад провал на очередном этапе предпринимательской
деятельности, Слава кинулся в ножки к соседу, Гоше Рогову,
который, по слухам, варил большие дела в какой-то еврейской
конторе.
Гоша, по определению Славы, - "человек недешевый, мудрый
старый цапель", в прошлом - полковник известной серьезной
организации, - в девяностом вышел на пенсию и нанялся к евреям
водилой. Евреи платили, что бы там о них ни рассказывали...
Получив в то тяжелое время уважительную зарплату и раз, и
другой, Гоша отдался новому делу всей душой; а дело поднялось и
расцвело: евреи перли в свой Израиль колоннами, батальонами,
армиями, как новобранцы на призыв, - знай только подавай
транспорт. В этом было даже что-то неуклонное, мистическое,
словно не сами они так решили, а кто-то тащил их волоком, чуть
не за волосья... Так что Гоша поднанял еще ребят на извоз, те
несли ему, как положено, оброк чистоганом... Построил Гоша
дачу, прикупил небольшой парк машин...
Для начала он взял Славу на испытательный срок. Дело-то
нехитрое, говорит мне Слава, выкручивая баранку, ловко
выворачиваясь, вывинчиваясь из любой пробки, - они ж, эти
израильтяне, народ легкий на подъем, шебутной, цыганистый:
приехал-уехал, туда-сюда, вокзал-аэропорт, ну, иногда по городу
повози, покажи им "Кремлин", - они: "ах! ох!", - вопят на всю
Красную площадь, ребята такие непосредственные... как там Гоша
называет их - между нами, конечно! - "клоуны".
- Я сначала от их имен ошалевал, - говорит Слава. - Это ж
не имена, а какие-то воровские клички! У меня дома жена заявки
принимала, по телефону. Записывала на бумажке. Я прихожу,
читаю: "Нога Пас... Батя Бугай... Амация..." "Ты что,
говорю, - сдурела?! Ты чего мне здесь лепишь?! Что это еще за
нога? Что за бугай? Какой такой батя?! Мне ж в аэропорту стоять
с табличкой, встречать людей!"
- "Не знаю, - говорит, - так Гоша продиктовал"...
И вот, выходит изящная такая дамочка, Нога Паз, у них
"нога" - с ударением на "о" - чуть ли не яхонт, или что там еще
драгоценное... И Батья Букай, тоже милая девушка.
А вот Амация зато... Стою с табличкой, нервничаю, все
выглядываю хрупкую барышню, типа гимназистки... Оказался
огромный волосатый мужик кибуцник, килограмм на сто тридцать,
чуть не в резиновых сапогах, бородища - как куст боярышника...
Амация, блин!
Так попал Слава в Синдикат, организацию, как ни крути,
полуподпольную, своеобразный рыцарский орден. Я уже заметила:
когда человек попадает в нее, даже местный, даже коренной
русак, он становится членом закрытого братства. Между прочим,
во всем этом есть изрядная доля романтики.
Меня Слава не упускает случая поучить жизни, зовет, как в
деревнях, по отчеству - Ильинична.
- Эх, - говорит, - Ильинишна! Ну и представленьица у вас!
Все какая-то сентиментальность в голове, какая-то советская
дружба народов... Давненько вас тут не было. Это ж, доложу я
вам, - совсем другая, очень конкретная безжалостная жизнь..."
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
глава третья. Синдики круглого стола
Мой патрон, Генеральный синдик региона "Россия", в прошлом - боевой полковник Армии Обороны Израиля, бесстрашный вояка, увенчанный наградами и изрешеченный пулями, - был человеком добрым и нерешительным. Демобилизовавшись из армии и попав на руководящую работу, он столкнулся с суровой реальностью: обнаружил, что боевого опыта и командной жесткости совершенно недостаточно для новой его должности на гражданке.
Это был невысокий толстый человек с уютно-дамской задницей и круглым животом, с виноватыми добрыми глазами, ежеминутно готовыми увлажниться, и абсолютной неспособностью вцепиться ближнему в глотку и выкусить трахею.
По сути дела, это был Карлсон, которого сняли с крыши, лишили пропеллера и запретили какие бы то ни было игры, кроме одной. Это был бравый солдат Швейк, по недоразумению выслужившийся до капрала. Его отличал грубоватый солдатский юмор и постоянное стремление накормить и обустроить своих подчиненных. Кстати, он прекрасно готовил и крепко выпивал.
- Ну, повезло, ничего не скажешь! - заметила недели три спустя после воцарения его в должности Генерального всегда критически настроенная секретарша Рутка. - послал бог начальника, пьяницу-румына.
Звали его Клавдий - вполне обычное мужское имя. Румынские евреи часто дают сыновьям имена трубадуров и императоров. За глаза, конечно же, мы звали его Клавой.
На вопрос: "как дела?" Клава отвечал обычно утомленным голосом: "как легла, так и дала", - с милым мягким акцентом. У него было славное круглое лицо с ямочкой на волевом подбородке и арбузная лысина. Мягче и уступчивее человека мне в жизни встретить не пришлось.
В начале 90-х, в самую тяжелую и счастливую для Израиля страду Великого Восхождения, он работал здесь, в Советском Союзе, в опасных и бессонных условиях, отправляя тысячи восходящих в день. Именно в те легендарные годы он поднаторел в русском и говорил сносно, хотя и с ошибками и забавным акцентом.
Его любило множество самых разных людей.
- Не знаю почему, - говорил он, - но стоит мне оказаться где-нибудь на банкете, за моей спиной обязательно кто-то проходит и целует меня в лысину.
Таинственное слово "замб у ра", этимологию которого я безуспешно пыталась выяснить все три года пребывания в России, в устах моего начальника иногда приобретало различные смысловые оттенки - в зависимости от его настроения. Если бывал торжественно настроен, он придавал этому слову бравурное звучание - "замбурион" ! - при этом сопровождая слово известным жестом преломления руки в локте.
- Чтоб вам не было скучно, замбура, - говорил он, собрав всех нас, своих подчиненных, в комнате на втором этаже, которую по традиции называли "перекличкой", - знайте, что к нам опять едет группа из Министерства туризма. В конце концов, я подохну, ублажая этих иерусалимских бездельников.
1 2 3 4 5 6 7 8
Из влажной глубины ночи с ропотом рождалась волна, быстро перебирая валкий гребень лохматыми лапами белой пены, дружной шеренгой катилась к нам, но выдыхалась, таяла, и к мысу доплывала тончайшей кружевной шалью, фосфоресцирующей в латунном свете луны... А за ней, рыча, уже бежала другая шеренга дружных болонок из пены, и бесконечный их бег сминал любую надежду, любую робкую надежду на отмену неотвратимого...
...Наутро мы уезжали.
В последний раз сбегали искупаться "на минутку", и часа полтора никак не могли расстаться с морем. Наконец я повернула и поплыла к берегу в кипящей солнечными иглами воде, и с каждым моим подъемом на гребень волны медленно приближалась огромная пальма на берегу, взмывая в небо и опускаясь, взмывая и опускаясь...
Я плыла над черными базальтовыми плитами, над развалинами финикийского города, бытовавшего под этим небом и упокоенного на песчаном дне в такой дали времен, о которой могли рассказать - и неустанно рассказывали - только эти волны; я плыла, пока не нащупала ногами дна, встала и побрела, отирая ладонями мокрое лицо...
Мои на берегу размахивали руками, указывая куда-то вверх...
Я закинула голову: два дельтаплана, покачиваясь, парили в дымной голубизне навстречу друг другу: белый, с оранжевыми полосами, и желтый, с зелеными. Казалось, они играли в какую-то игру, переговаривались, кивали друг другу, подшучивали... Их темно-зеленые тени скакали по мелким волнам. Вода подсыхала на моем лице долгими жгучими каплями.
Боже, думала я, что я наделала! Что я наделала...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
глава вторая. Подъезд
Не знаю, как это получилось, но квартиру мы сняли, минуя проверку Шаи. Возможно, в то время он находился в отпуске. Многие мои коллеги жаловались, что Шая, со своей маниакально-служебной подозрительностью, не позволил снять прекрасные квартиры в центре Москвы. Он являлся, грозный и неподкупный, залезал на чердаки, спускался в подвалы, вынюхивал лестницы, высматривал в бинокль соседние здания, вымерял шагами двор, ложился на асфальт, фонариком высвечивая днища машин... И выносил свой вердикт.
- Нет, - говорил он сурово. - Эта квартира опасна. Если поставить на крышу той школы напротив пулемет, то можно уже читать "Шма, Исраэль!".
Или:
- Нет, из этого лифта отлично простреливается вся площадка. Если внутри укрывается террорист, а ты выходишь из квартиры, можешь заранее читать "Шма, Исраэль!".
Словом, поиски квартиры для нового синдика длились неделями, месяцами, выматывали душу, озлобляли маклеров...
Мы как-то проскочили. Более того: сняли первую попавшуюся квартиру. Буквально - первую, в которую завез нас маклер Владик. Она мне понравилась сразу: небольшая, полупустая, свежеотремонтированная, в одном из старых пятиэтажных домов Замоскворечья, в Спасоналивковском переулке. За одно это название я готова была выложить все положенные нам на квартиру деньги.
- Мне нравится, - сказала я. - Берем.
Маклер Владик изумился.
- Как?! Прямо вот так, сейчас и эту? Но я приготовил вам на сегодня еще семь вариантов. Не хотите посмотреть?
- А чего там смотреть? - просто я хорошо помнила свою "хрущобу" на Бутырском хуторе. - От такого добра-то...
Ну и въехали на другой день со своими двумя чемоданами.
Гибрид Петроколумб (Клумбопетр), корсар среднерусской возвышенности, литая гигантская клумба, сувенир высотой с Эйфелеву башню - плыл над Замоскворечьем под чугунными трусами, изображающими свернутые паруса. В руке он сжимал золотой вердикт, врученный Петру испанской королевой и скульптором Церетели. Вместе с разноцветными фасадами старо-новых особняков по дуге набережной, с прыскающими посреди канала фонтанами, со страшновато-сладеньким, - работы Шемякина, - комплексом фигур-аллегорий всех пороков человеческих в сквере на Болотной... все это вместе, по моему ощущению, - убедительно пошлое, - являло какую-то иную Москву, совсем не ту, что мы покинули когда-то: притягательный город-монстр, могучий цветастый китч, бьющий наповал заезжую публику золотыми кеглями куполов на свеженьких церквах.
Впрочем, не все гранитные приметы прошлого были сброшены со своих постаментов: Ленин на метро "Октябрьская" - слободской громила в приблатненном полупальто, с извечной кепкой, как каменюка, зажатой в кулаке, - по-прежнему к чему-то молча и властно призывал... В хорошую погоду вокруг него каталось на роликах юное население, школьная программа которого уже не была устремлена в коммунистическое завтра.
Со временем выяснилось, что наш подъезд начинен всевозможными сюрпризами. Подавляющую часть времени домофон входной двери был испорчен, так что проникнуть в дом мог каждый, кому приспичит. В квартире на первом этаже жила семья любителей-собаководов, разводящих уникальную породу гигантской болотной собаки, в темноте мало чем отличающейся от рослого пони. Люди они были занятые и не всегда трезвые, собак своих выпускали погулять без сопровождения. В сумраке подъезда те поджидали жильцов у лифта, вежливо сопя, угрюмо оттирая их плечом к стене и тяжело наступая на ноги...
И все-таки главной бедой нашего подъезда были не бомжи, не пес-левиафан, подстерегающий жильцов во тьме у лифта, а - мальчик. Кроткий мальчуган из 16-й квартиры, ангелок с голубыми глазами и славно подвешенным языком. Именно он наводил ужас на весь дом. Именно за ним приглядывали в оба взрослые, именно его провожали подозрительными и свирепыми взглядами все жильцы дома. И ничего не могли предъявить в доказательство своих обвинений.
Впервые я столкнулась с ним спустя неделю после нашего переезда.
Вошла в подъезд и ощутила явственный запах гари, ненавидимый мною с детства, когда по осени в Ташкенте жгли кучи палых листьев и я, сжигаемая астмой, металась по квартире днем и ночью, пытаясь найти уголок, куда бы не проникла удушающая вонь.
Слева, на желтой стене, в глаза бросались мятые почтовые ящики, частью обугленные, облитые водой. Под ними в огромной луже на кафельном полу мокли лохмотья черного пепла и валялись недоспаленные газеты, журналы, рекламные листки...
У лифта стояли двое - пожилая женщина и огненно-рыжий мальчик с лицом нежнейшего фарфорового сияния. Он напомнил мне юного финикийца с одной старинной гравюры.
- ...где я был, а где - огонь, - говорил он терпеливо и вежливо. Женщина нервничала, наступала, угрожающе сжимала кулак перед его личиком.
- Знаем, зна-аем! Ты всегда ни при чем!!! А только где ты, там и горит! Вот погоди, если мать на тебя управу не найдет, то милиция уж выследит!!!
- Минутку, - сказала я, - здравствуйте. Я ваша новая соседка с третьего этажа. Что здесь у нас происходит?
- Да вот! - женщина кивнула на ребенка. - Беда нашего подъезда. Чуть не каждую неделю тишком дом палит!!! Видали, там, ящики? Главное, гад малолетний, всегда отпирается! И как назло, никто его за руку поймать не может! Ускользает!
Мальчик поднял вдохновенное остренькое лицо, проговорил:
- Как много на свете злых людей! Но я все стерплю. Я посылаю им свет в душе!
Слишком он был бледен и худ. У меня просто сжалось сердце. Подошел лифт, мы втроем вошли в него.
- Вы не имеете права обвинять мальчика бездоказательно, - сказала я соседке вполголоса.
Она метнула на меня яростный взгляд и, выходя на своем втором этаже, в сердцах ответила:
- Не имею?! Ну-ну... Погляжу я на вас, когда вместе-то запылаем... И главное, этот паршивец сам - с последнего этажа! - сквозь огонь будет рваться вниз. И не успеет!
Двери за ней сошлись, странный мальчик проговорил речитативно-молитвенно куда-то поверх моей головы:
- Злые люди возводят на меня напраслину, злые люди... Но я всем посылаю свет в душе!
Я вышла из лифта и оглянулась. Еще мгновение юнец стоял в тусклой кабине, ангельски кротко сияя огненно-рыжим нимбом волос, как рыбка-вуалехвостка в тесном аквариуме.
Двери стакнулись, лифт понесся на последний этаж...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Microsoft Word, рабочий стол,
папка rossia, файл sindikat
"...какое счастье, что я - человек птичий, и проснуться в
пять утра мне не в тягость. Семья спит, значит, эти два
заветных часа - с пяти до семи - станут моим необитаемым
островом, куда я не позволю сунуть нос ни одному на свете
Пятнице...
...ременная-погонная, кнутовая писательская упряжка:
необходимость вывязать буковками хоть несколько слов, хоть
несколько строк, будто через эти мельчайшие капилляры кириллицы
мы выдыхаем в пространство переработанный воздух нашей жизни.
Уже очевидно, что при моей московской круговерти ничего
серьезного написать не удастся. Впрочем, обрывки этих
рассветных мыслей, вчерашние картинки и ошметки разговоров все
равно сослужат в будущем свою неминуемую службу.
Какое счастье - этот волшебный "ноутбук", купленный для
меня безотказным и многоопытным Костяном в лабиринтах
компьютерного рынка на Савеловском. Помимо необходимых действий
он еще напевает, позванивает, высылает для утреннего
приветствия - без всякого моего запроса, - потешного человечка,
карикатуру на Эйнштейна, и тот шляется по экрану, высовывает
язык, грозит кулаком, смачно отхаркивается и хлопает дверью,
если я даю понять, что пора и честь знать. Надо бы пожаловаться
Костяну, пусть ликвидирует наглеца.
Словом, мой новый компьютер - едва ли не самая приятная
сторона в этой странной жизни.
...а пока мы обрастаем бытом. В Синдикате мне выделили
водителя, Славу, и мы сходу подружились - парень он, по его же
словам, "битый, ушлый и крученный, как поросячий хрен".
Коренной москвич, по образованию геолог, прошел все этапы
разнообразной жизни столицы последних двух десятилетий с ее
перестройками, очередями, взлетами, дефолтами и рыночной
экономикой...
Каждый раз изумляет меня еще одной своей профессией, еще
одним эпизодом биографии, о которых сообщает походя, роняя
слова как бы случайно.
- ...помню, в бытность мою купцом ганзейским...
- Слава, поясните...
- ...да был у меня ларек на Тишинском, специями
торговал... Одолжил капиталу у приятеля, - помню, целый чемодан
полтинников. Его маманя наколядовала этих полтинников на
поприще теневого бизнеса...
Говорок у него ладный, вкусный, московский - успокаивает.
Иногда, после особенно тяжелого рабочего дня, я задремываю под
его сказовую интонацию, а когда всплываю, подаю реплики по
теме...
- ...и вылезают из авто мордоворо-о-ты, - выпевает
Слава, - пальцы ве-е-е-ером выгибают...
- Ну?!
- Ну и остался человек - с опухшим хреном, и без штиблет!
Разъезжаем мы на "жигулях", и Слава дает понять, что в
остальное время суток, - а он работает с нами неполный день,
ездит на другой машине. На какой? - Загадочно лыбится...
Физиономия татарская, раскосая, башка бритая - с виду
совершенно уголовная личность. Но это-то и удобно... Вообще, со
Славой я чувствую себя защищенной.
История его появления в Синдикате такова: потерпев пять
лет назад провал на очередном этапе предпринимательской
деятельности, Слава кинулся в ножки к соседу, Гоше Рогову,
который, по слухам, варил большие дела в какой-то еврейской
конторе.
Гоша, по определению Славы, - "человек недешевый, мудрый
старый цапель", в прошлом - полковник известной серьезной
организации, - в девяностом вышел на пенсию и нанялся к евреям
водилой. Евреи платили, что бы там о них ни рассказывали...
Получив в то тяжелое время уважительную зарплату и раз, и
другой, Гоша отдался новому делу всей душой; а дело поднялось и
расцвело: евреи перли в свой Израиль колоннами, батальонами,
армиями, как новобранцы на призыв, - знай только подавай
транспорт. В этом было даже что-то неуклонное, мистическое,
словно не сами они так решили, а кто-то тащил их волоком, чуть
не за волосья... Так что Гоша поднанял еще ребят на извоз, те
несли ему, как положено, оброк чистоганом... Построил Гоша
дачу, прикупил небольшой парк машин...
Для начала он взял Славу на испытательный срок. Дело-то
нехитрое, говорит мне Слава, выкручивая баранку, ловко
выворачиваясь, вывинчиваясь из любой пробки, - они ж, эти
израильтяне, народ легкий на подъем, шебутной, цыганистый:
приехал-уехал, туда-сюда, вокзал-аэропорт, ну, иногда по городу
повози, покажи им "Кремлин", - они: "ах! ох!", - вопят на всю
Красную площадь, ребята такие непосредственные... как там Гоша
называет их - между нами, конечно! - "клоуны".
- Я сначала от их имен ошалевал, - говорит Слава. - Это ж
не имена, а какие-то воровские клички! У меня дома жена заявки
принимала, по телефону. Записывала на бумажке. Я прихожу,
читаю: "Нога Пас... Батя Бугай... Амация..." "Ты что,
говорю, - сдурела?! Ты чего мне здесь лепишь?! Что это еще за
нога? Что за бугай? Какой такой батя?! Мне ж в аэропорту стоять
с табличкой, встречать людей!"
- "Не знаю, - говорит, - так Гоша продиктовал"...
И вот, выходит изящная такая дамочка, Нога Паз, у них
"нога" - с ударением на "о" - чуть ли не яхонт, или что там еще
драгоценное... И Батья Букай, тоже милая девушка.
А вот Амация зато... Стою с табличкой, нервничаю, все
выглядываю хрупкую барышню, типа гимназистки... Оказался
огромный волосатый мужик кибуцник, килограмм на сто тридцать,
чуть не в резиновых сапогах, бородища - как куст боярышника...
Амация, блин!
Так попал Слава в Синдикат, организацию, как ни крути,
полуподпольную, своеобразный рыцарский орден. Я уже заметила:
когда человек попадает в нее, даже местный, даже коренной
русак, он становится членом закрытого братства. Между прочим,
во всем этом есть изрядная доля романтики.
Меня Слава не упускает случая поучить жизни, зовет, как в
деревнях, по отчеству - Ильинична.
- Эх, - говорит, - Ильинишна! Ну и представленьица у вас!
Все какая-то сентиментальность в голове, какая-то советская
дружба народов... Давненько вас тут не было. Это ж, доложу я
вам, - совсем другая, очень конкретная безжалостная жизнь..."
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
глава третья. Синдики круглого стола
Мой патрон, Генеральный синдик региона "Россия", в прошлом - боевой полковник Армии Обороны Израиля, бесстрашный вояка, увенчанный наградами и изрешеченный пулями, - был человеком добрым и нерешительным. Демобилизовавшись из армии и попав на руководящую работу, он столкнулся с суровой реальностью: обнаружил, что боевого опыта и командной жесткости совершенно недостаточно для новой его должности на гражданке.
Это был невысокий толстый человек с уютно-дамской задницей и круглым животом, с виноватыми добрыми глазами, ежеминутно готовыми увлажниться, и абсолютной неспособностью вцепиться ближнему в глотку и выкусить трахею.
По сути дела, это был Карлсон, которого сняли с крыши, лишили пропеллера и запретили какие бы то ни было игры, кроме одной. Это был бравый солдат Швейк, по недоразумению выслужившийся до капрала. Его отличал грубоватый солдатский юмор и постоянное стремление накормить и обустроить своих подчиненных. Кстати, он прекрасно готовил и крепко выпивал.
- Ну, повезло, ничего не скажешь! - заметила недели три спустя после воцарения его в должности Генерального всегда критически настроенная секретарша Рутка. - послал бог начальника, пьяницу-румына.
Звали его Клавдий - вполне обычное мужское имя. Румынские евреи часто дают сыновьям имена трубадуров и императоров. За глаза, конечно же, мы звали его Клавой.
На вопрос: "как дела?" Клава отвечал обычно утомленным голосом: "как легла, так и дала", - с милым мягким акцентом. У него было славное круглое лицо с ямочкой на волевом подбородке и арбузная лысина. Мягче и уступчивее человека мне в жизни встретить не пришлось.
В начале 90-х, в самую тяжелую и счастливую для Израиля страду Великого Восхождения, он работал здесь, в Советском Союзе, в опасных и бессонных условиях, отправляя тысячи восходящих в день. Именно в те легендарные годы он поднаторел в русском и говорил сносно, хотя и с ошибками и забавным акцентом.
Его любило множество самых разных людей.
- Не знаю почему, - говорил он, - но стоит мне оказаться где-нибудь на банкете, за моей спиной обязательно кто-то проходит и целует меня в лысину.
Таинственное слово "замб у ра", этимологию которого я безуспешно пыталась выяснить все три года пребывания в России, в устах моего начальника иногда приобретало различные смысловые оттенки - в зависимости от его настроения. Если бывал торжественно настроен, он придавал этому слову бравурное звучание - "замбурион" ! - при этом сопровождая слово известным жестом преломления руки в локте.
- Чтоб вам не было скучно, замбура, - говорил он, собрав всех нас, своих подчиненных, в комнате на втором этаже, которую по традиции называли "перекличкой", - знайте, что к нам опять едет группа из Министерства туризма. В конце концов, я подохну, ублажая этих иерусалимских бездельников.
1 2 3 4 5 6 7 8