..
глава 28
...По утрам она работала над романом.
Уже позади осталась начальная стадия работы, когда, как муравей соломинку, несешь в тетрадь мелькнувшую мысль (пригодится, не пригодится?), живую деталь, обрывок смешного диалога, когда не знаешь еще, что пойдет в дело, когда посреди какого-то разговора вдруг замираешь, чувствуя, что эта вот, миновавшая вибрация воздуха, по неуловимой, неопределимой тональности, тоже не что иное, как строительный материал для будущей башни...
Уже были написаны несколько сцен, уже промыты кое-какие второстепенные линии сюжета, набросаны некоторые персонажи... Пора было появиться герою. Она уже знала, что это будет женщина, но пока не чувствовала, не понимала, не представляла ее... И поскольку в финале собиралась принести ее в Великую Жертву, то не торопилась. Ей было страшно: впервые в жизни она замыслила убийство...
Эта женщина будет во всем другой, и, конечно, она - в отличие от самого автора - должна любить все это маленькое, единственное для нее пространство, эту землю и населяющих ее людей, которых она считает своим народом, ведь истинная жертва - та, что за народ, за грехи его, за жизнь его, за землю... Другая жертва просто бессмысленна...
По утрам она ходила кругами по комнате, ходила, и думала, и привыкала к мысли о грядущем жертвоприношении в финале романа. И не торопилась с выбором. О, это будет отборный агнец из Божьего стада, белейший, без единого черного волоска... Каким же способом он (нет, она, она! - довольно отрока Ицхака!) будет принесен в искупительную жертву? Каким опытный резник забивает агнца: мгновенный удар в шею.
Телефон зазвонил, как обычно, так некстати, словно специально выжидали, чтоб прервать в середине фразы.
- Мамка!!
Так. Вот это то, из-за чего она никогда не отключала телефон.
- Умоляю тебя, брось все и немедленно приезжай! - Голос обрывается, дрожит.
- Ты убил человека! - с ужасом догадалась она.
- Мамка, с нами такое произошло, такое!!
- Что же такое, черт возьми, с тобой опять на мою голову произошло?
Перешел на шепот, засвистел в трубку, зашепелявил.
- Что?! Ты что, рехнулся! Откуда ты звонишь?
Шипение, торопливый неразборчивый шепот.
- Если сейчас ты не скажешь мне внятно - что именно ты выкинул, я бросаю трубку.
- Я! Выиграл!! Сто!! Тысяч!! В "ЛОТО".
- А, - сказала она. - Это нелишне. Ты вообще-то мешаешь мне работать.
- Ты что - думаешь, я вру?! Я клянусь тебе!! Все цифры... все совпадают! И этот парень в будке, который мне билет продал, он сказал, что такое раз в десять лет бывает! Мамка, умоляю!.. Я звоню с улицы... у меня этот билет, я боюсь... меня услышат... меня убьют! Приезжай немедленно, умоляю!
- Кому ты нужен, - сказала она.
Разумеется, это был один из тех финтов, которыми Шмулик кормил ее уже девятнадцать лет. Однако, судя по голосу, он, бедняга, и вправду потрясен. Видимо, придется ехать. Еще десять шекелей на эту прогулочку...
- Ладно, - сказала она, выключая компьютер, - где ты находишься?
Он стал путано объяснять торопливым полушепотом. Даже по телефону она поняла, что он весь дрожит.
- Ладно, стой там на углу, я выезжаю. И смотри не выстрели сдуру в какую-нибудь собаку.
Она зашла в комнату, которую они называли мастерской. Муж работал. Этот привычный смешанный запах красок, лака и грунтованного холста она уже не чувствовала, это был запах дома, запах всей ее жизни.
Она открыла шкаф, доставая оттуда брюки.
- Ну, что еще? - спросил муж.
- Он выиграл сто тысяч шекелей, - проговорила она раздраженно, раздеваясь.
Он рассмеялся и сказал:
- Этого нам еще не хватало! Надеюсь, ты объяснила ему, что он болван?
- Он дико возбужден и уверяет меня, что все - правда. Трясется и шепелявит.
- Его разыграл продавец билетов, какой-нибудь молодой марокканец, из тех, что так нас любят.
- Ну конечно! Но - говорю тебе, он невменяем. Я поеду, а то он там пол-улицы перестреляет...
Обернувшись на пороге мастерской, она сказала:
- Обрати внимание: он продолжает просаживать в "ЛОТО" все свое армейское пособие. Хотя давал слово. Вот сволочь! А сегодня утром опять вытащил у меня пять шекелей. Видно, в банке у него такой минус, что ему ни копейки не дают.
Муж развел руками. В одной был мастихин, в другой - тряпка.
- Меня поражает, - сказал он, - не это, а неизменная сила и свежесть твоего потрясения.
...Ну вот, еще одно утро потеряно, думала она, глядя в окно автобуса. И куда деться от этой анекдотичности существования? Я чуть ли не на последнюю десятку еду объяснять этому дрожащему от восторга идиоту, что никаких тысяч он не выигрывал... Однако этот роковой младенец, безусловно, вгонит меня в гроб лет на тридцать раньше срока... Сто тысяч! Хм... если разобраться, не такие уж большие это деньги. Ну, тридцать три тысячи долларов... Пшик... Правда, для нас обоих это была бы благословенная пауза между пытками, скажем - года полтора спокойной работы... Тьфу!.. О чем ты думаешь! Какие там сто тысяч! Над ним посмеялись, или сам он напутал что-то в цифрах, он же считать не умеет... Смешно.
Бывают, конечно, случаи, но это не про нас. Не наш путь. Наш путь мыть по вечерам полы в офисах или красить водонапорные башни. Никогда не интересовалась: как он их красит - в цветочки? В геометрические фигуры? Ведь это никакого отношения к его живописи не имеет...
А можно было бы не проживать эти деньги, а, например, купить комнату в старом каменном доме с высоченными потолками, где-нибудь в районе рынка. Использовать ее как мастерскую, а потом, когда Шмулик повзрослеет... О Господи, что со мной? Во-первых, он никогда не повзрослеет. Во-вторых, он не выиграл ни копейки. И слава Богу. Это было бы величайшим несчастьем. Всю оставшуюся жизнь он бы просаживал все деньги в разнообразных лотереях, на биржах и в казино. Он никогда не стал бы работать, если бы хоть раз он выиграл стоящие деньги. Впрочем, он и так не станет работать. Кстати, если б он действительно - не дай Бог! - выиграл бы эти несчастные сто тысяч, он, конечно, устроил бы вокруг них страшную пляску и задергал и замучил бы всех, шарахаясь от щедрого "Мамка, я решил отдать все тебе" до "Ах так! Учти, это мои деньги, и вы ни копейки не получите". Хорошо, что в нашей семье никто, никогда и ничего не выигрывал. Эти потрясения не для нашей истеричной компашки...
...Долговязую, с откляченным задом фигуру сына она увидела издали. Надо сказать, военная форма облагораживает его дурацкую фигуру. С детства она посылала его в спортивные кружки, ни в одном дольше одного занятия он не задерживался.
Увидев мать, он - с винтовкой, снятой с плеча, - бросился к ней через дорогу.
- Ну, спокойно! - проговорила она. - Почему ты переходишь дорогу в неположенном месте, ты под машину захотел? Выпрямись, подбери задницу... Подожди, не тычь мне в лицо эту говенную бумажку, я все равно в ней ничего не пойму.
- Я тебе объясню! - выпалил он. - Отойдем сюда, сюда, дальше! Идем!
- Там мусорка. Ну, стой, ради Бога, на месте. И успокойся, ты ничего не выиграл. Этого просто не может быть.
- Ах так! Ну, смотри. Сейчас ты увидишь. - Оглядываясь по сторонам, он разжал ладонь, поднес к ее глазам бездарно раскрашенный, глянцевый прямоугольник - дешевый привет липового бизнеса. - Вот, смотри: видишь эти цифры - вот они увеличиваются к концу строки. Видишь?
- Ну. - Она смотрела на цифры, ничего не понимая. Да, они увеличивались к концу строки.
- А теперь вот этот ряд. Они опять увеличиваются!! Ты видишь!! И вот, в конце написано: сто тысяч!! Мамка!! - Он заплясал, неуклюже топая, с винтовкой в руках.
- Повесь, пожалуйста, винтовку на плечо, - попросила она. - А что, цифры должны увеличиваться, это условие игры?
- Ну конечно!! Обычно какая-нибудь обязательно меньше предыдущей. А тут - все, все!! Мамка!! Мы разбогатели!
Она взяла у него глянцевую картонку. Да, к концу строки увеличиваются. Да, действительно, так и написано: 100.000 шекелей. Это какая-то ерунда. Ошибка. Над ним поиздевался продавец-марокканец в будке "ЛОТО"... Будет весь день вспоминать с удовольствием этого долговязого...
Сейчас все выяснится. Хорошо, что она абсолютно холодна и спокойна. Еще не хватало отнестись ко всей этой комедии серьезно.
А сын просто не мог устоять на месте. Его безумное ликование сейчас, когда наконец мать была рядом, толчками выбрасывалось из него в виде задавленного повизгивания, притоптывания, истерического отрывистого смеха. Все-таки он абсолютный младенец.
- Ну, во-первых, выиграл ты или нет, приди, пожалуйста, в себя. Кстати, если ты думаешь, что я не заметила пропажу пяти шекелей в своем кошельке, ты ошибаешься...
- Мамка, как ты можешь, ведь я все, все тебе отдам! Поехали скорей в их центральный офис, тут несколько остановок. Они сегодня работают до часу.
Они перебежали дорогу к остановке, и сразу же подъехал полупустой автобус. Они сели. Шмулик дрожал мелкой неостановимой дрожью. Вдруг он достал магазин с патронами и вставил в винтовку. С огромным трудом, невероятным усилием воли мать заставила его разрядить винтовку. Глянцевую картонку на сто тысяч шекелей он держал в нагрудном кармане гимнастерки, застегнутом на пуговицу. Ладонью прикрывал карман.
- Я прошу тебя не сходить с ума, - строго сказала мать. - Это совсем не такие огромные деньги.
Он погладил ее по руке.
- Мамка, - проговорил он нежно, - вы вернете в банк эту проклятую ссуду, из-за которой ты не спишь. Станет гораздо легче жить.
К ее горлу вдруг подкатил ком, она отвернулась к окну. В этот момент она вдруг ослабла и с робкой надеждой подумала, что, кажется, он и вправду выиграл эти деньги.
- Спасибо, сынок, - сказала она. - А может быть, наоборот - добавим денег и купим квартиру побольше, чтоб у тебя была своя комната?
- Нет! - горячо и твердо возразил он. - Это твои деньги, и лучше всего расплатиться с банком.
Она прослезилась. Черт бы побрал эти слезные железы.
- Мы купим тебе новый, самый длинный диван, - сказала она. - Чтоб ты, как Бог, мог вытянуть ноги.
- Диван - ладно, - согласился он.
- Только дай мне слово, что ты никогда больше не будешь играть в эти азартные игры.
- Хорошо, - сказал он.
- Поклянись моей жизнью!
- О Го-осподи!
Они замолчали и две-три остановки ехали молча, держась за руки.
Она его очень любила. Он добрый, хороший, дурацкий мальчик. Несчастный писательский ребенок. Что он видел в жизни, кроме ее вечно обращенного внутрь себя взгляда. А в детстве, когда он просился идти куда-нибудь с нею, она говорила: "Я возьму тебя, если ты всю дорогу будешь молчать". Все отдано им - пустым теням, игре зеркал, потусторонней яви... Все брошено в эту, вечно алчущую жертв геенну...
Вслух она заговорила о том, что человек всю жизнь должен трудиться, что деньги, добытые пустой игрой, - дурные деньги, что десятину - по еврейскому закону - надо отдать на добрые дела... Он продолжал дрожать, кивал и плотно прижимал ладонью карман гимнастерки.
Наконец подъехали.
- Только молчи со своим ивритом, - попросил он, - я сам буду говорить. Если б ты знала, как у меня сводит живот от страха.
Они все ускоряли шаги и наконец влетели в холл, в который выходило множество стеклянных дверей офисов самых разнообразных компаний.
- Вот, - сказал сын, кивая на дверь, оклеенную броскими плакатами. Он резко побледнел, закинул винтовку на плечо и подтянул брюки.
В комнате за компьютером сидел скучающий пожилой мизрах.
- Я выиграл крупную сумму денег, - зыбким голосом сказал на иврите Шмулик, - когда я могу их получить?
Глядя в сторону и насвистывая, мизрах протянул руку, молча требуя билет.
Вот в этот уже момент, до того, как мизрах принялся объяснять этому недотепе "руси", что цифры должны идти не по восходящей, а, наоборот, по нисходящей, - в этот момент уже она все поняла. Мизрах знал, что игра не рассчитана на выигрыш. Да в этой конторе и не витал запах ни малейшего выигрыша. И, не дожидаясь, когда пожилой и втайне довольный идиотским видом "этих русских" мизрах закончит издевательски-подробно объяснять ее сыну условия игры, писательница N. вышла, пересекла холл с двумя лифтами и остановилась на ступенях этого высотного здания.
Вниз налево уходила солнечная, запруженная толпой, веселая улица Короля Георга. Неподалеку от арки с часами, над которой по-древнееврейски написано было "Встань и иди!" какой-то русский репатриант играл на аккордеоне "Синенький скромный платочек"...
Стоял прозрачный горный день, и тень от арки темно-фиолетовым сегментом легла на залитый солнцем, ослепительно желтый торец соседнего здания. В этом месте Иерусалим особенно напоминал ей один из европейских городов, какую-то помесь Праги с Парижем. Ступить, и оступиться, и покатиться с этих теплых каменных ступеней вниз, и лететь бесконечно, ниже, ниже уровня мостовой и ниже уровня моря, ниже уровня жизни, взрезать острым ножом свою дряблую усталую душу и выпотрошить ее и пустить труху по ветру... Раствориться, не быть...
Впрочем, кажется, это Шекспир...
Вышел смущенный, потерянный Шмулик. Они переглянулись, она подмигнула ему, и они рассмеялись. В самом деле - это было убийственно смешно, вся эта история, и то, как они бежали, и как спорили - на что потратить сто тысяч, и то, как мизрах сказал презрительно: "С чего ты взял, мотэк, что ты выиграл?"
Потом она сказала:
- А теперь, не сходя с этих ступенек, поклянись моей жизнью, что ты никогда больше...
- Ну, мам!
- Повторяй: "Если еще раз я потрачу хотя бы шекель на эти говенные утехи недоделанных ублюдков..."
- Мам! Ну, что ты как маленькая...
- Я - маленькая?! - страшным шепотом переспросила она, приблизив к нему лицо...
Он быстро повторил, опасливо отодвигаясь... Мимо них сновали люди, то заходя в здание, то выскакивая из него. Яркий солнечный день ласкал желтоватые плиты иерусалимского камня.
- "...то пусть моя несчастная мать, которая двадцатый год и так хлебает мое жидкое дерьмо огромной свинцовой ложкой..."
- Мам, ну че ты, - захныкал он, - ну я же сказал, что не буду больше...
Но под ее взглядом повторил и этот перл итальянского неореализма.
- "...то пусть она сдохнет, наконец, к ее огромному облегчению!"
- Не буду! - сказал он. - Я просто обещаю тебе, мамка, ну, правда, ты же видишь, я сам обалдел...
Ничего, подумала она, ему это полезно.
- Если хочешь знать, - сказала она, - я даже довольна, что так получилось. Теперь ты веришь, что в нашей семье никогда не бывало никаких выигрышей? Отлично! Ну, все, поехали домой. День насмарку. Подожди, я только газету куплю.
Усевшись рядом с ним в автобусе, она сказала:
- А диван мы и так купим. Подумаешь, дерьма-пирога!
Она развернула газету, несколько мгновений смотрела в текст какой-то статьи, потом сложила ее.
Сын, поставив винтовку между колен, время от времени поглядывал на мать, заискивающе улыбаясь. Как-то легко ему сошло сегодняшнее происшествие.
Писательница N. опять развернула газету. Вдруг она осознала, что не может читать. Не понимает смысла фраз. Слова проскакивали мимо сознания, не образовывая смысла. Она сложила газету. Тяжелое гулкое равнодушие разлилось в груди, как-то странно опустел затылок... Она была абсолютно спокойна и пуста. Интересно, подумала она отчужденно, неужели все это время мое подсознание верило и надеялось на этот паршивый выигрыш? Выходит, моя трезвость, мой опыт, мое умение держать в железной узде свои желания ничего не стоят? Выходит, так... Любопытная реакция - ощущение отсиженного, отдавленного нутра. Вот-вот: полнейшее спокойствие. А может, любитель-самоубийца Сева не так уж и ненормален? Надо бы записать...
Но ничего записывать не хотелось. Вообще не хотелось ничего. Все равно все сдохнем.
Когда они входили в свой подъезд, чугунная чушка ударила в ее затылок такой внезапной, ослепительной мигренью, что она схватилась за перила лестницы и, превозмогая характерную для ее мигреней тошноту, проговорила сыну сквозь зубы:
- Поднимайся, я сейчас, - и, медленно, осторожно ступая, стала восходить - именно так, по плавному движению вверх, - приваливаясь к перилам и после каждого шага пережидая огненную пульсирующую боль в затылке.
Дома ее вырвало, и минуты на три, как обычно, полегчало. Муж постелил ей на диване в комнатке младшего сына, заставленной шкафами и похожей на гардеробную, опустил на окне трисы, быстро и привычно нагрел воду для горячих компрессов - единственного, что облегчало ей приступ мигрени.
- Никого... отключить... таз... - промычала она сквозь зубы.
Но он уже отключил телефон и подставил на пол тазик к изголовью дивана. Он вообще всегда делал все на минуту раньше ее приказа.
В мастерской сохла неубранная палитра.
Он сидел в темной комнате, поминутно отжимал горячее полотенце и расстилал его на лбу и закрытых веках жены.
Он тяжело и преданно любил эту вспыльчивую, мелочно несправедливую и жертвенно великодушную женщину.
Как это ни странно, она всегда напоминала ему одновременно двух женщин: одну он встретил во время своей армейской службы в Перми, когда после долгой отсидки на гауптвахте получил увольнение на целый день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35