Не потому что эгоист или подлец, а просто потому, что – мужчина, иначе устроен. Живет иными ценностями. Тебе обидно, больно, слезы в три ручья… И выход тут один – наплевать на него и на все его прибамбасы. Или мучаться всю оставшуюся жизнь. Лично я на мазохистку не похожа. А ты лучше молчи, молчи, возразить тебе нечего. Вот Стас к тебе так, со всей душой. А тебе – не надо. Может, конкретно этого Стаса не надо, а может вообще – никого. Зато не больно. Зато – не ранит. Я тебя понимала. А теперь извини…
Дежуля вдруг смущается своей страстности, отворачивается от меня, якобы вытряхнуть пепельницу в мусорное ведро. Я от Дежули такой откровенности не ожидала и тоже смущена.
Дежуля – генеральская дочка со всеми вытекающими отсюда жизненными принципами, моралью, уровнем достатка и прочими последствиями. Не знаю, сделал ли ее папа карьеру благодаря своим личным качествам или умению выгодно подать себя на серебряном блюде, но доченька живет исключительно папиными достижениями. В институт – по блату, на работу – в министерство иностранных дел, к «своему» человеку. Объездила уже пол-мира, переспала со всеми начальниками на своей работе. Мне кажется, нутро ее зачерствело и превратилось в панцирь, но нет – оказывается, не все еще отгорело…
– Ну, что же ты решила? – откашлявшись, спрашивает приятельница.
– Пусть все идет, как идет, – решаю я.
– Ты совершаешь ошибку, – качает головой Дежуля. – Слабых надо бросать.
– Скажи еще съедать! – хмыкаю я. – Но мы же не в волчьей стае! Пусть я провинциалка, пусть дура, но мужа пока не брошу.
Дежуля корчит гримаску в неудержимом приступе веселья:
– Что ж, успехов тебе, мать Тереза!
***
Стас другой: безжизненный и равнодушный. Он похож на марионетку, которую кукловод вдруг перестал дергать за нитки, и ей ничего не остается делать, как лежать в углу и пылиться.
Я не тормошила Стаса. Но его бездействие меня раздражало. От того, что он лежит на диване и пялится в потолок, ничего не изменится. Надо что-то делать. Двигаться. Жить. Но не валяться целыми днями в кровати!
В отличие от Стаса я не только ходила в этот чертов магазин на работу, но и выполняла обязанности сиделки при Стасе: дважды в день делала ему уколы (для сосудов головного мозга, витамины, общеукрепляющий), готовила диетическую еду и следила за правильным приемом таблеток. Но чем больше я суетилась, тем слабее становился Стас. Он окончательно переложил всю ответственность на меня и предавался упоительной жалости к себе. Такого Стаса я еще не знала.
Как-то вечером я не выдержала. Подошла к мужу, мирно дремлющему на диване, и рывком свалила его на пол:
– Вставай и иди в магазин, лентяй!
– Я плохо себя чувствую, – обиженно сказал Стас, протирая глаза.
– Я тоже. Что, будем сидеть голодными?
– Как хочешь, – равнодушно отозвался муж.
Я рассвирепела:
– Я хочу, чтобы ты отлепился от кровати и начал что-то делать. Хоть что-нибудь! Иначе ты сойдешь с ума!
– Прекрасный вариант, – сказал Стас. – Сумасшедшие – счастливые люди. Они свободны от себя.
Я не нашлась что ответить. Хлопнула дверью и пошла курить на кухню.
Стас показался через пару минут. Сел на табуретку в углу напротив, повертел в руках пустой бокал, решая, наливать ли чая, и сказал наконец:
– Я запутался.
– В чем?
– В ком, – поправил меня Стас. – В себе. Как будто полчаса подряд катался на «Сюрпризе». Знаешь такой аттракцион? Выходишь и шатаешься, никак не можешь освоиться в пространстве. Вот и я – никак не могу понять, где я, кто я, с кем я, какой я? Голова кругом. Больно. Трудно.
– Мне кажется, ты слишком много внимания уделяешь своей персоне. Думай не о себе, а обо всей семье в комплексе. Тогда найдешься.
– Вот и мама звонит каждый день и говорит, чтобы я поменьше думал о себе, побольше о других
– Вот как! А я и не знала, что мама так о тебе заботится…
– Заботится! – фыркнул Стас. – Давит… Почему-то родители считают, что знают, что нам делать, лучше нас самих. Я сказал, чтобы отклеилась. Мне никто не нужен. Я хочу разобраться в себе.
– Это не мешает тебе помогать мне по дому, как у нас было раньше, – я вернулась к больной теме.
– Раньше! – разозлился Стас, – А как оно было, раньше? Я – не помню. А то, что ты рассказываешь, может быть враньем! С какой стати я должен тебе верить?
– Класс! – обалдела я. – Значит, как уколы колоть и таблетки пить, так это к жене полное доверие, а в остальном…
– Отстань от меня! – заорал Стас.
– Не кричи, – жестко сказала я, чувствуя, что терпение мое на пределе. – Сопли тебе утирать не буду. Я в сиделки не нанималась. Если ты относишься ко мне как к жене – будь добр выполнять свои домашние обязанности. Если как к сиделке – катись к маме.
Стас никуда, конечно, не покатился. Но поступок, который он совершил на следующий день, был, на мой взгляд, продиктован скорее все той же жаждой жалости к себе, чем отчаянием.
Я вернулась с работы поздно, – по дороге таращилась на все витрины. Не хотелось возвращаться в тихую, навевающую этой тишиной и сумерками смутные ассоциации с могилой, квартиру.
Стас уже спал на диване в обычной позе, – голова запрокинута, одеяло – до нижнего века.
Я пошла на кухню ставить чайник. Выплеснула в мусорное ведро остатки заварки и вдруг заметила в ведре блестящую упаковку из-под снотворного, которое каждый вечер давала Стасу. Сполоснула заварный чайник и почему-то вспомнила, что вчера вечером в пластинке оставалось еще пять таблеток. На всякий случай открыла коробку. Точно! Вот моя пластинка с пятью таблетками. А второй пластинки нет. Она – пустая – почему-то валяется в мусорном ведре… И в секунду ослабели ноги.
Дальше – как на ускоренной промотке видеокассеты: мой звонок в «неотложку», врачи, носилки, сирена и мигалка, больничный коридор, суета. Потом выходит медсестра и говорит мне, скрючившейся в жестком больничном кресле, какие-то слова, а я, оглохшая от переживаний, никак не могу разобрать, что же она говорит. И перед глазами – во весь экран – ее крупный, густо накрашенный рот: «Жив…» Не слышу, – читаю по губам. Жив! Жив!!!
Я зацокала зубами, она побежала за валерьянкой.
В палату мне разрешили войти уже утром. Я села на стульчик возле постели Стаса, положила голову на жесткий матрац подле его руки и тут же провалилась в сон.
Проснулась так же внезапно, как и уснула. Стас не спал. Смотрел на меня крупными блестящими от напряжения глазами. Ждал. Ждал моих слов, реакции.
– Дурак! – в сердцах сказала я. – Зря тебя с насыпи подобрали.
Губы его дрогнули, скривились. Часто-часто захлопали ресницы. И слезы брызнули фонтанчиком, как в детских мультяшках:
– Мне было одиноко… Очень одиноко…
Я встала, подошла к окну.
Там – золото сентябрьской листвы. Здесь – плачущий мальчик.
Я никогда раньше не думала о смерти. Никогда не соприкасалась к ней. И мысли о самоубийстве никогда не приходили мне в голову, может, потому, что не было соответствующей ситуации, может, потому, смерть для меня – это холод, сырость и темнота, а я люблю тепло, свет и комфорт.
И Стас, которого я знала, никогда бы не смог поднять на себя руку. Но вот – поднял, и только чудом остался жив. Теперь сопит носом за моей спиной, прикрыв лицо руками, стесняясь слез.
– Что ты ждешь от меня? – спрашиваю я через плечо. – Жалости?
– Почему бы и нет? – глухо, через ладони, откликается Стас. – Или жалость унижает человека?
– Нет. Жалость расхолаживает человека. Тебя – особенно. Расслабляет. Оправдывает дурацкие поступки. Жалеть – глупо. Если можешь, помоги, нет – отойди в сторону.
– Жестокая точка зрения.
– Здравая.
– Интересно, ты со всеми так или только со мной?
– Обычно со всеми.
– А дочку, дочку нашу ты жалеешь?
– Надо же, – фыркаю я, – про дочку вспомнил! Когда таблетки жрал, как истеричная баба, не вспомнил ни о ней, ни о матери, про себя просто молчу. Очнулся, и сразу о дочке залепетал! Пристыдить пытаешься?
Забарабанила пальцами по столу. Задумалась. Потом продолжила:
– Знаешь, когда она себе нос разбивает или коленки, я ее всегда утешаю, целую, все слова говорю. Но внутри – нет, не жалею. Потому что это полезно – разбивать коленки или нос, в следующий раз будет думать, прежде чем носиться как угорелая.
– Говорят, что жалеть – это синоним слова «любить».
– Что ты, Стас! Жалеть – это жалеть, а любить – это любить.
– Я твоей любви не чувствовал. Нисколько.
– А разве я говорила тебе, что люблю? Я сказала, что ты всегда любил только меня, и это чистая правда.
– А ты меня любила?
Я отхожу от окна, сажусь на стул, беру ладонь мужа, крепко стискиваю ее:
– После твоего незабываемого падения на насыпь, Стас, не только твоя жизнь перевернулась. Моя тоже взлетела вверх тормашками, и крыша набекрень съехала. Ты не помнишь себя прошлого, а я не знаю тебя нынешнего. Кто ты? На что способен? Вот руку на себя поднял, а ведь только-только смерти избежал. Я думала, ты хочешь жить, а оказывается нет.
– Я не нужен себе такой. Потому что никому не нужен.
– Ты говоришь глупости. Хочешь, чтобы я убеждала тебя в обратном, что ты нужен всему белому свету. Просишь жалости. А я не подаю по пятницам. Мне кажется, нужно уметь быть нужным в первую очередь самому себе. Вот и учись. Мне тоже трудно и плохо, но я готова бороться за свою семью, за свой брак, а ты – дезертировал. Предал меня. И еще моей же жалости просишь.
Устало махнула рукой:
– Знаешь, Стас, реши сам: если ты хочешь просто лежать на диване и жалеть себя, катись обратно к маме. Если ты хочешь вернуться к нормальной жизни и остаться со мной, возьми себя в руки, как подобает настоящему мужику. Все так просто!
Стас долго молчит. Потом говорит тихо, едва разжимая губы:
– Я на твоей стороне…
***
Следствие топчется на месте. Мотив преступления понятен – деньги. Вопрос: случайность или наводка? Квасков склоняется к версии «наводка». А навести мог только кто-то из наших немногочисленных знакомых. Я пристально смотрю на Глебаню, пытаюсь найти в его поведении что-то, что подтвердило бы мои подозрения – это Глеб. И вскоре я нахожу косвенные доказательства своей правоты.
В магазине работает продавщицей Ниночка, с которой мы как-то совершенно неожиданно друг для друга оказались в приятельских отношениях. В обеденный перерыв вместе пьем кофе и сплетничаем, после работы заходим в продуктовый магазин напротив. Как-то Ниночка спросила меня о самочувствии Стаса.
– Без изменения, – ответила я.
– Странно все это, – сказала Ниночка.
– Что «это»?
– Да вот это, – Ниночка разводит руками, показывая на магазин. – Теперь Глеб легко ототрет вас от дел и получит свой бизнес на блюдечке с голубой каемочкой.
– Ты о чем? – настораживаюсь я.
– А разве Стас тебе не рассказывал? Они ведь поссорились с Глебом из-за бизнеса. Глеб хотел увеличить свою долю, Стас отказывался. Прошло несколько недель и – на тебе!
– Это глупо~ Кто же режет курицу, несущую золотые яйца? Мой Стас – это больше половины бизнеса! Он – спец! Кто без него Глеб? Ноль! Дырка от бублика!
– Что ж, твой Стас – единственный во всей Москве? – грустно говорит Ниночка. – На его место у Глеба давно уже есть свой человек. А от Стаса одни проблемы в последнее время.
– Это какие же?
– То, что он в старье разбирается, никто не спорит. А вот деньги он делать совсем не умеет. Берет товар, почти не торгуясь. Называет реальную цену. А мог бы сбивать. Чем дешевле товар, тем больше навар.
– И за это его убить надо?
– Надо было соглашаться на условия Глеба! – Ниночка отчаянно защищает своего начальника.
– Ты соображаешь, что говоришь, а?- я резко сбавляю тон. Перехожу почти на шепот. – Ты только что сказала мне, что Глеб хотел убить Стаса!
– Я этого не говорила, – Ниночка тоже переходит на шепот. – Я только сказала, что Стас путается у нас под ногами. Ему не нужно заниматься бизнесом. Ему нужно сидеть где-нибудь в музее и пыль вытирать с экспонатов.
– Ниночка, ты сама до этого додумалась или Глеб подсказал?
Девочка готова расплакаться:
– Знала бы, что ты так все перевернешь, ничего бы тебе не сказала!
– Это было бы неправильно, – вкрадчиво говорю я. – Промолчала, – стала бы соучастницей преступления.
– Не пугай меня! – слезы все же выступают на ее глазах.
– Ты должна все это рассказать милиции…
– Ничего я не должна.
– Должна.
– Не должна! Не должна! – Ниночка заливается слезами и пулей вылетает из салона.
Секрет ее слез прост. Ниночка влюблена в Глеба. Но у Глеба есть официальная подружка, она регулярно заходит в магазин перед закрытием, и они запираются в кабинете. Ниночка молча страдает. Подружка – длинноногая, блондинистая, в откровенных дорогих платьях. Женщина-вамп. Рядом с ней Ниночка бесцветна и прозрачна. Поэтому она не сражается за Глеба. Себя оценивает так: «Неконкурентноспособна». Бедняжка, смотрит на себя как на товар из этого же салона! Ей не приходит в голову, что если бы ее мечты сбылись, и Глеб был бы с ней, ничего, кроме горечи и разочарования, он бы ей не дал. И ничего бы вообще не дал. Слово «дать» Глеб не выучил.
Но меня удивил не Глеб. Меня удивила Ниночка. Вот тебе и девочка-одуванчик! Глеб задумал убийство, она, – в своей любви, – оправдала его. Стас для них – не человек, а стеклянный шарик. Бац! – нет его, и не жалко. Никто не будет плакать.
Никто, кроме матери и… меня!
***
Вернулась от Дежули поздно вечером: ходили в кино на новую мелодраму. Звали Стаса, но он сослался на неотложные дела.
Выяснилось, что это было на самом деле.
Стас сидел на кухне перед бутылкой водки. Причем бутылка была пуста почти на две трети. Закуски на столе не наблюдалась. Глазенки у моего благоверного были собраны в кучу. Пепельница полна окурков. Увидел меня, – попытался улыбнуться и одновременно подняться с табуретки. Вышло скверно.
– Ну, и что это значит? – полюбопытствовала я.
Стас пьяно пожал плечами.
– Идем-ка баиньки, – предложила я.
– Тс-с-с! – приложил он палец к губам. – Я скоро.
Вышел минут через пятнадцать, держась за стеночку. Рухнул на постеленное на полу ложе. Мирно захрапел минут через пять. Я спряталась под подушку.
Дознание проводила утром, держа перед носом Стаса стакан с «Алказельцером».
– Ну-с, что это вчера был за эксперимент?
– Сначала лекарство – потом подробности, – робко сказал Стас.
– Ты еще со мной торгуешься? – возмутилась я. – Сейчас сама выпью. Вместо валерьянки.
– Ты всегда была такая вредная или только после моего полета на насыпь?
– Всегда.
– Боже, с кем я жил! – Стас воздевает руки к небесам.
– Смотри, я пью…
– Нет-нет…, – пугается Стас и тут же раскалывается: – Я проверял себя. Это очень страшно, когда не знаешь, на что ты способен.
– Не поняла, – сказала я. Но стакан с «алказельцером» отдала.
Стас выпил жадно, крупными глотками.
– Видишь ли, Светланка, я все думал, сколько, к примеру, водки мне нужно, чтобы напиться «мордой в салат». Не помню! Могу ли я ударить женщину? Не помню. Если мне дадут по морде, я испугаюсь или буду драться? Не помню!!! А за сколько я могу продаться? Или я совсем не продажный? Это ужасно: в тридцать лет заниматься собственным первооткрывательством!
– Хорошенький метод ты выбрал, – хмыкнула я.
Стас собрал лицо в серьезное выражение:
– Светланка, я очень изменился?
– Очень.
– Я стал хуже или лучше?
– Ты просто стан другим, – улыбнулась я и погладила Стаса по колючей голове. – И я стала другой. Наверное, мы взрослеем.
– Не поздно ли? Мне уже тридцать…
– Лучше поздно, чем нпкогда.
Он обвился кольцом вокруг моих ног. И я отвернулась, чтобы муж не увидел вдруг набежавшие на глаза слезы…
***
Несколько дней я убила на поиски бисера нужных цветов и размеров. Облазила пол-Москвы. Изрядно потратилась. Вечерами, чтобы не откладывать дело в долгий ящик, восстанавливала картинку на миллиметровке: сидела с грудой фломастеров, раскрашиваю клеточки в подходящие цвета. Перепортила груду бумаги.
Отпорола у сумочки старую подкладку и бархатную кайму. Трясушимися руками взялась, наконец, за иголку с ниткой, и, чувствуя, как от волнения дрожит сердце, почему-то сказала:
– Господи, благослови!
Бисерная картинка как кроссворд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Дежуля вдруг смущается своей страстности, отворачивается от меня, якобы вытряхнуть пепельницу в мусорное ведро. Я от Дежули такой откровенности не ожидала и тоже смущена.
Дежуля – генеральская дочка со всеми вытекающими отсюда жизненными принципами, моралью, уровнем достатка и прочими последствиями. Не знаю, сделал ли ее папа карьеру благодаря своим личным качествам или умению выгодно подать себя на серебряном блюде, но доченька живет исключительно папиными достижениями. В институт – по блату, на работу – в министерство иностранных дел, к «своему» человеку. Объездила уже пол-мира, переспала со всеми начальниками на своей работе. Мне кажется, нутро ее зачерствело и превратилось в панцирь, но нет – оказывается, не все еще отгорело…
– Ну, что же ты решила? – откашлявшись, спрашивает приятельница.
– Пусть все идет, как идет, – решаю я.
– Ты совершаешь ошибку, – качает головой Дежуля. – Слабых надо бросать.
– Скажи еще съедать! – хмыкаю я. – Но мы же не в волчьей стае! Пусть я провинциалка, пусть дура, но мужа пока не брошу.
Дежуля корчит гримаску в неудержимом приступе веселья:
– Что ж, успехов тебе, мать Тереза!
***
Стас другой: безжизненный и равнодушный. Он похож на марионетку, которую кукловод вдруг перестал дергать за нитки, и ей ничего не остается делать, как лежать в углу и пылиться.
Я не тормошила Стаса. Но его бездействие меня раздражало. От того, что он лежит на диване и пялится в потолок, ничего не изменится. Надо что-то делать. Двигаться. Жить. Но не валяться целыми днями в кровати!
В отличие от Стаса я не только ходила в этот чертов магазин на работу, но и выполняла обязанности сиделки при Стасе: дважды в день делала ему уколы (для сосудов головного мозга, витамины, общеукрепляющий), готовила диетическую еду и следила за правильным приемом таблеток. Но чем больше я суетилась, тем слабее становился Стас. Он окончательно переложил всю ответственность на меня и предавался упоительной жалости к себе. Такого Стаса я еще не знала.
Как-то вечером я не выдержала. Подошла к мужу, мирно дремлющему на диване, и рывком свалила его на пол:
– Вставай и иди в магазин, лентяй!
– Я плохо себя чувствую, – обиженно сказал Стас, протирая глаза.
– Я тоже. Что, будем сидеть голодными?
– Как хочешь, – равнодушно отозвался муж.
Я рассвирепела:
– Я хочу, чтобы ты отлепился от кровати и начал что-то делать. Хоть что-нибудь! Иначе ты сойдешь с ума!
– Прекрасный вариант, – сказал Стас. – Сумасшедшие – счастливые люди. Они свободны от себя.
Я не нашлась что ответить. Хлопнула дверью и пошла курить на кухню.
Стас показался через пару минут. Сел на табуретку в углу напротив, повертел в руках пустой бокал, решая, наливать ли чая, и сказал наконец:
– Я запутался.
– В чем?
– В ком, – поправил меня Стас. – В себе. Как будто полчаса подряд катался на «Сюрпризе». Знаешь такой аттракцион? Выходишь и шатаешься, никак не можешь освоиться в пространстве. Вот и я – никак не могу понять, где я, кто я, с кем я, какой я? Голова кругом. Больно. Трудно.
– Мне кажется, ты слишком много внимания уделяешь своей персоне. Думай не о себе, а обо всей семье в комплексе. Тогда найдешься.
– Вот и мама звонит каждый день и говорит, чтобы я поменьше думал о себе, побольше о других
– Вот как! А я и не знала, что мама так о тебе заботится…
– Заботится! – фыркнул Стас. – Давит… Почему-то родители считают, что знают, что нам делать, лучше нас самих. Я сказал, чтобы отклеилась. Мне никто не нужен. Я хочу разобраться в себе.
– Это не мешает тебе помогать мне по дому, как у нас было раньше, – я вернулась к больной теме.
– Раньше! – разозлился Стас, – А как оно было, раньше? Я – не помню. А то, что ты рассказываешь, может быть враньем! С какой стати я должен тебе верить?
– Класс! – обалдела я. – Значит, как уколы колоть и таблетки пить, так это к жене полное доверие, а в остальном…
– Отстань от меня! – заорал Стас.
– Не кричи, – жестко сказала я, чувствуя, что терпение мое на пределе. – Сопли тебе утирать не буду. Я в сиделки не нанималась. Если ты относишься ко мне как к жене – будь добр выполнять свои домашние обязанности. Если как к сиделке – катись к маме.
Стас никуда, конечно, не покатился. Но поступок, который он совершил на следующий день, был, на мой взгляд, продиктован скорее все той же жаждой жалости к себе, чем отчаянием.
Я вернулась с работы поздно, – по дороге таращилась на все витрины. Не хотелось возвращаться в тихую, навевающую этой тишиной и сумерками смутные ассоциации с могилой, квартиру.
Стас уже спал на диване в обычной позе, – голова запрокинута, одеяло – до нижнего века.
Я пошла на кухню ставить чайник. Выплеснула в мусорное ведро остатки заварки и вдруг заметила в ведре блестящую упаковку из-под снотворного, которое каждый вечер давала Стасу. Сполоснула заварный чайник и почему-то вспомнила, что вчера вечером в пластинке оставалось еще пять таблеток. На всякий случай открыла коробку. Точно! Вот моя пластинка с пятью таблетками. А второй пластинки нет. Она – пустая – почему-то валяется в мусорном ведре… И в секунду ослабели ноги.
Дальше – как на ускоренной промотке видеокассеты: мой звонок в «неотложку», врачи, носилки, сирена и мигалка, больничный коридор, суета. Потом выходит медсестра и говорит мне, скрючившейся в жестком больничном кресле, какие-то слова, а я, оглохшая от переживаний, никак не могу разобрать, что же она говорит. И перед глазами – во весь экран – ее крупный, густо накрашенный рот: «Жив…» Не слышу, – читаю по губам. Жив! Жив!!!
Я зацокала зубами, она побежала за валерьянкой.
В палату мне разрешили войти уже утром. Я села на стульчик возле постели Стаса, положила голову на жесткий матрац подле его руки и тут же провалилась в сон.
Проснулась так же внезапно, как и уснула. Стас не спал. Смотрел на меня крупными блестящими от напряжения глазами. Ждал. Ждал моих слов, реакции.
– Дурак! – в сердцах сказала я. – Зря тебя с насыпи подобрали.
Губы его дрогнули, скривились. Часто-часто захлопали ресницы. И слезы брызнули фонтанчиком, как в детских мультяшках:
– Мне было одиноко… Очень одиноко…
Я встала, подошла к окну.
Там – золото сентябрьской листвы. Здесь – плачущий мальчик.
Я никогда раньше не думала о смерти. Никогда не соприкасалась к ней. И мысли о самоубийстве никогда не приходили мне в голову, может, потому, что не было соответствующей ситуации, может, потому, смерть для меня – это холод, сырость и темнота, а я люблю тепло, свет и комфорт.
И Стас, которого я знала, никогда бы не смог поднять на себя руку. Но вот – поднял, и только чудом остался жив. Теперь сопит носом за моей спиной, прикрыв лицо руками, стесняясь слез.
– Что ты ждешь от меня? – спрашиваю я через плечо. – Жалости?
– Почему бы и нет? – глухо, через ладони, откликается Стас. – Или жалость унижает человека?
– Нет. Жалость расхолаживает человека. Тебя – особенно. Расслабляет. Оправдывает дурацкие поступки. Жалеть – глупо. Если можешь, помоги, нет – отойди в сторону.
– Жестокая точка зрения.
– Здравая.
– Интересно, ты со всеми так или только со мной?
– Обычно со всеми.
– А дочку, дочку нашу ты жалеешь?
– Надо же, – фыркаю я, – про дочку вспомнил! Когда таблетки жрал, как истеричная баба, не вспомнил ни о ней, ни о матери, про себя просто молчу. Очнулся, и сразу о дочке залепетал! Пристыдить пытаешься?
Забарабанила пальцами по столу. Задумалась. Потом продолжила:
– Знаешь, когда она себе нос разбивает или коленки, я ее всегда утешаю, целую, все слова говорю. Но внутри – нет, не жалею. Потому что это полезно – разбивать коленки или нос, в следующий раз будет думать, прежде чем носиться как угорелая.
– Говорят, что жалеть – это синоним слова «любить».
– Что ты, Стас! Жалеть – это жалеть, а любить – это любить.
– Я твоей любви не чувствовал. Нисколько.
– А разве я говорила тебе, что люблю? Я сказала, что ты всегда любил только меня, и это чистая правда.
– А ты меня любила?
Я отхожу от окна, сажусь на стул, беру ладонь мужа, крепко стискиваю ее:
– После твоего незабываемого падения на насыпь, Стас, не только твоя жизнь перевернулась. Моя тоже взлетела вверх тормашками, и крыша набекрень съехала. Ты не помнишь себя прошлого, а я не знаю тебя нынешнего. Кто ты? На что способен? Вот руку на себя поднял, а ведь только-только смерти избежал. Я думала, ты хочешь жить, а оказывается нет.
– Я не нужен себе такой. Потому что никому не нужен.
– Ты говоришь глупости. Хочешь, чтобы я убеждала тебя в обратном, что ты нужен всему белому свету. Просишь жалости. А я не подаю по пятницам. Мне кажется, нужно уметь быть нужным в первую очередь самому себе. Вот и учись. Мне тоже трудно и плохо, но я готова бороться за свою семью, за свой брак, а ты – дезертировал. Предал меня. И еще моей же жалости просишь.
Устало махнула рукой:
– Знаешь, Стас, реши сам: если ты хочешь просто лежать на диване и жалеть себя, катись обратно к маме. Если ты хочешь вернуться к нормальной жизни и остаться со мной, возьми себя в руки, как подобает настоящему мужику. Все так просто!
Стас долго молчит. Потом говорит тихо, едва разжимая губы:
– Я на твоей стороне…
***
Следствие топчется на месте. Мотив преступления понятен – деньги. Вопрос: случайность или наводка? Квасков склоняется к версии «наводка». А навести мог только кто-то из наших немногочисленных знакомых. Я пристально смотрю на Глебаню, пытаюсь найти в его поведении что-то, что подтвердило бы мои подозрения – это Глеб. И вскоре я нахожу косвенные доказательства своей правоты.
В магазине работает продавщицей Ниночка, с которой мы как-то совершенно неожиданно друг для друга оказались в приятельских отношениях. В обеденный перерыв вместе пьем кофе и сплетничаем, после работы заходим в продуктовый магазин напротив. Как-то Ниночка спросила меня о самочувствии Стаса.
– Без изменения, – ответила я.
– Странно все это, – сказала Ниночка.
– Что «это»?
– Да вот это, – Ниночка разводит руками, показывая на магазин. – Теперь Глеб легко ототрет вас от дел и получит свой бизнес на блюдечке с голубой каемочкой.
– Ты о чем? – настораживаюсь я.
– А разве Стас тебе не рассказывал? Они ведь поссорились с Глебом из-за бизнеса. Глеб хотел увеличить свою долю, Стас отказывался. Прошло несколько недель и – на тебе!
– Это глупо~ Кто же режет курицу, несущую золотые яйца? Мой Стас – это больше половины бизнеса! Он – спец! Кто без него Глеб? Ноль! Дырка от бублика!
– Что ж, твой Стас – единственный во всей Москве? – грустно говорит Ниночка. – На его место у Глеба давно уже есть свой человек. А от Стаса одни проблемы в последнее время.
– Это какие же?
– То, что он в старье разбирается, никто не спорит. А вот деньги он делать совсем не умеет. Берет товар, почти не торгуясь. Называет реальную цену. А мог бы сбивать. Чем дешевле товар, тем больше навар.
– И за это его убить надо?
– Надо было соглашаться на условия Глеба! – Ниночка отчаянно защищает своего начальника.
– Ты соображаешь, что говоришь, а?- я резко сбавляю тон. Перехожу почти на шепот. – Ты только что сказала мне, что Глеб хотел убить Стаса!
– Я этого не говорила, – Ниночка тоже переходит на шепот. – Я только сказала, что Стас путается у нас под ногами. Ему не нужно заниматься бизнесом. Ему нужно сидеть где-нибудь в музее и пыль вытирать с экспонатов.
– Ниночка, ты сама до этого додумалась или Глеб подсказал?
Девочка готова расплакаться:
– Знала бы, что ты так все перевернешь, ничего бы тебе не сказала!
– Это было бы неправильно, – вкрадчиво говорю я. – Промолчала, – стала бы соучастницей преступления.
– Не пугай меня! – слезы все же выступают на ее глазах.
– Ты должна все это рассказать милиции…
– Ничего я не должна.
– Должна.
– Не должна! Не должна! – Ниночка заливается слезами и пулей вылетает из салона.
Секрет ее слез прост. Ниночка влюблена в Глеба. Но у Глеба есть официальная подружка, она регулярно заходит в магазин перед закрытием, и они запираются в кабинете. Ниночка молча страдает. Подружка – длинноногая, блондинистая, в откровенных дорогих платьях. Женщина-вамп. Рядом с ней Ниночка бесцветна и прозрачна. Поэтому она не сражается за Глеба. Себя оценивает так: «Неконкурентноспособна». Бедняжка, смотрит на себя как на товар из этого же салона! Ей не приходит в голову, что если бы ее мечты сбылись, и Глеб был бы с ней, ничего, кроме горечи и разочарования, он бы ей не дал. И ничего бы вообще не дал. Слово «дать» Глеб не выучил.
Но меня удивил не Глеб. Меня удивила Ниночка. Вот тебе и девочка-одуванчик! Глеб задумал убийство, она, – в своей любви, – оправдала его. Стас для них – не человек, а стеклянный шарик. Бац! – нет его, и не жалко. Никто не будет плакать.
Никто, кроме матери и… меня!
***
Вернулась от Дежули поздно вечером: ходили в кино на новую мелодраму. Звали Стаса, но он сослался на неотложные дела.
Выяснилось, что это было на самом деле.
Стас сидел на кухне перед бутылкой водки. Причем бутылка была пуста почти на две трети. Закуски на столе не наблюдалась. Глазенки у моего благоверного были собраны в кучу. Пепельница полна окурков. Увидел меня, – попытался улыбнуться и одновременно подняться с табуретки. Вышло скверно.
– Ну, и что это значит? – полюбопытствовала я.
Стас пьяно пожал плечами.
– Идем-ка баиньки, – предложила я.
– Тс-с-с! – приложил он палец к губам. – Я скоро.
Вышел минут через пятнадцать, держась за стеночку. Рухнул на постеленное на полу ложе. Мирно захрапел минут через пять. Я спряталась под подушку.
Дознание проводила утром, держа перед носом Стаса стакан с «Алказельцером».
– Ну-с, что это вчера был за эксперимент?
– Сначала лекарство – потом подробности, – робко сказал Стас.
– Ты еще со мной торгуешься? – возмутилась я. – Сейчас сама выпью. Вместо валерьянки.
– Ты всегда была такая вредная или только после моего полета на насыпь?
– Всегда.
– Боже, с кем я жил! – Стас воздевает руки к небесам.
– Смотри, я пью…
– Нет-нет…, – пугается Стас и тут же раскалывается: – Я проверял себя. Это очень страшно, когда не знаешь, на что ты способен.
– Не поняла, – сказала я. Но стакан с «алказельцером» отдала.
Стас выпил жадно, крупными глотками.
– Видишь ли, Светланка, я все думал, сколько, к примеру, водки мне нужно, чтобы напиться «мордой в салат». Не помню! Могу ли я ударить женщину? Не помню. Если мне дадут по морде, я испугаюсь или буду драться? Не помню!!! А за сколько я могу продаться? Или я совсем не продажный? Это ужасно: в тридцать лет заниматься собственным первооткрывательством!
– Хорошенький метод ты выбрал, – хмыкнула я.
Стас собрал лицо в серьезное выражение:
– Светланка, я очень изменился?
– Очень.
– Я стал хуже или лучше?
– Ты просто стан другим, – улыбнулась я и погладила Стаса по колючей голове. – И я стала другой. Наверное, мы взрослеем.
– Не поздно ли? Мне уже тридцать…
– Лучше поздно, чем нпкогда.
Он обвился кольцом вокруг моих ног. И я отвернулась, чтобы муж не увидел вдруг набежавшие на глаза слезы…
***
Несколько дней я убила на поиски бисера нужных цветов и размеров. Облазила пол-Москвы. Изрядно потратилась. Вечерами, чтобы не откладывать дело в долгий ящик, восстанавливала картинку на миллиметровке: сидела с грудой фломастеров, раскрашиваю клеточки в подходящие цвета. Перепортила груду бумаги.
Отпорола у сумочки старую подкладку и бархатную кайму. Трясушимися руками взялась, наконец, за иголку с ниткой, и, чувствуя, как от волнения дрожит сердце, почему-то сказала:
– Господи, благослови!
Бисерная картинка как кроссворд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9