— А разве я не сильный и красивый? Об этом почему-то никто ничего не сказал!
— Конечно, ты сильный и красивый тоже, — добавила Малин, — поэтому какое имеет значение, если ты чуть пересолил.
Юхан и Никлас успели отдать соседям остаток улова, и теперь в доме не было ни крошки, а лавку уже закрыли, и всем хотелось есть.
— А нет ли хрустящих хлебцев? — спросил Никлас.
Но прежде чем кто-либо успел ответить, в комнату вошла Чёрвен в сопровождении Боцмана и сказала:
— Папа приглашает всех в коптильню на копченую салаку. Кто хочет?
«Такими и бывают дни, равные целой жизни: непредвиденно рушатся планы, раздается плач и скрежет зубовный», — думал Мелькер. Но вот настал вечер, тихий и ясный, и он сам простил себе все промахи. Право, жизнь удивительна в своем постоянном кругообороте: то плач и скрежет зубовный, то безмятежная радость и всевозможные удовольствия, как, например, свежекопченная салака и молодая картошка с маслом.
Они сидели на прибрежных камнях возле коптильни Ниссе, а солнце с разрумянившимися от летнего зноя щеками спускалось во фьорд. Ниссе до тех пор угощал их золотисто-коричневой ароматной салакой, пока все не наелись досыта. Мэрта потчевала их картошкой с маслом и свежевыпеченным домашним хлебом: Мелькер не удержался и произнес речь. Он восхвалял дружбу и салаку, его просто распирало от избытка благодарности. Конечно, жизнь прекрасна, подумать только, сколько всяких событий может приключиться за один-единственный летний день!
— Вот, друзья мои, — сказал Мелькер, — все точь-в-точь, как я говорю: такой день равен целой жизни!
— И какой необыкновенной жизни! — восторженно добавил Пелле.
ПЕЛЛЕ ПОКУПАЕТ КРОЛИКА
Мелькер безумно любил своих детей, и частенько раздумывал об их будущем. Конечно, он был писатель, и когда его спрашивали, что ему ближе всего, он отвечал: «Мелькер занят только Мелькером!» То было правдой лишь наполовину. Порой, когда он особенно серьезно задумывался о детях, ему казалось непостижимым, как у него могли вырасти четверо таких прекрасных малышей. И таких разных. Дело не только в том, что Малин и Юхан были светловолосые, а двое других чернявые. Нет, они были разные буквально во всем. А Малин, его утешение и отрада, как она могла стать такой умной при ее красоте? Хорошенькие девушки обычно так заняты своей внешностью, что им некогда стать умными. Малин была другой. Мелькер, конечно, не очень-то знал, какие мысли таятся за ее гладким лбом, но он знал, что там нет недостатка в уме, искренности и здравом смысле. И кроме того, она была прелестна и, казалось, как цветок, не сознает этого.
Самый неуравновешенный из всех детей Мелькера был Юхан. Фантазер, каких мало, и вечный непоседа. Нелегко придется ему в жизни, ведь он вылитый отец, бедный мальчик! Никлас, наоборот, спокойный, уверенный и в то же время самый веселый и жизнерадостный из всех Мелькерсонов с того самого дня, как появился на свет. Мелькер не сомневался, что Никласу будет легко шагать по жизни.
И, наконец, Пелле. Как сложится его судьба? Что выпадет на долю тому, кто может расплакаться оттого, что у незнакомых людей в трамвае грустный вид или оттого, что ему попалась навстречу кошка, похожая на бездомную? Пелле постоянно заботило, что какой-то человек, какая-то кошка, какая-то собака или даже какая-то маленькая оса не очень счастливы. Как он будет жить дальше с такими заботами? И сколько всяких несуразиц умещается у него в голове! Почему телефонные провода поют так, что хочется плакать, когда их слышишь? И почему шумят листья на деревьях, словно о чем-то тоскуют? И почему море так мрачно рокочет, может, в память о погибших моряках? — со слезами на глазах расспрашивал Пелле. И радости у него были своеобразные, свои. Ему доставляло удовольствие в одиночестве сидеть в рыбачьем сарае и слушать, как дождь барабанит по крыше, или в бурю забраться в угол на чердаке, особенно в сумерках, и слушать, как поскрипывает на ветру дом. Никлас пытался было выведать у него, отчего ему нравятся такие чудачества, но Пелле отвечал:
— Если ты сам не понимаешь, то и нечего тебе объяснять, все равно не поймешь.
Кроме того, Пелле — исследователь по натуре, и дел у него всегда по горло. То лежать на животе в траве и смотреть, как возятся маленькие букашки. То лежать на животе на мостках и наблюдать увлекательный изумрудный мир, где крошечные уклейки живут своей рыбьей жизнью. То сидеть на крыльце темным августовским вечером и наблюдать, как зажигаются звезды, и пытаться найти Кассиопею, Большую Медведицу и Орион. Природа для него была непрерывной сменой чудес, и он постоянно был занят тем, что пытался проникнуть в ее тайны, восторженно и настойчиво, как и подобает пытливому исследователю. Наблюдая за малышом, Мелькер иной раз завидовал ему.
Почему нельзя на всю жизнь сохранить такую вот удивительную способность воспринимать как откровение землю и траву, шум дождя и звездные миры?
И еще безграничная любовь Пелле к животным. Просто несправедливо, что у мальчугана никогда не было собаки. Он бредил собакой с тех пор, как научился ходить и выговаривать «гав-гав». Были у него и золотые рыбки, и черепахи, и белые мыши, но ни разу не было собаки.
И вот теперь на Сальткроке бедняжка Пелле повстречал такую собаку, как Боцман. Пелле считал, что Чёрвен самый счастливый человек на свете.
— Правда, я был бы рад любой зверюшке, — объяснил он ей. — Конечно, у меня есть осы, но мне нужно животное, которое дает себя погладить.
Чёрвен стало жалко Пелле, и она великодушно предложила:
— Хочешь кусочек Боцмана? Возьми себе несколько кило!
— Гм, заднюю лапу, что ли? — сказал Пелле и пошел к отцу сетовать на судьбу.
— Несколько ос и одна собачья лапа, неужто ты думаешь, что этим можно быть довольным? — пожаловался он.
Мелькер сидел и писал в каморке при кухне, и как раз теперь ему было не до детей и не до их жалоб.
— Поговорим об этом в другой раз, — пробурчал он, отмахнувшись от Пелле.
Пелле вышел от него расстроенный. У стены Столярова дома стояла его удочка, та самая, которую он получил в подарок на именины на прошлой неделе. Можно ведь и удочку считать каким-то чудом, тем более, что удочка эта не простая, а самая первая в его жизни, и потому самая лучшая на всем свете. Пелле взял удочку в руки, бамбук был гладкий, приятный на ощупь, и словно волна радости обдала мальчика. Он решил пойти поудить к причалу. Какой все-таки папа добрый, что подарил ему удочку. И Чёрвен папа подарил такую же удочку. А Пелле-то думал, что ее зовут просто Чёрвен и больше никак! Ну и опростоволосился же он!
— Меня зовут Карин-Мария-Элеонора-Жозефина, — сказала Чёрвен. — Хотя я похожа скорее на Чёрвен, колбаску, — так ласково называет меня мама.
Потом она пристально посмотрела на Пелле.
— А тебя как зовут?
— Пер, — со вздохом ответил Пелле.
Это было так похоже на Чёрвен — справлять именины четыре раза в году. Счастливица, она четыре раза получает подарки, а он только один.
— Скоро, вероятно, прозвище Чёрвен тоже впишут в календарь, так что у тебя прибавится еще пятый день именин, — сказал Пелле.
Нет, он не был завидущий, просто, когда дело касалось Боцмана, трудно немножко не позавидовать.
Пелле взял удочку и направился к причалу. Там его и нашла Стина; сияя, она уселась рядом с ним. Ведь ей так редко удавалось побыть наедине с Пелле. Чёрвен верховодила и распоряжалась, кому с кем играть. Как уж ей это удавалось, трудно сказать. И прямо-то она ничего такого не говорила. Но всегда все получалось так, как хотела она. Сама Чёрвен, любимица Сальткроки, могла играть с кем пожелает, то со Стиной, то с Пелле, это уж как ей захочется. Но она никогда не допускала, чтобы Пелле и Стина веселились вдвоем без нее.
Этим теплым августовским утром она шла, как обычно, к Столярову дому, не подозревая подвоха, и вдруг увидела, что эта парочка сидит на причале. От удивления Чёрвен остолбенела. Она стоит среди купыря и камнеломки как вкопанная и молча смотрит на них, а они и не подозревают об этом. Они увлечены разговором, Стина смеется и азартно размахивает руками. Ишь разошлась, ну да ничего, сейчас Чёрвен положит этому конец.
— Эй, Стина, — сердито закричала Чёрвен, — тебе нельзя на причале, слышишь, малышам нельзя на причале, они могут свалиться в воду!
Стина вздрогнула, но головы не повернула. Она притворится, что не слышит. Если она не ответит, значит, никакой Чёрвен там нет или, может, была, да ушла, зачем терять надежду.
Стина подвинулась еще ближе к Пелле и тихонько шепнула:
— У тебя скоро клюнет, Пелле!
Но не успел Пелле ответить, как Чёрвен снова закричала:
— Малышам нельзя на причале, ты что, глухая?
Теперь Стина понимает, быть ссоре, и раз неприятностей все равно не миновать, то лучше напасть первой.
— Тогда и тебе нельзя на причале, — отвечает она Чёрвен, которая уже встала за ее спиной.
Чёрвен фыркнула.
— Хм-м, то ты, а то я! Мне можно!
— Да, тебе-то все можно, — задорно говорит Стина.
Рядом с ней сидит Пелле, и она может сказать то, на что никогда бы раньше не отважилась.
Но Пелле всем своим видом показывает, что он предпочел бы быть где-нибудь подальше отсюда.
А Чёрвен продолжает:
— Все равно Пелле дружит не с тобой, а со мной.
— Понятно, со мной, — зло ответила Стина. Тут Пелле не выдержал.
— Тс-с-с, может, и мне дадите сказать: я сам с собой.
Ему бы хотелось, чтобы обе они ушли куда-нибудь с глаз долой, но Чёрвен подсела к нему с другой стороны, и все трое они молча уставились на поплавок.
В конце концов Стина снова начала:
— У тебя скоро клюнет, Пелле!
Этого было достаточно, чтобы Чёрвен вышла из себя.
— Не твое дело! Все равно Пелле не твой! Наклонившись, Стина с вызовом посмотрела ей прямо в глаза.
— И не твой, съела!
— Не-е, я ничей, я сам по себе, — сказал Пелле. — Вот вам!
Тут уж и Чёрвен, и Стине пришлось прикусить язычки. Пелле был сам по себе, и он гордился этим. Никому из них не достанется даже его нога, как ему — задняя лапа Боцмана.
Но Чёрвен ведь знала, кто из них верховодит Пелле, и, желая Поделикатнее напомнить ему об этом, сказала заискивающим голоском, точь-в-точь как Стина:
— У тебя скоро клюнет, Пелле.
Ее слова пришлись явно некстати.
— А вот и нет, — ответил нетерпеливо Пелле. — Хватит стрекотать! Как может клюнуть, если у меня и червяка-то на крючке нет.
Червем недоверчиво уставилась на него. Она выросла в шхерах среди рыбаков, но о таком чудачестве даже слыхом не слыхала.
— Как так — без червяка? — спросила она.
И Пелле объяснил. Он попытался было ловить на червяка, но не смог, потому что ему стало жалко его. Червяк так извивался, рассказывал он, содрогаясь при одном воспоминании об этом. К тому же было жалко и рыбку, которая могла проглотить крючок. И поэтому вот так…
— Чего же ты тогда сидишь здесь и удишь? — спросила Червем.
Пелле принялся нетерпеливо объяснять. Как-никак, удочку ему подарили? Подарили! И разве он один так сидит и ловит без толку? Нет, не один! Он видел, как рыболовы сидели с утра до вечера на берегу, хотя у них ни разу не клюнуло. Разница только в том, что они все это время зазря мучили червей. А он этого не делает, хотя он, вообще-то говоря, рыболов не хуже других, ну, поняла, наконец?
Чёрвен ответила, что поняла. И Стина тоже поддакнула, что поняла.
Потом они тихонько сидели и долго не сводили глаз с поплавка, и Чёрвен все больше убеждалась, что сказала неправду: ничего-то она не поняла. Но светило солнце, на причале было уютно, и если бы еще удалось спровадить Стину, то было бы совсем чудесно.
— Стина будет буфетчицей, когда вырастет, — сказал Пелле.
Стина только что поделилась с ним своими планами.
— А я ни за что, — заверила Чёрвен.
Она, правда, не знала, что такое «буфетчица», но слово звучало неприятно и отчужденно, тем более, что буфетчицей хотела стать Стина. Мама Стины была буфетчица. Она жила в Стокгольме и иногда приезжала на Сальткроку. Из всех, кого видела Чёрвен, она была самой красивой, не считая Малин. Но пусть буфетчицы будут красивыми-раскрасивыми, раз Стина хочет быть буфетчицей, Чёрвен ею не будет.
— А кем ты будешь, когда вырастешь? — спросил Пелле.
— Растолстею и буду писать книги, как дядя Мелькер. Пелле удивленно вскинул брови.
— Но ведь папа не толстый!
— Разве я это говорю?
— Как же, ты сказала, — поддакнула Стина.
— Ты что, глухая? — спросила Чёрвен. — Я сказала, что буду писать книги, как дядя Мелькер, и что растолстею, но одно другого не касается.
Стина постепенно совсем осмелела. Ей казалось, что Пелле на ее стороне, и она выпалила, что Чёрвен дурочка. Тогда Чёрвен крикнула, что Стина сама дурочка и что она глупее янсонова поросенка.
— А вот скажу дедушке, что ты болтаешь! — закричала Стина, но тут Чёрвен громко запела, заглушая ее слова:
— Сплетница, сплетница по дворам все вертится…
Пелле пыхтел от досады.
— Можете, вы, наконец, оставить меня в покое, — пробормотал он. — Вам бы все только ругаться да ругаться!
Чёрвен и Стина разом смолкли. Наступила долгая тишина. Наконец Чёрвен не выдержала, ей стало скучно.
— А ты кем будешь, Пелле, когда вырастешь? — спросила она, чтобы снова завязать разговор.
— Никем не буду, — ответил Пелле. — У меня только будет много зверюшек.
Чёрвен посмотрела на него.
— Но кем-то ты должен быть?
— Не-е, не хочу никем.
— Ну, тогда и не будешь, — заискивающе поддержала его Стина. Все началось сначала, Чёрвен снова взорвалась:
— Нечего тебе тут распоряжаться!
— А что я такого сказала? — спросила Стина.
— Ступай домой, малышам нельзя на причале, кому сказано?
— Тебе самой нечего здесь распоряжаться, — ответила Стина. Пелле вскочил и отряхнулся, словно выбравшись из муравейника.
— Ну, с меня хватит, я пошел, — отрезал он, — больше здесь оставаться нельзя.
В каморке при кухне по-прежнему сидел Мелькер и писал. Он распахнул настежь окно, и из сада потянуло подмаренником, а когда он поднимал взгляд от машинки, то видел голубой лоскуток фьорда, и это было очень приятно. Но не часто выдавалась у него свободная минута, когда бы он мог оторваться от рукописи. Сейчас он был целиком поглощен работой, и в такое время его лучше не отвлекать.
Однако через открытое окно в его поэтический мир врывалось множество посторонних звуков и шумов. Он слышал, как Малин спорила с Юханом и Никласом. Она хотела, чтобы мальчики сходили за молоком, а те умоляли ее отпустить их погулять. Пусть она пошлет вместо них Пелле, потому что им просто до зарезу нужно вместе с Тедди и Фредди поискать, нет ли какой добычи в останках корабля у Сорочьего мыса.
Очевидно, им удалось уговорить Малин. Мелькер услыхал, как вдали стих их веселый гомон, и он обрадовался благословенной тишине, наступившей после их ухода.
К сожалению, тишина продолжалась недолго, потому что вдруг явилась Чёрвен и сунула нос в окошко. Она только что рассталась со Стиной у причала. Когда Пелле скрылся из виду, Чёрвен тоже заторопилась. Но прежде она сгоряча выпалила Стине, чтобы та никогда в жизни не надеялась поиграть с ней, а Стина в свою очередь сказала, что лучше этой новости давно ничего не слыхала.
Чёрвен направилась к Столярову дому, чтобы найти Пелле и поговорить с ним начистоту, но его нигде не было. Зато в окне каморки она увидела своего друга Мелькера.
— Ты все пишешь и пишешь? — спросила она. — а о чем ты пишешь?
Руки Мелькера соскользнули с клавишей машинки.
— Видишь ли, ты все равно не поймешь, — ответил он.
— Почему это не пойму? Я все понимаю… Каждое слово, — заверила Чёрвен.
— Только не это, — сказал Мелькер.
— А ты сам-то хоть понимаешь, что пишешь? — спросила Чёрвен. Она облокотилась о подоконник, словно собиралась проторчать тут целый день, и тогда Мелькер издал стон.
— Тебе что, худо? — удивилась Чёрвен.
Мелькер ответил, что ему не худо, но станет еще лучше, если она сию же минуту сгинет с его глаз. И Чёрвен ушла. Но через несколько шагов она обернулась и крикнула:
— Дядя Мелькер, знаешь что? Раз ты не умеешь писать так, чтобы я поняла, лучше вовсе не пиши!
Мелькер снова издал стон. Один, другой, третий. Он увидел, что Чёрвен уселась на валун и не собирается уходить.
— Здесь я тебе не помешаю! — закричала она.
— Щипать траву ногами ты могла бы и у себя в палисаднике, — ответил Мелькер. — Осмелюсь заметить, там у вас трава куда гуще.
«Вообще-то чудесный летний пейзаж, — подумал Мелькер, — пухленькая девочка среди подмаренника и чебреца…» Но он знал, что не напишет ни строчки, пока видит перед собой Чёрвен всякий раз, как только поднимает голову от рукописи.
Тут он услыхал, как Пелле гремит молочным бидоном, и иступленно закричал:
— Пелле! Иди сюда… вот тебе крона! Забирай с собой Чёрвен, идите и купите себе мороженое! Не спешите! Торопиться некуда!
Пелле вообще-то хотелось погулять одному в тишине и покое без разных там девчонок. Его уши нуждались в отдыхе после шума на мостках. Но мороженое есть мороженое, и ради него он готов вынести общество Чёрвен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25