Природный инстинкт был быстро удовлетворен, а другого источника привязанности миссис Прайс не имела. Сердце и время были у ней уже полностью заняты; для Фанни не хватило у ней ни досуга, ни любви. Дочери всегда мало для нее значили. Она нежно любила сыновей, особливо Уильяма, а из дочерей заметно отличала лишь Бетси. К ней мать проявляла весьма неразумную снисходительность. Уильям был ее гордостью, Бетси — ее любимицей; а Джон, Ричард, Сэм, Том и Чарлз поглощали остатки ее материнской заботливости, доставляя то тревоги, то утешение. Они делили ее сердце, время же отдано было преимущественно дому и слугам. Ее дни проходили в некоей медлительной суете; она всегда была в хлопотах, а дело не подвигалось, ни с чем она не поспевала вовремя и сетовала на это, но все продолжалось по-прежнему; желала быть бережливой, но недоставало ей ни изобретательности, ни упорядоченности; была недовольна слугами, но не умела их направить и, помогая ли им, выговаривая или потакая, не в силах была добиться от них уважения.
Из двух своих сестер миссис Прайс гораздо более походила на леди Бертрам, чем на миссис Норрис. Расчетливая из нужды, она не имела к тому ни склонности миссис Норрис, ни ее сноровки. От природы была она неторопливой и вялой, как леди Бертрам; жизнь в достатке и праздности гораздо больше отвечала бы ее натуре, чем необходимость во всем себе отказывать и те усилия, каких потребовало от нее безрассудное замужество. Из нее получилась бы важная дама, не хуже чем из леди Бертрам, но миссис Норрис при малом доходе оказалась бы более приемлемой матерью девяти детей.
Многое из всего этого Фанни не могла не сознавать. Она должна была чувствовать и, несомненно, чувствовала, хотя, пожалуй, не решилась бы сама себе в этом признаться, что ее маменька — пристрастная, неразумная родительница, копуша, неряха, не учит и не держит в узде своих детей, дом ее дурно поставлен и лишен какого бы то ни было уюта, и не нашлось у ней для старшей дочери ни расположения, ни разговора, ни любви, ни любопытства эту дочь узнать, ни желания приобрести ее дружбу, ни стремления к ее обществу, что могло бы приглушить горькие Фаннины чувства.
Фанни очень старалась быть полезной и не казаться ни выше своих домашних, ни не способной или не склонной (из-за своего совсем иного воспитания) помочь по дому и внести в него толику уюта, а потому немедля принялась шить для Сэма и, работая спозаранку и допоздна усердно и весьма споро, так много успела, что Сэма наконец отправили на корабль, снабдив его более чем половиною нужного белья. Фанни от души радовалась, что она полезна, но и представить не могла, как бы они управились без нее. Когда Сэма, шумливого и заносчивого, не стало в доме, Фанни даже пожалела, потому что он был умен, понятлив и с охотою отправлялся в город по разным поручениям; и хотя презрительно отвергал все упреки Сьюзен, вполне разумные сами по себе, но высказываемые не к месту и в бессильной запальчивости, однако же не оставался равнодушен к Фанниным трудам и ненавязчивым увещаньям; и она быстро поняла, что с его уходом лишилась лучшего из трех младших братьев, ибо Том и Чарлз, на несколько лет моложе него, были по меньшей мере на столько же лет дальше от возраста, в котором заговаривает и чувство и разум, побуждая ценить дружбу и стараться быть не столь несносными. Сестра скоро отчаялась хоть как-то повлиять на этих двоих: никакими уговорами, на которые у ней хватало душевных сил и времени, укротить их не удавалось. Каждый день после школы они неизменно затевали по всему дому буйные игры; и очень скоро Фанни уже со вздохом встречала приближение субботы, половина которой была свободна от ученья.
Бетси, избалованной, приученной думать, что азбука ей заклятый враг, разрешали сколько угодно вертеться подле служанок и еще хвалили ее за то, что она доносит о каждой их провинности, и Фанни почти отчаялась ее полюбить или помочь ей; а нрав Сьюзен вызывал у ней множество сомнений. Вечные перепалки с маменькой, бессмысленные раздоры с Томом и Чарлзом и озлобленность против Бетси изрядно огорчали Фанни, и, хотя она не могла не признать, что поводов для этого вдоволь, ее пугала склонность сестры доходить до крайностей, все это выдавало нрав мало приятный, который и саму ее лишил покоя. Таков был дом, который должен был вытеснить у ней из помыслов Мэнсфилд и научить ее умерять свои чувства, думая о кузене Эдмунде. Она же, напротив, только о Мэнсфилде и думала, о милых его обитателях, о его радующих душу обыкновениях. Здесь все было полной ему противоположностью. Оттого, что все здесь было по-другому, не проходило часу, чтоб она не вспоминала жизнь в Мэнсфилде — его изящество, благопристойность, размеренность, гармонию и, пожалуй, прежде всего мир и спокойствие.
Для натур столь хрупких и нервных, как Фанни, жизнь в непрестанном шуме — зло, которое не могли бы искупить никакое изящество и гармония. Это всего более мучило ее. В Мэнсфилде никогда не слышно было ни перепалок, ни повышенного тона, ни грубых вспышек, ни малейшего ожесточения; жизнь шла размеренно, с бодрой упорядоченностью; у каждого было свое заслуженное место; чувства каждого принимались во внимание. Если когда и можно было предположить, что недостает нежности, ее заменяли здравый смысл и хорошее воспитание; а что до слабых приступов досады, иной раз случавшихся у тетушки Норрис, как же они были коротки, пустячны, капля в море по сравненью с беспрестанной суматохой в ее теперешнем жилище. Здесь все шумливы, у всех громкие голоса (пожалуй, исключая маменьку, чей голос звучал все на одной и той же ноте, как у леди Бертрам, только уже не вяло, а капризно). Что бы ни понадобилось, все требовали криком, и служанки кричали из кухни свои оправдания. Двери вечно хлопали, лестницы не знали отдыха, все делалось со стуком, никто не сидел тихо, и, заговорив, никто не мог добиться, чтобы его выслушали.
Оценивая эти два дома, не прожив у родителей еще и недели, Фанни готова была отнести к ним знаменитое суждение доктора Джонсона о браке и безбрачии и сказать, что, хотя в Мэнсфилд-парке есть свои огорчения, Портсмут лишен радостей.
Глава 9
Фанни не слишком ошибалась, не ожидая, что мисс Крофорд станет писать ей теперь столь же часто, как прежде; до следующего письма Мэри прошло много больше времени, чем до последнего в Мэнсфилд-парк; но она ошибалась, думая, что, получая письма реже, она вздохнет с облегчением. Вот еще один странный оборот души: когда письмо наконец пришло, она ему поистине обрадовалась. В ее нынешнем изгнании, оторванности от хорошего общества и ото всего, что обыкновенно ее интересовало, письмо хотя от кого-то из того круга, где пребывало ее сердце, написанное с любовью и не без изящества, было так желанно. Извинением за то, что не написала раньше, мисс Крофорд служила обычная ссылка на все большую занятость…
«…а теперь, когда я начала, — продолжала Мэри, — мое письмо не заслуживает, чтоб Вы его читали, так как не будет в нем под конец нежного признания в любви, не будет трех-четырех строк passionees от самого преданного на свете Г. К., ибо Генри в Норфолке; десять дней назад дела призвали его в Эверингем, а возможно, это только предлог, чтобы, как и Вы, пуститься в дорогу. Но уж так оно есть, и, кстати сказать, его отсутствием более всего и объясняется нерадивость его сестры, ведь уже не слышно было напоминаний: „Что ж, Мэри, когда ты напишешь к Фанни? Разве не пора написать к Фанни?“, которые бы меня пришпорили. Наконец-то, после различных попыток встретиться, я повидалась с Вашими кузинами, „дорогой Джулией и нашей дорогой миссис Рашоут“; вчера они застали меня дома, и все мы обрадовались друг другу. Со стороны показалось бы, что мы очень обрадовались друг другу, но я и вправду думаю, что мы слегка обрадовались. Мы столько всего могли порассказать. Хотите знать, какое стало лицо у миссис Рашуот, когда помянули Ваше имя? Я не привыкла думать, что ей недостает самообладания, но для вчерашней встречи его недостало. Вообще же из них двоих Джулия держалась лучше, по крайней мере, когда речь зашла о Вас. С той минуты, как я заговорила о „Фанни“ и говорила о ней как подобает сестре, миссис Рашуот переменилась в лице и не оправилась до самого конца. Но еще придет день, когда она опять будет хороша: у нас есть приглашение на ее первый прием, на 28-е. Тогда она опять предстанет во всей красе, ибо откроет двери одного из лучших домов на Уимпол-стрит. Я была там два года назад, когда этот дом принадлежал леди Лейселс, и, мне кажется, лучшего не сыскать во всем Лондоне, и тогда она, без сомненья, почувствует, что — грубо говоря — получила сполна все, что ей причитается. Генри не мог бы предоставить ей такой дом. Надеюсь, она будет об этом помнить и в меру своих сил будет довольна, воображая себя королевой во дворце, пусть даже королю лучше оставаться в тени, а так как я не имею желания бесить ее, я никогда более не стану терзать ее слух Вашим именем. Мало-помалу она отрезвеет. Сколько я знаю и догадываюсь, барон Уилденхейм все еще ухаживает за Джулией, но, кажется, его не слишком поощряют. Она может сделать лучшую партию. Знатный бедняк незавидный жених, и не представляю, чтоб он мог понравиться, ведь, если отнять у бедняги барона его пустословие, у него останется один только пустой кошелек. Ваш кузен Эдмунд не торопится; его, верно, задерживают обязанности в приходе. Быть может, в Торнтон Лейси требуется наставить на путь истинный какую-нибудь старую грешницу. Я не склонна воображать, будто он забросил меня ради грешницы молодой. Прощайте, милая душенька Фанни, для Лондона это письмо длинное; напишите мне в ответ славное письмецо, чтоб порадовать глаз Генри, когда он воротится, и представьте мне отчет обо всех удалых молодцах капитанах, которыми Вы пренебрегаете ради него».
Письмо это давало богатую пищу для размышлений, и по большей части размышлений нерадостных; и однако, при всем неудовольствии, какое оно вызвало, оно соединило Фанни с тем, о ком она неотступно думала, поведало ей о людях и событиях, которые никогда не пробуждали в ней такого любопытства, как теперь, и она была бы рада знать наверно, что подобные письма станут приходить всякую неделю. Только переписка с тетушкою Бертрам вызывала у ней более интересу.
Что же до портсмутского общества, которое возместило бы несовершенства ее нынешнего дома, в кругу знакомых маменьки и папеньки не было никого, кто мог бы хотя в малой мере ее удовлетворить; не нашлось ни единственного человека, ради кого ей захотелось бы преодолеть свою робость и застенчивость. На ее взгляд, все мужчины были грубы, все женщины развязны, и те и другие дурно воспитаны; и встречи со старыми и новыми знакомыми ей были столь же мало приятны, как им. Молодые особы, которые поначалу взирали на нее с некоторым почтением, поскольку она приехала из семьи баронета, скоро оскорбленно сочли ее «гордячкой», а так как она ни на фортепианах не играла, ни роскошных ротонд не носила, они при дальнейшем размышлении, уж конечно, не признали за ней право на превосходство.
Первым утешением, которое получила Фанни взамен всех домашних зол, первым, которое при своей рассудительности могла полностью принять и которое обещало быть отнюдь не кратковременным, оказалось более близкое знакомство с Сьюзен и надежда быть ей полезной. Сьюзен всегда вела себя мило со старшей сестрой, но свойственная ей резкость и решительность удивляла и тревожила Фанни, и прошло по меньшей мере две недели прежде, чем она стала понимать характер, столь разительно отличный от ее собственного. Сьюзен видела, что дома многое идет не так, как следует, и хотела навести порядок. Не удивительно, что четырнадцатилетняя девушка, пытаясь по собственному разумению, без чьей-либо помощи все переменить, ошибалась в выборе средств; и вскорости Фанни уже была склонна больше восхищаться природным светом в душе Сьюзен, который позволял девочке отличать дурное от хорошего, чем сурово судить ее за неизбежные при этом ошибки в поведении. Сьюзен опиралась на те же истины и следовала той же системе, что и сама Фанни, но Фанни, более мягкая, покладистая, не решилась бы утверждать их действиями. В тех случаях, когда Фанни лишь отошла бы в сторону и заплакала, Сьюзен старалась делать дело, а что от ее стараний был толк, нельзя было не заметить; как ни плохо было в доме, без вмешательства Сьюзен явно было бы еще хуже, и ее-то вмешательство удерживало и маменьку и Бетси от иных весьма оскорбительных крайностей, к которым вели потачки и невоспитанность.
В каждом споре с маменькой разум был на стороне Сьюзен, но миссис Прайс никогда не проявляла той материнской нежности, которая могла бы смягчить дочь. На долю Сьюзен никогда не доставалась та слепая любовь, которая сеяла зло вокруг нее. Маменька не питала к ней благодарности за любовь в прошлом или в настоящем, что помогло бы Сьюзен легче мириться с чрезмерной любовью, обращенной на других.
Все это понемногу стало ясно для Фанни, и понемногу в ней родилось смешанное чувство сострадания и уважения к Сьюзен. Однако она не могла не видеть, что сестра ведет себя неправильно, порою очень неправильно; ее попытки навести порядок часто никуда не годятся и не ко времени, а ее вид и манера выражаться часто совсем уж непростительны; но Фанни начала надеяться, что все это можно исправить. Она заметила, что Сьюзен смотрит на нее снизу вверх и хочет, чтоб сестра была о ней доброго мнения; и как ни нова была для Фанни роль авторитета, как ни нова была мысль, что она способна кого-то вести или наставлять, она все-таки решила, что иной раз и вправду можно намекнуть Сьюзен то на одно, то на другое и ради ее же пользы постараться высказывать кое-какие справедливые понятия, привитые ей самой более подобающим воспитанием, о том, чего заслуживает каждый человек и как разумней было бы вести себя Сьюзен.
Оказывать влияние на Сьюзен или, по крайней мере, пользоваться им сознательно Фанни начала после одного доброго поступка, на который по своей деликатности решилась далеко не сразу. Ей в первые же дни пришло на ум, что небольшая сумма денег могла бы навсегда положить конец вечным баталиям из-за яблока раздора — серебряного ножика, а богатство, каким она обладала, — десять фунтов, данные дядюшкой при расставании, позволяло ей не только в мечтах, но и на деле быть щедрой. Но она вовсе не имела ни привычки благодетельствовать, кроме как совершенным беднякам, ни опыта избавлять от бед или одарять милостями ровню и слишком страшилась, вдруг домашние подумают, будто она строит из себя знатную даму, а потому не сразу сумела одолеть опасение, будто не пристало ей сделать подобный подарок. В конце концов она его все же сделала: серебряный ножик был куплен для Бетси и принят ею с восторгом, а будучи новым, показался ей лучше и желанней прежнего; Сьюзен утвердилась в правах владелицы своего ножика, так как Бетси великодушно заявила, что теперь, получив в подарок другой, куда красивей, она уже никогда опять не позарится на тот — и на долю равно довольной маменьки не пришлось ни единого упрека, хотя Фанни побаивалась, что без них не обойдется. Фаннин поступок был полностью вознагражден: не стало источника домашних ссор, и это открыло Фанни сердце Сьюзен, дало ей новый предмет любви и интереса. В Сьюзен обнаружилась душевная тонкость: довольная, что стала хозяйкой сокровища, за которое воевала не менее двух лет, она, однако, боялась, вдруг старшая сестра осудила ее и она заслуживает упрека за то, что ради спокойствия в доме пришлось сделать эту покупку.
Нрав у Сьюзен был открытый. Она призналась в своих страхах, винила себя, что так горячо спорила, и с этого часу, поняв, какая это достойная натура, и видя, что Сьюзен всей душою стремится заслужить ее доброе мнение и внимать ее суждениям, Фанни вновь ощутила блаженство любви и стала лелеять надежду оказаться полезной душе, которая так нуждается в помощи и так ее заслуживает. Она дала совет, совет столь разумный, что, обладая здравым смыслом, нельзя было ему воспротивиться, и сделала это крайне мягко и тактично, чтобы не уязвить нрав от совершенства далекий; и нередко с радостью замечала, что совет пошел на благо; большего и не могла ждать та, которая, видя, сколь необходимы и целесообразны смирение и терпимость, видела также со всей остротою понимания и сочувствия все, что ежечасно должно было досаждать такой девушке, как Сьюзен. Всего более изумлялась она не тому, что, уже понимая, как это недостойно, Сьюзен раздражалась и забывала об уважении и терпимости, но что наперекор всему так много понимала, о многом имела такие верные представления; и что у ней, выросшей среди невнимания и заблуждений, сложились такие верные понятия о том, как быть должно, у ней, не имевшей своего кузена Эдмунда, который направлял бы ее мысли и определял ее убеждения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Из двух своих сестер миссис Прайс гораздо более походила на леди Бертрам, чем на миссис Норрис. Расчетливая из нужды, она не имела к тому ни склонности миссис Норрис, ни ее сноровки. От природы была она неторопливой и вялой, как леди Бертрам; жизнь в достатке и праздности гораздо больше отвечала бы ее натуре, чем необходимость во всем себе отказывать и те усилия, каких потребовало от нее безрассудное замужество. Из нее получилась бы важная дама, не хуже чем из леди Бертрам, но миссис Норрис при малом доходе оказалась бы более приемлемой матерью девяти детей.
Многое из всего этого Фанни не могла не сознавать. Она должна была чувствовать и, несомненно, чувствовала, хотя, пожалуй, не решилась бы сама себе в этом признаться, что ее маменька — пристрастная, неразумная родительница, копуша, неряха, не учит и не держит в узде своих детей, дом ее дурно поставлен и лишен какого бы то ни было уюта, и не нашлось у ней для старшей дочери ни расположения, ни разговора, ни любви, ни любопытства эту дочь узнать, ни желания приобрести ее дружбу, ни стремления к ее обществу, что могло бы приглушить горькие Фаннины чувства.
Фанни очень старалась быть полезной и не казаться ни выше своих домашних, ни не способной или не склонной (из-за своего совсем иного воспитания) помочь по дому и внести в него толику уюта, а потому немедля принялась шить для Сэма и, работая спозаранку и допоздна усердно и весьма споро, так много успела, что Сэма наконец отправили на корабль, снабдив его более чем половиною нужного белья. Фанни от души радовалась, что она полезна, но и представить не могла, как бы они управились без нее. Когда Сэма, шумливого и заносчивого, не стало в доме, Фанни даже пожалела, потому что он был умен, понятлив и с охотою отправлялся в город по разным поручениям; и хотя презрительно отвергал все упреки Сьюзен, вполне разумные сами по себе, но высказываемые не к месту и в бессильной запальчивости, однако же не оставался равнодушен к Фанниным трудам и ненавязчивым увещаньям; и она быстро поняла, что с его уходом лишилась лучшего из трех младших братьев, ибо Том и Чарлз, на несколько лет моложе него, были по меньшей мере на столько же лет дальше от возраста, в котором заговаривает и чувство и разум, побуждая ценить дружбу и стараться быть не столь несносными. Сестра скоро отчаялась хоть как-то повлиять на этих двоих: никакими уговорами, на которые у ней хватало душевных сил и времени, укротить их не удавалось. Каждый день после школы они неизменно затевали по всему дому буйные игры; и очень скоро Фанни уже со вздохом встречала приближение субботы, половина которой была свободна от ученья.
Бетси, избалованной, приученной думать, что азбука ей заклятый враг, разрешали сколько угодно вертеться подле служанок и еще хвалили ее за то, что она доносит о каждой их провинности, и Фанни почти отчаялась ее полюбить или помочь ей; а нрав Сьюзен вызывал у ней множество сомнений. Вечные перепалки с маменькой, бессмысленные раздоры с Томом и Чарлзом и озлобленность против Бетси изрядно огорчали Фанни, и, хотя она не могла не признать, что поводов для этого вдоволь, ее пугала склонность сестры доходить до крайностей, все это выдавало нрав мало приятный, который и саму ее лишил покоя. Таков был дом, который должен был вытеснить у ней из помыслов Мэнсфилд и научить ее умерять свои чувства, думая о кузене Эдмунде. Она же, напротив, только о Мэнсфилде и думала, о милых его обитателях, о его радующих душу обыкновениях. Здесь все было полной ему противоположностью. Оттого, что все здесь было по-другому, не проходило часу, чтоб она не вспоминала жизнь в Мэнсфилде — его изящество, благопристойность, размеренность, гармонию и, пожалуй, прежде всего мир и спокойствие.
Для натур столь хрупких и нервных, как Фанни, жизнь в непрестанном шуме — зло, которое не могли бы искупить никакое изящество и гармония. Это всего более мучило ее. В Мэнсфилде никогда не слышно было ни перепалок, ни повышенного тона, ни грубых вспышек, ни малейшего ожесточения; жизнь шла размеренно, с бодрой упорядоченностью; у каждого было свое заслуженное место; чувства каждого принимались во внимание. Если когда и можно было предположить, что недостает нежности, ее заменяли здравый смысл и хорошее воспитание; а что до слабых приступов досады, иной раз случавшихся у тетушки Норрис, как же они были коротки, пустячны, капля в море по сравненью с беспрестанной суматохой в ее теперешнем жилище. Здесь все шумливы, у всех громкие голоса (пожалуй, исключая маменьку, чей голос звучал все на одной и той же ноте, как у леди Бертрам, только уже не вяло, а капризно). Что бы ни понадобилось, все требовали криком, и служанки кричали из кухни свои оправдания. Двери вечно хлопали, лестницы не знали отдыха, все делалось со стуком, никто не сидел тихо, и, заговорив, никто не мог добиться, чтобы его выслушали.
Оценивая эти два дома, не прожив у родителей еще и недели, Фанни готова была отнести к ним знаменитое суждение доктора Джонсона о браке и безбрачии и сказать, что, хотя в Мэнсфилд-парке есть свои огорчения, Портсмут лишен радостей.
Глава 9
Фанни не слишком ошибалась, не ожидая, что мисс Крофорд станет писать ей теперь столь же часто, как прежде; до следующего письма Мэри прошло много больше времени, чем до последнего в Мэнсфилд-парк; но она ошибалась, думая, что, получая письма реже, она вздохнет с облегчением. Вот еще один странный оборот души: когда письмо наконец пришло, она ему поистине обрадовалась. В ее нынешнем изгнании, оторванности от хорошего общества и ото всего, что обыкновенно ее интересовало, письмо хотя от кого-то из того круга, где пребывало ее сердце, написанное с любовью и не без изящества, было так желанно. Извинением за то, что не написала раньше, мисс Крофорд служила обычная ссылка на все большую занятость…
«…а теперь, когда я начала, — продолжала Мэри, — мое письмо не заслуживает, чтоб Вы его читали, так как не будет в нем под конец нежного признания в любви, не будет трех-четырех строк passionees от самого преданного на свете Г. К., ибо Генри в Норфолке; десять дней назад дела призвали его в Эверингем, а возможно, это только предлог, чтобы, как и Вы, пуститься в дорогу. Но уж так оно есть, и, кстати сказать, его отсутствием более всего и объясняется нерадивость его сестры, ведь уже не слышно было напоминаний: „Что ж, Мэри, когда ты напишешь к Фанни? Разве не пора написать к Фанни?“, которые бы меня пришпорили. Наконец-то, после различных попыток встретиться, я повидалась с Вашими кузинами, „дорогой Джулией и нашей дорогой миссис Рашоут“; вчера они застали меня дома, и все мы обрадовались друг другу. Со стороны показалось бы, что мы очень обрадовались друг другу, но я и вправду думаю, что мы слегка обрадовались. Мы столько всего могли порассказать. Хотите знать, какое стало лицо у миссис Рашуот, когда помянули Ваше имя? Я не привыкла думать, что ей недостает самообладания, но для вчерашней встречи его недостало. Вообще же из них двоих Джулия держалась лучше, по крайней мере, когда речь зашла о Вас. С той минуты, как я заговорила о „Фанни“ и говорила о ней как подобает сестре, миссис Рашуот переменилась в лице и не оправилась до самого конца. Но еще придет день, когда она опять будет хороша: у нас есть приглашение на ее первый прием, на 28-е. Тогда она опять предстанет во всей красе, ибо откроет двери одного из лучших домов на Уимпол-стрит. Я была там два года назад, когда этот дом принадлежал леди Лейселс, и, мне кажется, лучшего не сыскать во всем Лондоне, и тогда она, без сомненья, почувствует, что — грубо говоря — получила сполна все, что ей причитается. Генри не мог бы предоставить ей такой дом. Надеюсь, она будет об этом помнить и в меру своих сил будет довольна, воображая себя королевой во дворце, пусть даже королю лучше оставаться в тени, а так как я не имею желания бесить ее, я никогда более не стану терзать ее слух Вашим именем. Мало-помалу она отрезвеет. Сколько я знаю и догадываюсь, барон Уилденхейм все еще ухаживает за Джулией, но, кажется, его не слишком поощряют. Она может сделать лучшую партию. Знатный бедняк незавидный жених, и не представляю, чтоб он мог понравиться, ведь, если отнять у бедняги барона его пустословие, у него останется один только пустой кошелек. Ваш кузен Эдмунд не торопится; его, верно, задерживают обязанности в приходе. Быть может, в Торнтон Лейси требуется наставить на путь истинный какую-нибудь старую грешницу. Я не склонна воображать, будто он забросил меня ради грешницы молодой. Прощайте, милая душенька Фанни, для Лондона это письмо длинное; напишите мне в ответ славное письмецо, чтоб порадовать глаз Генри, когда он воротится, и представьте мне отчет обо всех удалых молодцах капитанах, которыми Вы пренебрегаете ради него».
Письмо это давало богатую пищу для размышлений, и по большей части размышлений нерадостных; и однако, при всем неудовольствии, какое оно вызвало, оно соединило Фанни с тем, о ком она неотступно думала, поведало ей о людях и событиях, которые никогда не пробуждали в ней такого любопытства, как теперь, и она была бы рада знать наверно, что подобные письма станут приходить всякую неделю. Только переписка с тетушкою Бертрам вызывала у ней более интересу.
Что же до портсмутского общества, которое возместило бы несовершенства ее нынешнего дома, в кругу знакомых маменьки и папеньки не было никого, кто мог бы хотя в малой мере ее удовлетворить; не нашлось ни единственного человека, ради кого ей захотелось бы преодолеть свою робость и застенчивость. На ее взгляд, все мужчины были грубы, все женщины развязны, и те и другие дурно воспитаны; и встречи со старыми и новыми знакомыми ей были столь же мало приятны, как им. Молодые особы, которые поначалу взирали на нее с некоторым почтением, поскольку она приехала из семьи баронета, скоро оскорбленно сочли ее «гордячкой», а так как она ни на фортепианах не играла, ни роскошных ротонд не носила, они при дальнейшем размышлении, уж конечно, не признали за ней право на превосходство.
Первым утешением, которое получила Фанни взамен всех домашних зол, первым, которое при своей рассудительности могла полностью принять и которое обещало быть отнюдь не кратковременным, оказалось более близкое знакомство с Сьюзен и надежда быть ей полезной. Сьюзен всегда вела себя мило со старшей сестрой, но свойственная ей резкость и решительность удивляла и тревожила Фанни, и прошло по меньшей мере две недели прежде, чем она стала понимать характер, столь разительно отличный от ее собственного. Сьюзен видела, что дома многое идет не так, как следует, и хотела навести порядок. Не удивительно, что четырнадцатилетняя девушка, пытаясь по собственному разумению, без чьей-либо помощи все переменить, ошибалась в выборе средств; и вскорости Фанни уже была склонна больше восхищаться природным светом в душе Сьюзен, который позволял девочке отличать дурное от хорошего, чем сурово судить ее за неизбежные при этом ошибки в поведении. Сьюзен опиралась на те же истины и следовала той же системе, что и сама Фанни, но Фанни, более мягкая, покладистая, не решилась бы утверждать их действиями. В тех случаях, когда Фанни лишь отошла бы в сторону и заплакала, Сьюзен старалась делать дело, а что от ее стараний был толк, нельзя было не заметить; как ни плохо было в доме, без вмешательства Сьюзен явно было бы еще хуже, и ее-то вмешательство удерживало и маменьку и Бетси от иных весьма оскорбительных крайностей, к которым вели потачки и невоспитанность.
В каждом споре с маменькой разум был на стороне Сьюзен, но миссис Прайс никогда не проявляла той материнской нежности, которая могла бы смягчить дочь. На долю Сьюзен никогда не доставалась та слепая любовь, которая сеяла зло вокруг нее. Маменька не питала к ней благодарности за любовь в прошлом или в настоящем, что помогло бы Сьюзен легче мириться с чрезмерной любовью, обращенной на других.
Все это понемногу стало ясно для Фанни, и понемногу в ней родилось смешанное чувство сострадания и уважения к Сьюзен. Однако она не могла не видеть, что сестра ведет себя неправильно, порою очень неправильно; ее попытки навести порядок часто никуда не годятся и не ко времени, а ее вид и манера выражаться часто совсем уж непростительны; но Фанни начала надеяться, что все это можно исправить. Она заметила, что Сьюзен смотрит на нее снизу вверх и хочет, чтоб сестра была о ней доброго мнения; и как ни нова была для Фанни роль авторитета, как ни нова была мысль, что она способна кого-то вести или наставлять, она все-таки решила, что иной раз и вправду можно намекнуть Сьюзен то на одно, то на другое и ради ее же пользы постараться высказывать кое-какие справедливые понятия, привитые ей самой более подобающим воспитанием, о том, чего заслуживает каждый человек и как разумней было бы вести себя Сьюзен.
Оказывать влияние на Сьюзен или, по крайней мере, пользоваться им сознательно Фанни начала после одного доброго поступка, на который по своей деликатности решилась далеко не сразу. Ей в первые же дни пришло на ум, что небольшая сумма денег могла бы навсегда положить конец вечным баталиям из-за яблока раздора — серебряного ножика, а богатство, каким она обладала, — десять фунтов, данные дядюшкой при расставании, позволяло ей не только в мечтах, но и на деле быть щедрой. Но она вовсе не имела ни привычки благодетельствовать, кроме как совершенным беднякам, ни опыта избавлять от бед или одарять милостями ровню и слишком страшилась, вдруг домашние подумают, будто она строит из себя знатную даму, а потому не сразу сумела одолеть опасение, будто не пристало ей сделать подобный подарок. В конце концов она его все же сделала: серебряный ножик был куплен для Бетси и принят ею с восторгом, а будучи новым, показался ей лучше и желанней прежнего; Сьюзен утвердилась в правах владелицы своего ножика, так как Бетси великодушно заявила, что теперь, получив в подарок другой, куда красивей, она уже никогда опять не позарится на тот — и на долю равно довольной маменьки не пришлось ни единого упрека, хотя Фанни побаивалась, что без них не обойдется. Фаннин поступок был полностью вознагражден: не стало источника домашних ссор, и это открыло Фанни сердце Сьюзен, дало ей новый предмет любви и интереса. В Сьюзен обнаружилась душевная тонкость: довольная, что стала хозяйкой сокровища, за которое воевала не менее двух лет, она, однако, боялась, вдруг старшая сестра осудила ее и она заслуживает упрека за то, что ради спокойствия в доме пришлось сделать эту покупку.
Нрав у Сьюзен был открытый. Она призналась в своих страхах, винила себя, что так горячо спорила, и с этого часу, поняв, какая это достойная натура, и видя, что Сьюзен всей душою стремится заслужить ее доброе мнение и внимать ее суждениям, Фанни вновь ощутила блаженство любви и стала лелеять надежду оказаться полезной душе, которая так нуждается в помощи и так ее заслуживает. Она дала совет, совет столь разумный, что, обладая здравым смыслом, нельзя было ему воспротивиться, и сделала это крайне мягко и тактично, чтобы не уязвить нрав от совершенства далекий; и нередко с радостью замечала, что совет пошел на благо; большего и не могла ждать та, которая, видя, сколь необходимы и целесообразны смирение и терпимость, видела также со всей остротою понимания и сочувствия все, что ежечасно должно было досаждать такой девушке, как Сьюзен. Всего более изумлялась она не тому, что, уже понимая, как это недостойно, Сьюзен раздражалась и забывала об уважении и терпимости, но что наперекор всему так много понимала, о многом имела такие верные представления; и что у ней, выросшей среди невнимания и заблуждений, сложились такие верные понятия о том, как быть должно, у ней, не имевшей своего кузена Эдмунда, который направлял бы ее мысли и определял ее убеждения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53