— Тебе удобно, голубка моя?
Тень высокомерия промелькнула в ее голосе.
— Я не бедствую, сударь.
— И девчонка с тобой, как я вижу, — рассмеялся он.
Я почувствовала, как она вся ощетинилась, как выставила в мою сторону колючки.
— Итак, — сказал он, — я хочу услышать твой ответ.
— Да. По вашему приказу. Она здесь. Со мной.
— Запах гуталина и грязной воды наверняка неприятен, — сказал он. — Приношу свои извинения. Но не могли же мы бросить ее в снегу, чтобы простая солдатня ее затоптала?
— О, почему бы и нет, — сказала она.
— Девушка, — проговорил он затем, — эй, пучеглазая, утеха Гурца, ты не хочешь поблагодарить меня?
Мощный пышный шорох пронесся по наполненному женщинами экипажу.
Не стану глядеть на него. Нет, ни за что.
Женщина, сидевшая ко мне ближе всех, шлепнула меня крышкой от коробочки с цукатами.
— Тритарк обращается к тебе.
— Она плохо воспитана, — сказал Драхрис. Он опять засмеялся. — Мне уже известно об этом. — Ледяной луч, выпущенный светловолосой женщиной, метнулся ко мне. Тритарк проговорил: — Что ж, любимая, мы с солдатами отправляемся бить чавро. Мне очень жаль.
Я услышала, как они обнимаются через окошко. Она умоляла его беречь себя.
— Что, что ты говоришь? — переспросил он.
Она сказала, не скрываясь ни от кого из нас, что умрет, если он получит хоть одну царапину.
— Да, — сказал он, — я прослежу, чтобы именно так и случилось. — Он опять захохотал и скрылся из виду.
Когда экипаж снова тронулся в путь, что-то скользнуло у меня под корсажем; я удивилась. Но это был всего лишь никчемный амулет, который дала мне Джильза.
Меня затошнило с такой силой, что, казалось, мне наверняка придется просить еще раз остановить экипаж или перегнуться через окно, чтобы меня вывернуло на глазах у шагающих солдат, а женщины вопьются мне в спину колючими глазами. Но тошнота унялась, осталось лишь не менее отвратительное желание расплакаться, слезы то подкатывали к глазам, то отступали, и наконец две-три капли, выскользнув из-под век, скатились на страницу книги; полагаю, этого никто не заметил.
Той ночью я попросила Гурца подыскать мне для дальнейшего путешествия какой-нибудь фургон или повозку.
Он возмутился. С тех пор как выпал снег, он с каждым днем становился все вспыльчивей; он не мог не чувствовать собственного бессилия, события зажали его в тиски, и все мы вызывали в нем раздражение.
— Как можно оскорбить отказом этих великодушных дам, — вопрошал он, — моих же соотечественниц, отрекшихся от унаследованного при рождении из верности любимым. (Он тоже не отнес меня к числу облаченных в доспехи самоотверженности.)
Я сказала, что дамы унижают меня. Я не посмела сказать большего.
Он возразил на это, говоря, будто аристократам присуща подобная манера поведения. Я молода и ниже их по происхождению. Не стоит рассчитывать, что меня примут как свою. Похоже, его взбесило, что я вынудила его заговорить об этом вслух и, хуже всего, признать это.
Во время перепалки Мельм поднес нам обугленные косточки дичи и какие-то жидковатые овощи. Руки у него сильно пострадали от холода, три пальца оказались в бинтах, но все же он так и светился довольством, хоть и не видел той, к кому обращался хозяин. (Никто не поминал ни о гадалке, ни об исчезнувших припасах. Я подумала, что тут кроется что-то подозрительное, не иначе.)
Кир Гурц беспокойно метался по сложенной из одеял постели. С того времени, как лег снег, он перестал находить применение моему телу. Каждый из нас терзался собственными заботами, и я не понимаю, как нам удалось заснуть, но по прошествии некоторого времени это произошло. Один раз я проснулась и услышала, как он громко храпит, чего почти никогда не случалось в черном доме. Он похудел на зимней диете отступающих войск. Глаза его покраснели, взгляд погрустнел.
Если я не хочу лишиться его покровительства, мне необходимо уберечь его от Драхриса. Однако я начала в недоумении задаваться вопросом: как же я позволила ему увезти меня из города? Неужели я не могла убежать и спрятаться? Мне не к кому было обратиться, это верно, и все же с помощью документов, которые передала мне Илайива, я, наверное, сумела бы доказать, что теперь этот дом принадлежит мне. Неужели это показалось мне таким затруднительным и невыполнимым делом? И я допустила, чтобы посторонние люди увезли меня в чужую империю, где живут мои враги, сочтя подобную перспективу менее дикой?
На следующее утро мой тюремщик Мельм явился, чтобы опять препроводить меня к экипажу принцессы Драхриса.
Я отправилась было с ним, но остановилась среди белого мира и разбросанных по нему людей и чахлых огней — там, где рубили на мясо зарезанную лошадь.
Он не видел меня.
— Давай же, идем, — сказал он.
— Не пойду, — сказала я. Безумный мятежный порыв подхлестнул меня. — Найдите мне место в телеге.
— Места нет, — сказал он, разговор с кем-то несуществующим явно пришелся ему не по вкусу.
— Значит, я пойду пешком.
— Ты замерзнешь. — Он сплюнул.
— Уж лучше замерзнуть, чем сидеть с… сидеть в этом экипаже.
Он упорно не смотрел на меня.
— Должно быть, у тебя имеются свои соображения на этот счет, — тем не менее ядовито заметил он. — Ну и мерзни, маленькая шлюха.
И на этом он оставил меня. Никогда еще не выказывал он своей злобной ненависти так явно. Казалось, разбилось все, что еще осталось на свете.
4
Итак, я отправилась пешком.
Откуда мне было знать, может, этот поход окажется испытанием на стойкость, и в сравнении с другим вариантом он казался предпочтительнее. На самом деле, стоило однажды сделать выбор, как вопрос об иной возможности — об экипаже — отпал сам собой. И все же, идти пешком…
Вначале я заняла место среди фургонов с багажом и офицерских походных кухонь, которые тоже отправились в дорогу. Белый волнистый путь простерся перед нами; вдалеке, в нескольких милях от нас, к нему подступали леса с огромными заснеженными соснами. Ветер стих; если бы этого не случилось, мне вряд ли удалось бы отправиться пешком. Потому что ветер наносил раны, как клинок. Он мог ослепить и убить. Я видела, как он вершит свое дело.
Повсюду вдоль дороги все еще сидели возле одиноких вялых костров люди, остановившиеся на привал. Полосы запекшейся крови испещрили снег: похоже, на заре было принято решение забить всех лошадей. Зрелище это не затрагивало меня, если только я случайно не натыкалась на мертвую голову. Такое произошло лишь дважды; первый раз я чуть не рухнула на землю, а на второй — меня охватил жуткий приступ рыданий. Но я продолжала ковылять дальше, и вскоре когти холода снова привели меня в чувство, и я вспомнила о своем положении.
Когда вереница повозок с багажом намного опередила меня, а дорога стала гладкой и скользкой как стекло, я начала часто падать. Тогда я научилась передвигаться иначе, мелко семеня ногами. Время от времени с приближением кавалерийского отряда мне приходилось уступать дорогу, меня заносило, я поскальзывалась и в поисках спасения хваталась за деревья, обдирая руки. Потом меня стали нагонять группы пехотинцев, копьеносцев и барабанщиков; они проходили мимо, не шагая, а скорее волоча ноги. Одни поддерживали тех, кто ослаб. Другие тащились сами по себе. Человек с прекрасным, звенящим, словно бронза, голосом пел; его товарищи шепотом сказали, что он не в своем уме. Мне не удалось понять слов этой кронианской песни, а может быть, он нес какую-нибудь тарабарщину.
Около полудня мимо меня проехала телега со страшными, похожими на трупы людьми. Кожа у всех побагровела, у каждого недоставало руки или ноги. Казалось, глаза их ничего не видят.
Никто не замечал меня. Привычка Мельма передалась всем.
Холод. Я поняла, что никогда еще по-настоящему с ним не сталкивалась. Вначале он казался всего-навсего невыносимым. Из глаз струились слезы, воздух ножом резал легкие. Зимние сапоги оказались мне малы, а я и не замечала до сих пор. Я перестала чувствовать под собой ноги и воображала, будто они отвалятся, как у тех обреченных на смерть бедняг, что сидели в телеге. Меховая шуба свинцовой тяжестью давила на меня, я закоченела под ней.
Возможно — несомненно — прошло три-четыре часа. Я не имею представления, каким образом мне удалось продержаться на ногах так долго. В памяти остался провал — либо я провела какое-то время без движения, либо земля сама несла меня вперед. Но состояние мое усугубилось. Руки под перчатками потрескались и начали кровоточить. Отчаянная боль простреливала ноги, от бесчувственных лодыжек до коленей, до бедер, и сжимала желудок. Мне казалось, будто среди снежной белизны расцветают то темно-зеленые кляксы, то едко-красные завихрения. У меня раскалывалась голова, словно ее сжимал тесный стальной шлем. Похоже, мне придется умереть, если я не смогу куда-нибудь деться, оказаться в другом месте.
Заслышав крик, я подняла безучастный взгляд. Какие-то фургоны сбились в кучу возле дороги. На прогалине меж сосен разводили костер. А впереди земля изгибалась уступом и уходила вниз, — взору открывалось бесформенное, ничем не ограниченное небо.
Подойдя поближе, я увидела, что внизу, среди раскинувшихся на многие мили снегов и лесов, продолжается движение и черные фигурки людей и повозок с трудом пробираются вперед и становятся все меньше, бессмысленней и ужасней, а вдалеке, за много миль от них, на горизонте виднеется грязное пятно. Я стала приглядываться к нему, и оно постепенно изменялось под моим взглядом, но мне не удалось выстроить из него что-либо осмысленное. Подсознательно я пришла к убеждению, что скорей всего это Золи, мифический город, в который мы должны были прибыть давным-давно, а может, еще нескоро, этого было не вычислить.
Затем я повернулась к костру, который заботливо поддерживали. Я надеялась, что никто меня не прогонит. Но, чтобы приблизиться к костру, потребовались определенные усилия. Я не смогла подойти очень близко — тепло яростно обжигало кожу, но при этом я не согрелась до конца. Закутанный в тряпье и мех человек с огромной медной фляжкой обходил всех по очереди, и каждый отпивал по глотку; наконец он добрался до меня и молча протянул мне фляжку. Я тоже отхлебнула жгучей жидкости. Теперь меня обдало палящим огнем изнутри, но все, что находилось между кожей и внутренностями, так и осталось неоттаявшим льдом.
Пока я там стояла, мне пришло в голову, что совсем скоро стемнеет, что Гурц все-таки потерял меня и уже никогда больше не отыщет. Я подумала: интересно, упомянет ли Мельм о роли, которую сыграл в этом, и станут ли его упрекать.
На прогалине появился всадник. Флюгель-сержант кавалерии. Он направился прямиком ко мне, свирепо глядя на меня.
— Ты. Твое имя — Аара?
Я чуть было не покачала головой. А затем попыталась пошевельнуть замерзшими губами и сказать «да».
Он подхватил меня и усадил на коня. Это показалось мне до странности знакомым, ведь когда я была маленькой, папа и его друзья-офицеры пару раз проделывали то же самое. Спиртное ударило мне в голову, я рассмеялась. Гурц послал этого человека спасать меня. Наверное, он метался взад-вперед по всей колонне, ругаясь, выискивая девушку маленького роста в прекрасной шубе. Я чувствовала, что мне надо бы попросить у него прощения, но вместо этого приникла к военной форме, к телу, пышущему жаром, словно печка, — как удивительно. Потихоньку я начала чувствовать ноги, или кусочки ног, и это невероятно меня обрадовало, словно окончательная отмена смертного приговора.
Мы заехали далеко в лес, и лишь тогда я спросила:
— Куда мы направляемся?
— Потише, — откликнулся мой спутник. — Здесь могут оказаться чавронцы.
Я вдруг поняла, что за рискованное это предприятие, одинокий всадник с никчемной девчонкой среди лесов и бездорожья. (Однако мне доводилось слышать, как кавалеристы хвастались, будто кронианский воин способен в одиночку справиться с двадцатью врагами, будь при нем конь и шпага.) Я предположила, что Гурцу подыскали прибежище в какой-нибудь заброшенной хижине в стороне от основного лагеря. Но какое огромное расстояние. Как далеко завез меня черный всадник — мы скачем уже не меньше часа. Шумы войска перестали доноситься до меня. Лишь великое Безмолвие очертило вокруг нас кольца. Не зная, что и думать, я принялась глядеть вверх, на белые сосны, нависшие над головой, готовые, казалось, вот-вот опрокинуться на нас. А конь скакал все дальше по толстому белому ковру.
Когда мы добрались до места, я увидела каменный дом при ферме, в котором уже много лет никто не жил. В замерзшем пруду для уток проделали прорубь, из нее пили кони, облака пара вырывались из их ртов. А солдаты жарили на костре нанизанное на копья мясо убитых лошадей.
Когда мы подскакали к дому, из дверей его вышел штандарт-майор. При виде меня он улыбнулся, обнажив зубы, и я узнала его. Он стриг бороду так же коротко, как Драхрис, и был при нем в тот день, когда тритарк впервые приблизился к моему экипажу.
Когда сержант опустил меня на землю, я оторопела и попыталась бежать, но штандарт-майор уже крепко держал меня. Да и в любом случае мне не удалось бы далеко уйти по льду и сугробам.
Я перестала сопротивляться, это бесполезно, к тому же я чересчур ослабла и растерялась, у меня бы ничего не получилось. Но в моем мозгу что-то засуетилось, принялось шарить по всем уголкам, но ничего там не нашло.
— Можно при мне не притворяться, — сказал штандарт-майор, и я покорно пошла с ним в дом, через кухню по выстланному каменными плитами полу и поднялась по деревянной лестнице.
В большой квадратной комнате со сводчатым потолком и обшитыми панелями стенами, которая некогда, наверное, была чинной гостиной, теперь стояла походная койка, стул и деревянный стол возле окна. На фоне черно-белого эскиза, очерченного оконной рамой, стоявший на столе глиняный кувшин светился, как литой, а исходивший от снега свет отражался в стекле лампы, роняя звездочки на миску с желтыми грушами. У стола застыл Драхрис, черная фигура поверх тени за пределами света.
Он глядел вдаль на тускнеющий день, на утиный пруд, на лошадей и солдат, как будто все это было ему любопытно.
— К вашим услугам, тритарк, — с улыбкой сказал штандарт-майор, щелкнув каблуками.
— Не забудьте закрыть за собой дверь, — не оборачиваясь, ответил Драхрис.
Штандарт-майор ушел, закрыв за собой дверь.
Вот и наступило это мгновение — кульминация всех страхов. Я знала, что оно неизбежно. Даже колдунья предсказывала его приход.
Прошло несколько минут. Ни он, ни я не пошевельнулись ни разу.
Когда он снова заговорил, сердце мое затряслось, как испуганная машина; казалось, раньше оно оставалось без движения.
— Что, не по вкусу тебе изящный экипаж? Колючие взгляды Блонди пришлись тебе не по нраву? Ты предпочла снега, не так ли? Я расскажу тебе, что ей нравится, этой принцессе. — Он принялся описывать, что ей нравится, по его мнению. Только на этот раз я уже не ожидала от него слов иных, чем те, которые он произнес. Они не потрясли меня. Что-то у меня в голове по-прежнему тщетно билось в поисках выхода, и я почти не слушала его.
Он повернулся.
— Дверь заперта, — сказал он. — Ключ у меня. Попробуй, отбери. Нет? О, — сказал он, — почему бы тебе не подойти? Боишься, как бы я не сделал тебе больно? Иди, съешь грушу, твоя тусклая кожа станет от этого поярче. — Лицо его неясно виднелось среди теней, в падавшем из окна свете проступали одни глаза. — Уродина, посудомойка, шлюха. Иди сюда, я сделаю тебя посимпатичней.
Он зашевелился. Он кинулся на меня. Я тоже должна двигаться, чтоб ускользнуть от него.
Мы кружили, словно танцоры, пока я не уперлась поясом в край стола. Тогда он вытянул руку, просунул ее мне под капюшон, схватил меня за волосы и рванул с такой силой, что, казалось, он выдерет сейчас все пряди до единой.
Теперь в лившемся из окна свете показалось его лицо, литое, как кувшин, и блестящие глаза.
Он приложил мне ко лбу руку и толкнул, я отлетела назад. Я упала на стол, груши разлетелись в разные стороны, послышался звон разбившейся миски.
Он потянулся ко мне. Он принялся поливать меня спиртным из кувшина, оно потекло по губам, по шее. Он уговаривал меня выпить, подраться с ним. Совершенно не владея собой, я отпихнула кувшин, а он рывком схватил меня за руку, приподнял, а потом толкнул вниз, и так еще раз, вверх-вниз. В голове у меня уже кружил вихрь, он носился среди пустот, не находя ответа…
— Отбивайся же, грязная подстилка.
Он ударил меня по лицу, и, сама того не желая, зная, что именно этого он и добивается, а значит, так делать нельзя, я стала сопротивляться. Ни один из моих ударов не попал в цель. Он отбил все, смеясь и поздравляя меня и обзывая фантастически грязными словами, а потом нанес мне еще один удар, и я перестала дышать; я услышала собственный хрип и почувствовала, как он тянет меня вверх, словно в теле у меня нет костей; затем я поняла, что вишу в воздухе, а он держит меня, но я ничего не могла поделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60