— Так Тридевятное Судбище, — шепотом, точно тайну заповедную, сообщил хозяин шалаша. — Сейчас в Жженовку страх сколько народу стекается, я думал и ты туда ж.У Харра на спине мгновенно проросла колючая шерстка жгучего интереса:— А на кой такой ляд судилище? Кого винят?— Беспонятный ты какой-то, али пьян уже в синюшный дым. На Тридевятном-то о законах вековечных кумекают, а не про то, что кто-то стибрил али по морде хряснул… Поспал бы ты до утрева, а?Харр порылся в памяти: вроде бы он слышал, что в последний раз подобный синклит собирался несколько поколений тому назад. Видно, сейчас назрел серьезный повод.— Уж не м'сэймы ли поперек горла амантам стали? — предположил он, доцеживая последние капли и сплевывая на земляной пол поденную труху.— Может, и они, а скорее ихний бог. Опасуются его господари наши, как бы себе убыток не вышел.Любо-дорого с простым человеком поговорить за чашей хмельной — коротко и ясно всю суть обрисует. Не больно цветисто, зато точно.— А ты бы нового бога принял?Обросший спутанными космами аж до самого переносья, медовар, больше похожий на чудище лесное, чем на человека, кинул в рот сушеный грибок и задумчиво его пожевал.— Отчего же нет, ежели бог будет добрым? От моего-то проку, что от дрозда — молока… — Харр даже не стал спрашивать, каков сейчас у него персональный божок, — и так было очевидно. — Одно только мне не по нраву: чует мое сердце, что между мной и богом новоявленным обязательно эти вот самые м'сэймы вопрутся. А на кой это мне…Вопрос вместе с грибочком застрял у него во рту, и он повалился навзничь. Заботливая пирлюшка слетела с Харрова плеча, где она безропотно дожидалась конца попойки, и поползла по сизому, точно спелая смоква, носу гостеприимного хозяина. Он и не поморщился.— Ага, понял, — пробормотал Харр и, с трудом подобравшись к распростертому, словно выкорчеванный пень, телу, перевернул его мордой вниз, чтобы не подавился или в случае чего не захлебнулся. Потом на карачках добрался до выхода, высунул голову на свежий воздух да так и рухнул, блаженно улыбаясь.Проснулся он оттого, что его подмял под себя медведь. Харр изогнулся, стряхивая с себя похрюкивающую тушу, и потянулся за мечом, с трудом раздирая пьяные свои зенки. Вовремя очухался: и не медведь это был, а хозяин дома, пытавшийся перебраться через него наружу, к белой прохладной бадейке, кем-то заботливо оставленной супротив порога.Харр притянул бадейку к себе, расплескивая легкую мутноватую влагу. Глотнул — это оказалась свежая сыворотка, мигом его отрезвившая и прогнавшая изо рта поганый вкус, медвяный и мерзкий одновременно. Отпив с треть, протянул посудину медовару — тот ее опорожнил, не отрываясь.— Однако обоспались, — деловито заметил тот. — Пошли-ка, а то караван без тебя отчалит.И, поднявшись, зашагал по тропе, заменявшей здесь улицу, так твердо, словно и не валялся всю ночь, вдрабадан косой. Харр поспешал за ним, чувствуя, что пустой желудок прямо-таки изнывает от голода. Тропа вывела на дорогу, вдоль которой сидели на корточках исхудалые телесы, кто с поклажей, кто при носилках. Стражи, видом ненамного сытее, топтались тут же, уныло разглядывая свои разбитые, все в узлах, ременные сандалии — выдержат ли ухабистый путь?— Гость мой, — сурово проговорил медовар, подводя к ним Харра. Засыльник купецкий с той стороны Долины. С вами пойдет. Накормите.И, не попрощавшись, зашагал прочь, голодный не менее Харра.— Эй? — окликнул его менестрель.Медовар обернулся, и Харр бросил ему монету — самую крупную, какая еще оставалась в отощавшем его кошеле.Поставщика сладкого зелья, видно, хорошо знали, и не с худшей стороны Харру сразу сунули лепешку с творогом. И то хлеб. Тем временем показались аманты, волосом обросшие по общей моде, но одетые чуть ли не в ветошь. Зато со щитами сливочно-белыми. В носилки не забрались — то ли телесов своих тонконогих поберечь решили, то ли противно было маяться неминучей качкой. Зашагали вверх по дороге, обходя рытвины, тесной кучкой — нищета, видать, сближает, тут не до дрязгов. Тронулись и остальные. Харр, пусть не наевшийся досыта, но в изумительном расположении духа, тут же отдался счастливой своей привычке — делиться радужным настроением со всеми окружающими, а для того принялся травить рождавшуюся тут же байку, складывающуюся из осколочков всего виденного, услышанного и запавшего в память. Здешние сказки по убогости да скудоумию аларанского люда были сплошь на один лад: телес (на худой конец — простой странник) бился об заклад с амантом или богатым менялой; на кон ставилась свобода или богатство. Хитростью и обманом, порой не без примеси подлости, заклад выигрывался. Неизменно.Следуя устоявшемуся канону, менестрель, придерживая шаг, чтобы попадать в ногу со спутниками, поведал о телесе, побившемся об заклад со своим хозяином, что достанет яйцо зверя болотного. Хозяин дал ему досок на плот, и телес пересек Среброструйное (экспромт!) озеро. Но вместо ящеров болотных увидал в воде девку красы неписаной и, естественно, на плот ее втащил. А у девки — рыбий хвост заместо ног! Что тут делать? Привез телес ее к своему становищу, прутьями обмотал, глиной обмазал — громадное яйцо получилось. Хозяина вызвал — прими заклад! Раскурочил тот глину, а оттуда вместо морды поганой сладкий лик улыбается. Ну, хозяин и нарек ее женой своей. Телесу на радостях волю дал. А из яйца супругу молодую вытащил — она его хвостом как шмякнет! Хозяин телеса на суд, обманул, мол. А телес от вины отрекается: ты, мол, яйцо взял? Взял. В нем зверя лютого болотного получил? Получил. Так какой с меня спрос?— Не прав твой раб, — сурово заметил захудалый кипенский меняла, шагавший в общей толпе. — Обещал зверя, а добыл жену…— Плохо ты слушал! У нее ж вместо двух ног один хвост. Как же ее муж пользовать будет? А жена неублаженная — это почище лютого зверя…Харр уже знал, что здешним много не надо — хохотали так, что с дороги скатывались. Пара особо холуйствующих потрюхала вперед — пересказать господарям. И те искренне повеселились, не чинясь. Харр затравил новую байку, опасаясь только, чтобы общее веселье не утишило темп передвижения — в Жженовку ему хотелось прибыть до начала так притягивавшего его мероприятия. Но рассказчика успокоили: ежели не присаживаться, то там, мол, будем чуть за полночь. Аманты услыхали, идея пришлась по вкусу — отдали приказ присаживаться и вечерять. Им-то спешить было ни к чему.Нахлебником во второй раз оказываться не хотелось, и Харр, приблизив губы к левому плечу, тихонько шепнул своей голубенькой спутнице: «А ну-ка, подними да погони на меня какого-нибудь порося лесного!» И пошел по лесистому склону вроде как по нужде.Пирлюха дело свое знала — и тетивы бы не натянуть, а на Харра уже мчался с истошным визгом годовалый, полосатый еще кабанчик. Визгун принят был на меч аккуратнейшим образом и спустя малое время скрепил своими подрумяненными на костре ребрышками окончательный, хотя и не писаный договор о дружбе и взаимопомощи. Над костром роилась беззвучная мошкара, в придорожном молодняке похрустывал сушняк под лапками любопытных круглоухих зверьков, чьи мордочки порой высовывались из-под веток; аманты восседали на носилках, опущенных на землю, а прочие валялись прямо на сухом мху, развесив уши, прозрачные от грибного рациона. Жизнь была не просто хороша — она была прекрасна необратимо, потому что даже на этой убогой земле Ала-Рани, оказывается, можно было жить вольготно и весело, как на родимой Тихри. И так теперь будет всегда…Вот только надо будет к Мадиньке-умнице завернуть, байками-россказнями о своем хождении потешить да насчет сладости жизни на путь правильный наставить — а там ищи ветра в поле! О Махидушке ему как-то и не вспомнилось…Между тем поднялись, аманты с факельниками вперед ушли, а Харр как бы невзначай бросил спутникам:— Однако охрип я малость, вас забавляя. Может, теперь вы меня потешите? Я ж даже толком не знаю, куда вы на ночь глядючи поперлись и какая вам будет с того прибыль…Тут ему все обстоятельно и поведали. Идут аманты на Судбище, а еще — на чужих харчах погостевать, на жженовских перинах понежиться. Само сборище не в стенах становых ожидается, а есть на то заповедный луг, много десятков лет оберегаемый. Токмо господарям по нему ходить дозволено, а чтоб чужак не проник, обсажен он вокруг красной стрекишницей смертожальной, кто ступит помрет к вечеру. Ход на луг один, плитами окаменными вымощен, столбами подпорными обставлен, сверху кровлей камышовой прикрыт. А по краю луга посажены деревья невиданные, потому как все деревья на Многоступенье вроде бесполые, а эти — бабы: грудастые да задастые (хм, надо будет обязательно взглянуть!). Судить-рядить, похоже, не один день будут, не легкое это дело нового бога принимать. Простой люд (это уже шепотом) вроде бы и рад, да амантам боязно.— А что, разве новый этот бог уже явил себя?— Не, об том не слыхать.Харру подумалось, что ежели что новенькое и объявится, то вот эти будут знать в первую очередь. Ишь как складно обо всем доложили, смешно даже — и что господари о советах своих тайны держат! Все равно слухами земля полнится.— А… каков он будет? — впрочем, напрасно спросил: о том даже Наиверший догадаться не мог.— Ну это ж понятно: птицей он предстанет невиданной, человеческим языком говорящей.Харр даже опешил от такого решительного ответа.— Почему же птицей, а не смерчем, не облаком, не рыбой и не в скотском обличье?— А потому что принесет его черный козерг с белыми копытами и рогами. А кто на козероге удержится? Хребтина-то острая, не сядешь. Токмо птице то доступно, и то ежели когтями вцепится. Или на голове, промеж рогов…И тут Харра точно ледяной водой обдало: он вдруг ясно понял, о КАКОЙ птице говорил его спутник. Он слыхал о них на зеленом Джаспере — злобные могущественные крыланы, укрывающие голову своими перьями и через то внушающие человеку свою волю. Рука сама дернулась к эфесу меча.— …а птицы говорящие встречаются, вон у аманта-Сумерешника кур длиннохвостый в клетке сидит, чуть что не по-евоному — орет дурным голосом: стр-р-ража! Стр-р-ража!..— Распотешил ты меня, — оборвал его Харр. — Спасибо. Помолчи теперь.Ему в голову не пришло задуматься, откуда на этой затерянной земельке может появиться настоящий крэг; не отдавал он себе отчета и в том, какая сила бросила его руку к мечу, хотя как будто и провались вся эта Ала-Рани к свиньям собачьим — будет ему ни жарко ни холодно; знал он только, что биться ему супротив этого бога не на жизнь, а на смерть, а потому лучше всего подстеречь тот миг, когда он, гад, вылупится.И уж не из того ли яйца, что у Иддса припасено?..Гадай не гадай, а теперь ему надлежало проникнуть на тайное Судбище, хоть кровь из носу.Они подошли к воротам, когда край неба на востоке зазеленел — тоненько, аж кислинка во рту засвербела. Подбежали жженовские стражи, спросили, какую снедь-питье аманты определяют на луг нести. Отделили кувшины, мешки с чем-то мягким.— А ну-ка, сослужу я вам последнюю службу, — безапелляционно заявил Харр, подхватывая самый тяжелый из кувшинов.Ему, блюдя неписаный договор, не перечили. Он накинул край плаща на голову, чтобы не слишком бросаться в глаза своей явной нездешностью, и, оставляя позади своих спутников, плавным ходом бегуна-скорохода помчался туда, где вдоль стены мельтешили всякие служилые люди с поднятыми над головой факелами. И не ошибся: тут и начинался знаменитый проход на судбищенский луг. На плитах, с двух сторон огражденных неуклюжими подпорными столбами, широченными внизу и стесанными к верхушке, и вовсе давились; каждый старался держаться поближе к середке, чтобы, не ровен час, не столкнули с плит на острозубчатую гибельную траву, кроваво щетинившуюся по обе стороны от крытого перехода. В самом конце его трясущиеся от страха телесы передавали стражникам свою ношу — блюда, подушки, бурдюки; те осторожненько, едва ли не на цыпочках выносили утварь и яства на луг, скудно освещенный всего парой факелов, и раскладывали под деревьями.Все это он охватил одним мгновенным взглядом, исполненный той кипучей, удачливой злости, которая будоражит ум и рождает безошибочные решения. Он сейчас ненавидел этот убогий, брехливый и туповатый мирок за ту легкость, с которой он готов был принять нового самовластного идола, и в то же время наперед знал, что не даст этому свершиться.Он добрался до самого конца прохода, спустил кувшин с плеча на плиту и гаркнул:— Вино дивное, заговоренное на многолетие и в бою неуязвимость, дар от амантов курдыбурдыпупердейских!Поклонился и, разворачиваясь, умело оттопыренными ножнами жахнул по кувшину. В общей толчее еще не разглядели, что случилось, но в ночное небо поплыл несказанный дух медвяного нектара.— Разиня безрукий! — завопил Харр, пиная ближайшего (и ни в чем не повинного) телеса. — Воды! Замывайте плиты!Какое там — воды! Телесы, как один, бросились наутек, а навстречу мчалась пронырливая стража, ясное дело, не смуту унимать, а подставить горсти под тягучую струйку, еще сочащуюся из кувшина. Двое, припав к земле, лакали по-собачьи из черной лужи, попыхивающей отсветами факелов.Харр отступил на два шага, огляделся — спины. Прыгнул на алую погибельную траву, надеясь на спасительные свои сапоги, и спрятался за последний в ряду столб. На лугу не осталось даже факельщиков. Он перебежал к ближайшему дереву, потом ко второму, к третьему… Вот и дух можно перевести.И только тут, подняв голову к рассветному небу, понял, что за чудовища окружают судбищенский луг. Честно говоря, такой несуразности он и в пьяном кошмаре вообразить не мог. Неохватные стволы, невообразимо корявые, казалось, были сложены из разновеликих бочек, поставленных друг на дружку не прямо, а как попало, так что из одной порой вырастали три, а какая-то свешивалась, готовая чудовищной каплей шлепнуться на землю; иногда ствол точно обхватывало перетяжкой, и он истончался до размеров человечьего тулова, чтобы потом снова раскинуться дикими наростами и лишайными пузырями. Ветви, подстать стволам, узловатые и баснословно мощные, судя по раскидистости, тоже росли откуда попало и переплетались с соседними, так что казалось, будто великаны-нелюди окружили заповедный луг, положив могучие руки друг другу на плечи.Харр присел на корень, привалившись спиной к стволу; ему было ясно, что вверх он заберется в одно мгновение, а сюда, где в каком-то шаге от корней уже начиналась полоса багровых зарослей, не сунется никто. Как он и ожидал, суета мало-помалу утихала. Шаги на лугу шуршать перестали, видно, все ложа были расстелены, еда-питье изготовлены. Харр осторожно выглянул: так и есть. И проход весь пуст, только на дальнем конце сидят рядком стражи, сюда спиной, и не иначе как уминают то, что удалось под шумок с господских блюд стянуть. Рассветало уже в полную ярь, так что самое время было позаботиться и о. себе.Это было привычно: раздобыл кусок — и на дерево, ночевать. Сейчас дело оборачивалось не просто сытью — перед ним были лучшие яства и напитки всего Многоступенья. Бурдючок пришлось взять наугад, а вот в дорожную суму, видавшую порой только сухую лепешку да вынутое из гнезда яичко, пошло только самое лакомое. Впрочем, злость не прошла даже здесь: ишь гора какая наготовлена, а надолго ли запасешься?.. С той досадой и полез на дерево, самое высокое и раскоряжистое. Кора была вся в глубоких узких дуплах, точно дерево дышало этими дырами как ноздрями. Харр опасался одного: как бы не сунуть руку в гнездо диких пчел. Но ничего, обошлось. Он лез все выше и выше, выбирая развилку поудобнее и одновременно ощущая то мальчишеское самодостаточное наслаждение, которое возникает, когда ладно и споро забираешься на самое высокое в округе дерево. Наконец долез до верхушки, которая разваливалась на пять одинаково здоровенных ветвей, образуя в середке что-то вроде гнезда. Да, вот и скорлупки старых яиц — здоровенная, видно, тут птичка когда-то обитала. Харр выкинул всю труху, не на луг, естественно, на красную алчную стрекишу. Расстелил плащ. По рассказам всезнающих кипенских друзей, начаться Тридевятное Судбище должно было сегодня, в день, когда свет и тьма поделили сутки на равные доли, и точно в час, одинаково отстоящий от восхода и от заката. Стало быть, можно и подремать.Он развязал бурдючок, и прежняя злость всколыхнулась при воспоминании о так бесславно окончившем свой хмельной век вересковом меде. Довольствуйся теперь всякой бурдой… Он отхлебнул из бурдючка — в голову ударил радужный ослепительный вихрь. Ух ты, мать твою строфионью… Но вместо восторга снова вскипела злость: уж ежели вы тут так навострились зелье божественное варить, то что же остальную-то жизнь не обустроили?Так, с неизбывной желчью в душе и перепелиным крылышком в зубах, и захрапел. Впрочем, на земле того слышно не было. * * * Махида проснулась, улыбаясь в полудреме и безотчетно радуясь легкости обновленного тела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53