— Павлуша, Павлуша, — звенящим шопотом бужу я старшего, брата.
Протирая глаза, он поднимает голову.
— Папа вернулся, слышишь, Павлуша! Папа… Павлуша усаживается на мою кровать. И, прижавшись друг к другу, мы ждем.
— Он бежал! Бежал из ссылки… Что же с ним теперь будет? Как он бежал?
За ним ведь, наверное, гнались. Его надо скрыть ото всех…
Но, заслышав осторожные шаги на галлерее, мы забываем обо всем. Соскочив с кровати, бежим к двери и за руки втаскиваем отца в комнату.
Отец остается, но укладывается спать на балконе. При малейшей опасности оттуда по дереву можно спуститься вниз, на улицу. Ночь проходит благополучно, но утро приносит смятенье. Обход полиции. В доме, который сплошь населен рабочими-железнодорожниками, жандармы производят очередной обыск. Как по беспроволочному телеграфу, о событии оповещаются все жильцы. Каждый находит способ предупредить соседа. Молниеносно весть доходит и до нас. Что делать?
Жандармы во дворе, засада, наверное, поставлена и на улице. По галлерее, на которую выходят двери всех квартир, уже стучат тяжелые сапоги. Куда деваться отцу? Но мама вдруг машет рукой, и отец становится за дверью, во второй комнате. Мама садится за швейную машинку. Мы все в этой же комнате, все в своих кроватях. Жандармы приоткрывают дверь.
— А, это ты!
Они ее хорошо знают, — А где твой муж?
Только тогда мама перестает крутить машинку и поднимает голову. Я вижу, что глаза ее полны слез.
— Да ведь вы сами знаете, что его нет в Тифлисе, Ведь он выслан… Выслан!..
Вы это знаете. А я здесь одна, одна с больными детьми, — мама обводит руками комнату, — видите, вот все, все лежат больные.
Было столько убедительности в мамином голосе, что жандармы, оглядев комнату, повернулись и ушли. Мы не двинулись, пока шаги их не смолкли.
Папа пробыл в Тифлисе несколько дней. Больше оставаться было нельзя.
Кто-то проболтался о его возвращении, и отец уехал.
Я вижу себя снова в Баку. Опять море… Я не одна, со мной маленькая Надя и мама. Мы в Баку потому, что опять арестовали отца. Он в бакинской тюрьме, мама приехала хлопотать о его освобождении.
По бакинской пыльной улице со мной и Надей мама куда-то спешит.
— Куда ты, мама? — пытаюсь спросить ее, но мама не отвечает.
Она торопливо шагает, мне и Наде приходится бежать за ней.
В большой комнате, где у стен расставлены стулья, мама усаживает меня и Надю. Человек в мундире с блестящими пуговицами разговаривает с мамой.
Отца арестовали на собрании бакинского комитета большевиков. По совету товарищей, мама, приехав в Баку, пошла к градоначальнику. Она сумела доказать ему, что муж ее пострадал невинно.
— Он на таком хорошем счету у начальства, вам смогут это подтвердить, говорила она.
— Найдите поручителей за мужа, и мы освободим его, — сказал градоначальник.
— Он поглядел на тебя и Надю. Вы, обнявшись, так грустно и испуганно сидели на стуле, — рассказывала мама.
Флеров, Красин и Винтер приняли участие в освобождении отца. Леонид Борисович сам был с мамой у градоначальника и вручил ему подписанное Винтером поручительство.
И вот мы с мамой возвратились в Тифлис. Папа под чужой фамилией скрылся из Баку.
Мы переехали из Дидубе, мама не может оставаться там, где все нас знают, где неосторожное слово наведет на след отца.
У гор, гряды которых окружают Тифлис, лепится к скале деревянный домик.
Он стоит в конце Цхнетской улицы, крутыми уступами поднимающейся в гору.
В этом домике, у хозяйки-прачки, мама сняла комнату. Через виноградники и посевы кукурузы тропинки от нашей террасы вели к далеким ущельям. У последних кусочков вспаханной земли мы останавливались, не решаясь карабкаться дальше.
Оголенные вершины пугали нас. Когда-то с толпой паломников, в сопровождении бабушки и мамы, мы отправлялись в горы. Это были праздничные прогулки, на которые собиралась тифлисская родня, отец, дядя Ваня, рабочие-железнодорожники.
Эхо в горах повторяло многоголосый шум — песни, возгласы, крики детей.
С Цхнетской улицы близко до Давидовой горы. С площадки и обратно вверх скользят по канату вагончики фуникулера. На Давидову гору поднимаются, чтобы полюбоваться Тифлисом с высоты. Весь он виден отсюда — с широкими проспектами, с узенькими уличками окраин, с серебряной лентой Куры. Башни Метехского замка кажутся отсюда не такими грозными. Мы хотим разглядеть наше Дидубе, но его не видно за зеленью Муштаидского парка. Летом, когда внизу, в лощине, город задыхается от зноя и горячих испарении, сюда, наверх, ветер приносит прохладу с гор.
На склоне Давидовой горы, на узкой площадке ютится старинное кладбище; в середине его поднимаются арки и башенки церкви святого Давида. Лестницы по обеим сторонам склона ведут к кладбищу и церкви. Там, где они сходятся, под оградой в скале выбит грот, обведенный железной узорчатой решеткой.
Внутри грота теплилась лампада, и на мраморной доске мы читали:
«А. С. Грибоедов». Мы знали: это могила убитого на чужбине поэта. Много-много лет спустя дважды я посетила Тифлис, тогда уже Тбилиси, — я не узнала горы Давида.
Там, где на площадке крутились карусели и стояли балаганы, около которых из-за любимцев-борцов шли азартные драки, теперь возвышался дворец с террасами для танцев, рестораном, концертным залом. Старые игрушечные вагончики фуникулера заменены комфортабельными, сверкающими никелем и сталью вагонами. Широкая белая лестница от станции фуникулера ведет на вершину горы, к гранитной фигуре Сталина.
Чудесная картина открывается взору вечером, когда огни электричества заливают Тбилиси.
Всей семьей посетили мы и кладбище на Давидовой горе. Несколько новых 'могил прибавилось к старинным памятникам. На небольшом гранитном пьедестале стоит мраморная плита, на ней по-грузински написано: «Екатерина Георгиевна Джугашвили». Недавно еще я видела дорогую старушку в ее маленькой скромной квартире на проспекте Руставели.
Встреча с ней запечатлелась в памяти. Да и трудно было забыть всегда приветливо спокойную бабушку Кеке. В ее своеобразном облике было сдержанное достоинство, которое приходит к людям после долгой, в заботах прожитой жизни, горести которой не сломили человека.
Болезнь и привычка к теплу заставляли Екатерину Георгиевну жить в Тифлисе, вдали от близких, дорогих ей людей. Она не жаловалась на свое одиночество, но по тому, как настойчиво и подробно расспрашивала о своих, я видела, что разлука с ними тяжела ей и все ее мысли там, с ними, в Москве.
Пристально, точно изучая, глядела она на фото, которые я ей привезла.
— Вырос… Глаза отцовские, — сказала она, не отрываясь от фотографии внука, которого видела, когда привозили его в Тифлис, совсем маленьким.
В скромной, непритязательно обставленной ее комнате на столе лежало много грузинских газет.
— Вот, — сказала она, — каждый день читаю…
И она заговорила о событиях, о которых в этот день сообщала печать.
Нельзя было не почувствовать, как хотелось ей найти в газетных каждодневных сообщениях сведения о трудах и днях близких ей людей.
Екатерина Георгиевна прожила длинную, полную лишений жизнь и была очень скромна и нетребовательна.
Помню, как я ее увидела в Боржоме, куда она приехала лечиться. Она сидела на скамейке в одной из аллей парка, худенькая, но прямая, несмотря на болезнь и старость. Из-под туго стянутой черным платком твердой бархатной шапочки сверкали ее темносерые глаза, в которых светилась живая мысль. Я удивилась, почему в невыносимо знойный день она так одета.
— Нельзя иначе, — ответила Екатерина Георгиевна, — все здесь меня знают…
И другую могилу отыскала я на старом кладбище, — небольшая металлическая доска с надписью отмечает ее. Старый наш друг, большевик-писатель Сильвестр Тодрия покоится под ней.
Глава восемнадцатая
Прощай, Тифлис!
В золотой день покидали мы его. На вокзале мы с трудом пробиваемся с тюками и корзинами к вагону. Дядя Ваня, который провожает нас, с небольшим потертым чемоданом шагает поодаль. Неожиданно маму останавливают. Два вокзальных жандарма хотят осмотреть ее вещи. Может быть, они узнали жену бунтовщика Аллилуева. Но мама не протестует:
— Пожалуйста!..
Она только оглядывается на дядю Ваню. Он со своим чемоданом остановился в стороне.
Вещи ощупаны, перерыты. Ничего предосудительного. Наше имущество: наконец вталкивается в вагон. Третий звонок, потом пронзительный свисток. Мы стоим на вагонной площадке. Поезд трогается. И тогда к вагону подбегает дядя Ваня. Никто не обращает внимания на то, как ловко он подбрасывает к нашим ногам свой чемодан.
Путь был знакомым: Елисаветполь, Кюрдамир, Аджи-Кабул. Баку оставался в стороне, за станцией Баладжа-ры. Сюда, чтобы встретить нас, приезжает Казимир Манкевич. У мамы с ним конспиративная встреча, она передает ему пакет из Ваниного чемодана.
Потом проезжаем Дербент, Грозный, Ростов. В переполненный вагон входят новые пассажиры. Казаки! Мы помним их на лошадях с нагайками, от них шарахалась толпа на пустыре, они конвоировали арестованных, среди которых был и отец.
И вдруг они дружелюбно занимают места в нашем вагоне, шутят, предлагают сбегать за кипятком. Я подталкиваю Павлушу, но он ничем не выдает себя.
Ночью казаки стелют на пол свои бурки и предлагают нам лечь.
— Так будет помягче, — говорят они. Когда мы сходим в Петербурге на вокзале, я шепчу маме:
Что бы было, если бы они узнали, кто мы такие?!
Ошеломленные, растерянные, стоим мы с узлами на петербургском перроне.
Папа ждет нас на улице, чтобы не вызвать подозрений. С папой незнакомый приветливый человек; нам кажется, что он всех нас давно знает. Он даже зовет нас по именам.
— Конон, Конон, — обращается к незнакомому отец. Никогда мы не слышали такого странного имени. Но человек ласково улыбается и говорит:
— А ну, поехали ко мне в ямку!
Мы удивленно прислушиваемся. Дядя Конон укладывает наши вещи на подводу, садится сам, помогает взобраться Павлуше, и они едут в загадочную «ямку».
Меня, Федю и Надю усаживают на извозчика с мамой. Петербург! Нет, он не лучше Тифлиса. Дом, к которому мы подъезжаем, высокий, серый и угрюмый.
Мне не нравится этот дом. Мы поднимаемся на третий этаж.
— Здесь живет товарищ Полетаев, наш депутат в Думе, — говорит папа, — у него переночуете, а утром посмотрим комнату, которую я вам выбрал, она в этом же доме.
Взять нас к себе отец не может: ведь по паспорту 0н Евстафий Руденко, бездетный…
Мы предстаем перед Полетаевым. Нас приветливо встречают, хотя мне кажется, что жена Полетаева встревожена многолюдным вторжением. Но скоро все устраивается, нам отводят комнату, и мы укладываемся спать.
На другой день с утра идем смотреть новое наше жилище. Унылая питерская комната, узкая, полутемная, на потолке расползлось зеленоватое пятно. Незачем спрашивать у хозяина, не сыро ли в комнате. Поэтому и отдают ее дешево.
Устраиваемся на новом месте. На полу стелем набитый шерстью матрац.
Его смастерили еще в Тифлисе для далекого путешествия в архангельскую ссылку.
Матрац так широк и удобен, что всем хватает на нем места. Федя, Надя, я — мы лежим и болтаем. Ни мамин строгий голос, ни усталость не могут унять нас. Мы говорим о Питере и сравниваем его с нашим Дидубе.
— Ты видела, здесь есть дома — восемь этажей, — сообщает Федя.
Потом вспоминаем о Павлуше, который остался там, в таинственной «ямке» дяди Конона. Павел прибегал днем повидаться с нами и объяснял:
— Дядя Конон живет в большущем доме… Он старший дворник, дядя Конон.
Ямка — это дворницкая, в подвале, в ней скрываются товарищи, — шептал Павлуша.
— Дядя Конон помогает революционерам!
Павлуша уже стал гордиться дядей Кононом и своей близостью с таким замечательным человеком.
Папа давно попрощался с нами и ушел к себе на Боровую улицу, где живет с товарищем-революционером, скрывающимся, как и папа, от полиции.
— Нелегальный, — повторяю я. — И папа тоже нелегальный.
Трудно уснуть после всех этих впечатлений. Неожиданно в дверь стучат.
Мы, притаившись, ждем.
— Откройте, я от Сергея…
Мама открывает дверь, и вошедший передает записку.
— От папы!
Сердца у нас замирают…
Отец прислал товарища, которого надо приютить на ночь. На Боровой опасно.
— Значит, он тоже нелегальный? — допытываюсь я у мамы.
Но она велит мне угомониться наконец. Гостя уложили в углу, прямо на полу, потому что вся мебель в комнате — один наш четырехспальный матрац.
В полутемной комнате в доме на Забалканском началась наша питерская жизнь. Папу видали редко. Он оставался Евстафием Руденко. Работал он слесарем в типографии Березина на Ивановской улице. Типография была близка организации.
Там работали большевики — несколько рабочих и заведующий типографией Беляков.
В конторе работал товарищ Радченко, Степан Иванович. Как и отец, многие товарищи были на нелегальном положении. У них чужие паспорта, и, когда, обмолвившись, они окликали друг друга настоящим именем, происходило замешательство.
На работу в типографии отца направил Красин. Организация стремилась, чтобы товарищи приобретали квалификацию печатников: нужны были люди для выпуска подпольной литературы. Из типографии Березина не раз выносились шрифты для печатания прокламаций.
Жизнь под чужой фамилией заставляла отца быть вес-время настороже. Чувство постоянной опасности переживали и мы, дети. Когда папа бывал у нас, мы вздрагивали при каждом звонке. Как-то выяснилось совсем непредвиденное обстоятельство. Просматривая газету, отец наткнулся на заметку: корреспондент из Баку сообщал, что рабочий Евстафий Руденко убил провокатора и куда-то скрылся.
Что-то надо было предпринимать. Отец пошел посоветоваться к Михаилу Ивановичу Калинину, который работал тогда в Питере. Михаил Иванович сказал:
— Надо немедленно переменить паспорт. Савченко вам поможет.
Были в Питере дворники, сочувствующие революционерам, выручавшие их то пропиской, то паспортом.
Верным помощником революционеров был Конон Савченко. В его дворницкой и было все устроено. У Конона гостил его брат Мирон. Он был близок к большевистской организации, недавно вернулся из ссылки и собирался уезжать на родину, в Смоленскую губернию. Он выправил себе совсем чистенький вид на жительство.
— Вот он, — видите, — похвалился Мирон отцу. Отец рассказал о своей беде, и чистенький паспорт Мирона Савченко перешел к нему: «В деревне, решил Мирон, — как-нибудь обойдется».
С паспортом Мирона Савченко отец чувствовал себя уверенней. Было решено, что мама снимет недорогую, по нашим средствам, квартиру и отец поселится с нами в качестве жильца. В нашей комнате жить становилось невозможно: протекал потолок, разводы на стенах все увеличивались. Когда, случилось, заболел Федя, пришлось отвезти его в каморку отца на Боровой. Скоро нашлась квартира тут же на Забалканском: недорогая, в густо населенном доме, где мы не могли быть особенно приметны, Мы еще не успели перебраться в новое жилье, как Надя заболела скарлатиной.
Надо было поместить ее в больницу.
Мы собрались вместе всей семьей лишь месяц спустя, после того как Надя вернулась домой, вытянувшаяся, похудевшая, с бритой головкой.
Отец жил у нас. Он был угловой жилец на кухне. Мы сделали все, что полагалось, чтобы не вызвать подозрений. Наклеили в воротах записочку: сдается угол на кухне. Приходили наниматели, и мама сговорилась с «Мироном Савченко».
При чужих мы называли папу дядей Мироном, отец с опаской пробирался на кухню, где стояла его кровать. Но мы недолго прожили в этой квартире. Так повелось по приезде в Питер. Перестав менять города, мы начали менять квартиры.
У отца начались нелады на работе. Белякову пришлось уйти из типографии.
За ним администрация уволила и отца. Он остался без работы. Наступило тяжелее время. Отцу помогали товарищи, организация, но с большой семьей маме было все труднее и труднее сводить концы с концами. Приближалось лето. Отец все еще не работал. На лето он решил отправить нас к своим родным в Тамбовскую губернию; там, в городе Борисоглебске, жили его брат и сестра.
Глава девятнадцатая
Все для нас в Борисоглебске было новым, совсем не знакомым, начиная с домика тетки. В маленьких душных комнатках по углам киоты с иконами, вечером перед ними зажигались лампады. В нашей семье религия была не в почете. И тетка сразу почувствовала, что божьи образа благоговения в нас не вызывают. Да и все, что тетка знала о брате и его семье, ее пугало.
Нескрываемое недоверие к себе читали мы в глазах теткиного мужа. Что за дети у него поселились! Отец их сидел в тюрьме, да и мать — такая же.
Тетка, правда, попыталась навести на путь истинный заблудших детей. Начиналась пасхальная неделя. Она повела в церковь Павлушу, Федю и меня. У входа она сунула нам по пятаку, строго сказав:
— Подадите дьячку.
Я не решилась ослушаться. Когда дьячок с подносом, на который молящиеся бросали свои медяки, подошел к нам, я и Федя, по примеру тетки, положили в дар богу свои пятаки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21