Прохожие на улицах громко читают текст царского отречения. Арестованы министры. Новое правительство в Думе. Туда, к Таврическому дворцу, весь день движутся толпы питерцев.
На электростанции рабочие проводят первые открытые собрания. Выбран революционный заводской комитет, в него вошли Яблонский, отец, другие товарищи.
Отец теперь дни и ночи, почти не забегая домой, проводит на электростанции, где заводской комитет по-новому налаживает работу кабельной сети Питера.
Когда с колоннами рабочих мы идем к Таврическому дворцу, в обгоняющей нас машине мы видим отца.
— Папа, папа! — Мы с Надей не можем сдержать громкого возгласа. Наконец-то после стольких дней мы увидели отца. — Приезжай на Выборгскую! Мы там!
Отец слышит и, придерживая у ног винтовку, машет нам рукой. На рукаве его пальто красная повязка.
— Где мама, Федя? — издали доносится до нас. Знакомым путем, которым много лет подряд я ходила в гимназию, движемся мы к Думе. Новыми кажутся исхоженные мостовые и тротуары. Толпа, красные флаги, мелодия «Марсельезы»… У Арсенала на Литейном — толпа. Люди с красными повязками на рукавах раздают винтовки.
Арсенальные служащие присоединяются к нашей колонне. Впереди арсенальцев шагает Конон Демьяяович Савченко. Когда мы проходим по Шпалерной мимо знакомого дома Колобова, мимо гостеприимной «ямки», Конон Демьянович, оглянувшись на дом, останавливается.
— Поглядите-ка туда, вон в то окно! Видите? Этот еще не дождался расправы.
Сам Пуришкевич. Ничего, придут и за ним…
В окне, куда указывает Конон Демьянович, мы видим испуганно перекошенное лицо. Пуришкевич! Лицо знакомо по газетным портретам. Может быть, сейчас он еще тешится надеждой.
С крыш домов, с колоколен, с вышки Исаакиевского собора полицейские пытаются расстрелять толпу. Но это не спасет Пуришкевича! Предательские попытки не удаются, вызывая у толпы дикое озлобление. «Фараонов» стаскивают с чердаков и расправляются с ними тут же.
…Мы идем дальше, переходим Литейный мост. Сколько раз пробегала я его в такие же снежные февральские дни, любуясь широким пустынным Литейным.
Сейчас дымное пламя поднимается над проспектом. Горит здание окружного суда. Темный, густой поток людей движется по улице. Выстрелы беспорядочно рвутся рядом. Вместе со всеми, крепко держась за руки, мы с Надей прижимаемся к стенке.
— С чердака стреляют… Засели там, иродово племя! — объясняют рядом.
«Фараоны» стреляют сверху в грузовик с военными. Машина останавливается, солдаты вбегают в дом. Выстрелы обрываются. Вниз, на тротуар, что-то летит.
Прохожие поднимают кусочки железа — обломки панцырей, которые были на «фараонах».
Городовых выводят из подъезда. Они тупо и испуганно оглядываются. Усы их топорщатся.
— Фараоновы души! — озлобленно кричат на улице, поднимая кулаки, но военные сдерживают толпу, городовых увозят.
…Лентой кино шла жизнь. Мы едва успевали за ней. Газеты сообщали что-то наспех, отрывочно. Разве можно в коротких строчках уложить сегодняшнее!
На Сампсониевский, в старый наш дом, приходят друзья — каждый сейчас очевидец и участник событий.
«Последние из колебавшихся полков Петроградского гарнизона — Семеновский и Егерский — отдали себя в распоряжение нового правительства», — так писали газеты. А вечером Кузьма Демьянович Савченко рассказывает, как пришли к Думе семеновцы. А ведь в пятом году они заслужили недобрую славу усмирителей революции.
На бегах семеновского плаца Кузьма Демьянович работал последние годы.
Офицеры-семеновцы собирались гам ежедневно. Когда с окраин двинулись рабочие, офицеры заперлись в беговом ресторане; они понимали — в толпе и на улице им не следует показываться. Стоя у дверей, Кузьма Демьянович слушал. Офицеры называли рабочих сволочью и чернью. Командир полка Назимов успокаивал офицеров и клялся, что бунту будет скоро положен конец.
— Семеновцы не выдадут. Они добьют бунтовщиков. Патронов у нас много, а в казармах только и ждут моей команды.
Кузьма Демьянович захотел убедиться, так ли уж прав полковник.
Казармы семеновцев отделены от улицы решетчатой оградой. По-походному одетые, в шинелях, солдаты и офицеры толпились там. Из окон казарм торчали дула пулеметов. Несколько унтеров прогуливались во дворе. Кузьма Демьянович с решетки, на которую взгромоздился, обратился к ним. Унтера и несколько солдат подошли поближе. У ограды, прислушиваясь, собиралась толпа.
— Чего ждете, братцы? — начал Кузьма Демьянович. — Разве не знаете, что происходит? Неужели, как в пятом году, хотите прослыть палачами народа?
Речь слушали с молчаливым одобрением, последние слова солдаты нетерпеливо перебили:
— Неверно это! И мы с народом. Кто-то выкрикнул:
— Некому только вести нас. Вожака у нас нет. Из казарм к ограде подбегали солдаты.
— Слезай да помоги нам! — кричали подошедшие. Соскочив с ограды, Кузьма Демьянович попросил:
— Ведите меня к трубачам!
Когда музыканты грянули полковой марш, семеновцы в боевой готовности выстроились на улице. Их окружили прохожие, многие со слезами обнимали солдат.
— Спасибо, братцы! Не выдали! Стойте за народ. докажите, что вас обманули в пятом году.
Делегация от егерей подходила к Кузьме Демьяно вичу. Егерские казармы были недалеко, туда дошла весть, что семеновцы присоединяются к восставшим Делегация просила повести и их.
Внезапно напротив вспыхнул пожар. Кем-то подожженное, загорелось здание полицейского участка.
— Освободить арестованных! — потребовали семе новцы.
Арестованных вывели, и семеновцы двинулись на соединение с Егерским полком.
Два полка, двадцать тысяч вооруженных солдат, привел Кузьма Демьянович к Думе.
Питер вышел на улицы отдать последний долг погибшим в дни Февраля. К Марсову полю шли делегаты от всех районов и заводов. С утра вместе с рабочими-электриками мы двинулись в путь. Шли с семья ми, с детьми. Гремел похоронный марш.
Пахло весной и в дурманящей свежести воздуха четко и многоголосо звучало:
Вы жертвою пали в борьбе роковой…
Медленно двигались по Невскому колонны людей. Высоко поднятые, колыхаясь, плыли красные гробы, покрытые венками. К концу дня, когда уже смеркалось, дошли мы до Марсова поля. Вокруг площади, над свеженабросанными могильными холмами, величаво-торжественно горели смоляные факелы. Безмолвно проходили люди мимо могил.
Февральская революция была закончена. Все налаживалось по-новому. Приподнято, многолюдно прошли на электростанции выборы нового завкома. С жаром говорили, упрямо отстаивали свое представители всех партий. От имени большевиков говорили отец и Яблонский.
Победа была за большевиками. В новом комитете их большинство. Выбран отец. Председатель нового комитета — Лазарь Яблонский.
Глава тридцать четвертая
Первые мартовские вечера всегда, казалось мне, преображали знакомые улицы столицы. Эту сумеречную необычность широких проспектов Санкт-Петербурга, — мы называли его теперь Петроградом, — я ощутила особенно остро весной 1917 года.
Обновленным, молодым, по-иному красивым представал предо мной Петроград.
Шагая вечерами, после занятий, домой, я жадно подмечала каждую подробность весенней жизни города. Милиционер в студенческой фуражке неловко и непривычно переминается на посту, поднимая руку с красной повязкой на рукаве. Грузовик останавливается на углу, окруженный толпой молодежи. «Митинг», — думаю я. Остановиться, послушать? Нет! Я бегу дальше. Нельзя задерживаться: дома сейчас собирается семья. Скоро вернется отец: мы редко видим теперь его дома: в завкоме и по электростанции у него много дела. А мама вернется тоже поздно. Хозяйство, заботы о быте лежат на мне. Я прибавляю шагу. Я тороплюсь к паровичку.
Пыхтя и громыхая, подкатывают к остановке двухъ-этажные вагончики. Я взбираюсь наверх. Паровичок, собравшись с силами, устремляется вперед, пробегает Старо-Невский и мчит нас к набережной. Нева здесь угрюмая. Ей точно скучно после дворцов и парадных особняков омывать унылые домишки заставы. Я соскакиваю с поезда там, где Нева подбегает к корпусам Торнтоновской фабрики. Напротив поднимаются три этажа нашего дома. Там пункт кабельной сети, которым заведует отец. Я вбегаю в подъезд. В радостной приподнятости (она не покидает меня с первых дней революции) вхожу домой. Кто-то из товарищей монтеров открывает дверь.
— Наши дома? — спрашиваю я и оглядываюсь, висят ли в передней знакомые пальто.
Но мужское черное драповое пальто на вешалке мне незнакомо. И на столике чей-то длинный теплый полосатый шарф.
— Кто у нас? — спрашиваю я монтера.
— Вернулся Сталин… — отвечает он. — Из ссылки… Только приехал.
Сталин! Иосиф! Вернулся! Уже в Петрограде! Да, да: он ведь писал отцу с дороги. Мы ждали его. И все-таки эта весть поражает меня. Быстро распахиваю дверь. В комнате, у стола, стоит наш гость. Я помню: он не любит долго сидеть и, даже рассказывая что-нибудь, шагает по комнате. Движения его при этом спокойны и уравновешенны. И сейчас вот, увидев меня, он неторопливо делает шаг в мою сторону.
— А!.. Здравствуйте! — говорит Иосиф. Я не видела его четыре года. Четыре года, которые он провел в ссылке, в тяжком, суровом одиночестве. Да, конечно, он изменился. Я хочу уловить: в чем же то новое, что я замечаю в нем? В одежде? Нет. Он в таком же темном, обычном для него костюме, в синей косоворотке.
Странными, пожалуй, кажутся мне его валенки. Он не носил их раньше. Нет, изменилось его лицо. И не только потому, что он осунулся и похудел, это, должно быть, от усталости. Он так же выбрит, и такие же, как и раньше, недлинные у него усы. Он так же худощав, как прежде. Но лицо его стало старше — да, да, значительно старше! А глаза — те же. Та же насмешливая, не уходящая из них улыбка.
— Как вы нас отыскали? — нахожу я наконец слова. — Вот уж не думала увидеть вас сегодня.
Иосиф вынимает изо рта свою трубку, — трубку, без которой с тех пор я не могу его представить.
— Видите, отыскал. Попал, конечно, туда, на старый адрес, на Выборгскую…
Там сказали… И куда вас в этакую даль занесло? Ехал на паровике, ехал, ехал, думал — не доеду.
— Да, мы недавно здесь. Думаем переезжать. А давно ли вы тут у нас?
Папа скоро вернется и мама тоже, — бросаю я слова, досадуя, что вот наконец-то из такого далека приехал долгожданный человек — и никто его не встретил, не принял, как надо.
— Да час, пожалуй, с лишним. Ну, как вы здесь все? Что Ольга, Сергей? Где Павел, Федя? Где сестра?
Я тороплюсь объяснить, что Павел на фронте и писем от него давно уже нет. Федя, наверное, где-то задержался. А Надя сейчас придет — она на уроке музыки.
И, спохватившись, я вспоминаю о своих хозяйских обязанностях:
— Вы, наверное, голодны. Хотите поесть? Я сейчас приготовлю.
— Не откажусь… От чаю не откажусь…
Я выбегаю из комнаты — скорей на кухню: успеть бы управиться. В передней сталкиваюсь с отцом.
— Иосиф приехал… — бросаю я на ходу. Отец торопливо шагает в столовую.
Я слышу взволнованные восклицания, вопросы. Папин голос радостно гудит.
Самовар только что разожжен, когда в кухне появляется Надя.
— Кто это у нас? — спрашивает она с любопытством. Она даже не успела снять свою шапочку и пальто.
— Иосиф приехал… Сталин…
— А!.. Иосиф!..
Надя сбрасывает пальтишко и идет в столовую. Когда я вновь появляюсь, чтобы накрыть на стол, в столовой уже оживленно и шумно. Отец, мама, Надя, Федя окружили Иосифа. Смех, взрывы смеха… Сталин в лицах изображает встречи на провинциальных вокзалах, которые присяжные, доморощенные ораторы устраивали возвращающимся из ссылки товарищам. Иосиф копирует очень удачно. Так и видишь захлебывающихся от выспренних слов говорильщиков, бьющих себя в грудь, повторяющих: «Святая революция, долгожданная, родная… пришла наконец-то…»
Очень смешно изображает их Иосиф. Я хохочу вместе со всеми.
— Кормите же скорее гостя, — торопит нас отец. Мы хлопочем вдвоем с Надей. И скоро на столе дымятся сосиски, которые, к нашей величайшей радости, нашлись в шкапу.
Долго мы сидим, слушаем гостя.
Сталин рассказывает, как торопился он в Питер из Ачинска, где застали его события 17 февраля. Он приехал в Петроград одним из первых. Конечно, если бы он ехал из Курейки, то был бы в пути дольше. С группой ссыльных он на экспрессе доехал из Ачинска в Петроград за четыре дня.
Сталин рассказывал, как попал он в Ачинск. В октябре 1916 года ссыльных призывали в армию. Из Туруханского края ссыльных-призывников и с ними Иосифа Вассарионовича отправили в Красноярск. Добирались туда на собаках, на оленях, пешком. На пути останавливались, встречались с сосланными товарищами, а чтобы не вызывать подозрения, устраивали гулянки: мобилизованные, дескать, кутят — прощаются перед уходом в армию.
Но для армии Сталина забраковали.
— Сочли, что я буду там нежелательным элементом, — говорил он нам, — а потом придрались к руке.
Левая рука Сталина плохо сгибалась в локте. Он повредил ее в детстве.
От ушиба на руке началось нагноение, а так как лечить мальчика было некому, то оно перешло в заражение крови. Сталин был при смерти.
— Не знаю, что меня спасло тогда: здоровый организм или мазь деревенской знахарки, — но я выздоровел, — вспоминал он.
Но след от ушиба на руке остался навсегда, к этому-то и придрались красноярские чиновники. Отбывать оставшийся срок ссылки они послали Сталина в Ачинск.
Мы просим Сталина рассказать о ссылке, о крае, где провел он столько лет. И он говорит: о севере, о тундре, о бесконечных снежных далях, о замерзших реках, где у проруби просиживают часами низкорослые добродушные люди. Он жил в их простой избе. Он заслужил их доверие, и они полюбили его.
— …Они звали меня Осипом и научили ловить рыбу. Случилось так, что я стал приносить добычи больше, чем они. Тогда, замечаю — хозяева мои шепчутся. И однажды говорят: «Осип, ты слово знаешь!» Я готов был расхохотаться. Слово! Они выбирали место для ловли и не уходили, — все равно, шла рыба или нет. А я выйду на ловлю, ищу места: рыба идет — сижу, нет ее — ищу другое место. Так — пока не добьюсь улова. Это я им и сказал. Кажется, они не поверили. Они думали, что тайна осталась при мне.
Он вспоминал северные реки: Енисей, Куренку, Тунгуску, волны которых текут, сливаясь с небом, спокойным и задумчивым, молчаливым небом севера.
Но яростны и неукротимы волны северных рек, когда они поднимаются на человека.
— Случалось, что буря заставала меня на реке, Один раз показалось, что все уже кончено. Но добрался до берега! Не верилось, что выберусь, — очень уж разыгралась тогда река.
Потом Иосиф Виссарионович начинает расспрашивать нас о пережитом. Ему интересны все наши рассказы.
Самовар давно потух, а мы все сидим и слушаем гостя.
— А когда вам завтра вставать? — спрашивает Иосиф. — Мне надо завтра рано утром быть в редакции «Правды».
— И мы встанем рано. Нам тоже надо в город… Мы разбудим вас, обещаем мы.
Сталина укладывают спать в столовой, там же, где спит папа, на второй кушетке. Мы уходим в комнату рядом — это наша общая спальня: моя, мамы и Нади.
Но спать нам не хочется. Мы с Надей болтаем, шепчемся, вновь и вновь вспоминаем. Неожиданно Надя повторяет слова вокзальных ораторов, которым так удачно подражал Сталин. Это до того смешно, что мы не можем удержаться и фыркаем в подушки. Мы знаем, что за стеной ложатся спать, но чем больше мы стараемся удержать смех, тем громче наши голоса. И вдруг стук в стенку.
Это отец.
— Да замолчите вы наконец, егозы этакие! Спать пора!
Восклицание отца покрывает голос Иосифа:
— Не трогай их, Сергей! Молодежь… пусть смеются… И только тогда, притворившись, что мы и в самом деле пристыжены, мы замолкаем.
Но рядом в комнате еще слышны голоса. Сталин беседует с отцом о делах электростанции, о районах, с которыми связан папа. Отец делится своими сомнениями, рассказывает о своих успехах:
— В завкоме много меньшевиков и эсеров, приходится здорово воевать…
— Как рабочие читают «Правду»? — спрашивает Сталин.
— «Правда» идет нарасхват, — говорит отец. — Не хватает экземпляров…
Мы уже засыпаем, но все еще слышим густой отцовский голос, прерываемый короткими, отрывистыми репликами Сталина.
Нам не приходится утром будить гостя. Он просыпается раньше нас. Мы усаживаемся за стол и торопливо пьем чай. По рукам ходят свежие газеты.
Утро приносит вести о том, что творится там, за стенами дома, там, куда сейчас уйдет Иосиф, куда уходит отец и куда готовимся уйти и мы.
— Скорей, скорей, — торопит нас Иосиф Виссарионович.
Опять старомодный запыхавшийся паровичок бежит к остановке. Вчетвером Иосиф, Федя, Надя и я — мы взбираемся на крышу двухъэтажного вагончика.
— Куда, собственно, вы собрались? — допытывается Иосиф Виссарионович.
— Сегодня воскресенье…
Мы объясняем Сталину, что собираемся переезжать с Невской заставы, где так далеко от города, и едем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
На электростанции рабочие проводят первые открытые собрания. Выбран революционный заводской комитет, в него вошли Яблонский, отец, другие товарищи.
Отец теперь дни и ночи, почти не забегая домой, проводит на электростанции, где заводской комитет по-новому налаживает работу кабельной сети Питера.
Когда с колоннами рабочих мы идем к Таврическому дворцу, в обгоняющей нас машине мы видим отца.
— Папа, папа! — Мы с Надей не можем сдержать громкого возгласа. Наконец-то после стольких дней мы увидели отца. — Приезжай на Выборгскую! Мы там!
Отец слышит и, придерживая у ног винтовку, машет нам рукой. На рукаве его пальто красная повязка.
— Где мама, Федя? — издали доносится до нас. Знакомым путем, которым много лет подряд я ходила в гимназию, движемся мы к Думе. Новыми кажутся исхоженные мостовые и тротуары. Толпа, красные флаги, мелодия «Марсельезы»… У Арсенала на Литейном — толпа. Люди с красными повязками на рукавах раздают винтовки.
Арсенальные служащие присоединяются к нашей колонне. Впереди арсенальцев шагает Конон Демьяяович Савченко. Когда мы проходим по Шпалерной мимо знакомого дома Колобова, мимо гостеприимной «ямки», Конон Демьянович, оглянувшись на дом, останавливается.
— Поглядите-ка туда, вон в то окно! Видите? Этот еще не дождался расправы.
Сам Пуришкевич. Ничего, придут и за ним…
В окне, куда указывает Конон Демьянович, мы видим испуганно перекошенное лицо. Пуришкевич! Лицо знакомо по газетным портретам. Может быть, сейчас он еще тешится надеждой.
С крыш домов, с колоколен, с вышки Исаакиевского собора полицейские пытаются расстрелять толпу. Но это не спасет Пуришкевича! Предательские попытки не удаются, вызывая у толпы дикое озлобление. «Фараонов» стаскивают с чердаков и расправляются с ними тут же.
…Мы идем дальше, переходим Литейный мост. Сколько раз пробегала я его в такие же снежные февральские дни, любуясь широким пустынным Литейным.
Сейчас дымное пламя поднимается над проспектом. Горит здание окружного суда. Темный, густой поток людей движется по улице. Выстрелы беспорядочно рвутся рядом. Вместе со всеми, крепко держась за руки, мы с Надей прижимаемся к стенке.
— С чердака стреляют… Засели там, иродово племя! — объясняют рядом.
«Фараоны» стреляют сверху в грузовик с военными. Машина останавливается, солдаты вбегают в дом. Выстрелы обрываются. Вниз, на тротуар, что-то летит.
Прохожие поднимают кусочки железа — обломки панцырей, которые были на «фараонах».
Городовых выводят из подъезда. Они тупо и испуганно оглядываются. Усы их топорщатся.
— Фараоновы души! — озлобленно кричат на улице, поднимая кулаки, но военные сдерживают толпу, городовых увозят.
…Лентой кино шла жизнь. Мы едва успевали за ней. Газеты сообщали что-то наспех, отрывочно. Разве можно в коротких строчках уложить сегодняшнее!
На Сампсониевский, в старый наш дом, приходят друзья — каждый сейчас очевидец и участник событий.
«Последние из колебавшихся полков Петроградского гарнизона — Семеновский и Егерский — отдали себя в распоряжение нового правительства», — так писали газеты. А вечером Кузьма Демьянович Савченко рассказывает, как пришли к Думе семеновцы. А ведь в пятом году они заслужили недобрую славу усмирителей революции.
На бегах семеновского плаца Кузьма Демьянович работал последние годы.
Офицеры-семеновцы собирались гам ежедневно. Когда с окраин двинулись рабочие, офицеры заперлись в беговом ресторане; они понимали — в толпе и на улице им не следует показываться. Стоя у дверей, Кузьма Демьянович слушал. Офицеры называли рабочих сволочью и чернью. Командир полка Назимов успокаивал офицеров и клялся, что бунту будет скоро положен конец.
— Семеновцы не выдадут. Они добьют бунтовщиков. Патронов у нас много, а в казармах только и ждут моей команды.
Кузьма Демьянович захотел убедиться, так ли уж прав полковник.
Казармы семеновцев отделены от улицы решетчатой оградой. По-походному одетые, в шинелях, солдаты и офицеры толпились там. Из окон казарм торчали дула пулеметов. Несколько унтеров прогуливались во дворе. Кузьма Демьянович с решетки, на которую взгромоздился, обратился к ним. Унтера и несколько солдат подошли поближе. У ограды, прислушиваясь, собиралась толпа.
— Чего ждете, братцы? — начал Кузьма Демьянович. — Разве не знаете, что происходит? Неужели, как в пятом году, хотите прослыть палачами народа?
Речь слушали с молчаливым одобрением, последние слова солдаты нетерпеливо перебили:
— Неверно это! И мы с народом. Кто-то выкрикнул:
— Некому только вести нас. Вожака у нас нет. Из казарм к ограде подбегали солдаты.
— Слезай да помоги нам! — кричали подошедшие. Соскочив с ограды, Кузьма Демьянович попросил:
— Ведите меня к трубачам!
Когда музыканты грянули полковой марш, семеновцы в боевой готовности выстроились на улице. Их окружили прохожие, многие со слезами обнимали солдат.
— Спасибо, братцы! Не выдали! Стойте за народ. докажите, что вас обманули в пятом году.
Делегация от егерей подходила к Кузьме Демьяно вичу. Егерские казармы были недалеко, туда дошла весть, что семеновцы присоединяются к восставшим Делегация просила повести и их.
Внезапно напротив вспыхнул пожар. Кем-то подожженное, загорелось здание полицейского участка.
— Освободить арестованных! — потребовали семе новцы.
Арестованных вывели, и семеновцы двинулись на соединение с Егерским полком.
Два полка, двадцать тысяч вооруженных солдат, привел Кузьма Демьянович к Думе.
Питер вышел на улицы отдать последний долг погибшим в дни Февраля. К Марсову полю шли делегаты от всех районов и заводов. С утра вместе с рабочими-электриками мы двинулись в путь. Шли с семья ми, с детьми. Гремел похоронный марш.
Пахло весной и в дурманящей свежести воздуха четко и многоголосо звучало:
Вы жертвою пали в борьбе роковой…
Медленно двигались по Невскому колонны людей. Высоко поднятые, колыхаясь, плыли красные гробы, покрытые венками. К концу дня, когда уже смеркалось, дошли мы до Марсова поля. Вокруг площади, над свеженабросанными могильными холмами, величаво-торжественно горели смоляные факелы. Безмолвно проходили люди мимо могил.
Февральская революция была закончена. Все налаживалось по-новому. Приподнято, многолюдно прошли на электростанции выборы нового завкома. С жаром говорили, упрямо отстаивали свое представители всех партий. От имени большевиков говорили отец и Яблонский.
Победа была за большевиками. В новом комитете их большинство. Выбран отец. Председатель нового комитета — Лазарь Яблонский.
Глава тридцать четвертая
Первые мартовские вечера всегда, казалось мне, преображали знакомые улицы столицы. Эту сумеречную необычность широких проспектов Санкт-Петербурга, — мы называли его теперь Петроградом, — я ощутила особенно остро весной 1917 года.
Обновленным, молодым, по-иному красивым представал предо мной Петроград.
Шагая вечерами, после занятий, домой, я жадно подмечала каждую подробность весенней жизни города. Милиционер в студенческой фуражке неловко и непривычно переминается на посту, поднимая руку с красной повязкой на рукаве. Грузовик останавливается на углу, окруженный толпой молодежи. «Митинг», — думаю я. Остановиться, послушать? Нет! Я бегу дальше. Нельзя задерживаться: дома сейчас собирается семья. Скоро вернется отец: мы редко видим теперь его дома: в завкоме и по электростанции у него много дела. А мама вернется тоже поздно. Хозяйство, заботы о быте лежат на мне. Я прибавляю шагу. Я тороплюсь к паровичку.
Пыхтя и громыхая, подкатывают к остановке двухъ-этажные вагончики. Я взбираюсь наверх. Паровичок, собравшись с силами, устремляется вперед, пробегает Старо-Невский и мчит нас к набережной. Нева здесь угрюмая. Ей точно скучно после дворцов и парадных особняков омывать унылые домишки заставы. Я соскакиваю с поезда там, где Нева подбегает к корпусам Торнтоновской фабрики. Напротив поднимаются три этажа нашего дома. Там пункт кабельной сети, которым заведует отец. Я вбегаю в подъезд. В радостной приподнятости (она не покидает меня с первых дней революции) вхожу домой. Кто-то из товарищей монтеров открывает дверь.
— Наши дома? — спрашиваю я и оглядываюсь, висят ли в передней знакомые пальто.
Но мужское черное драповое пальто на вешалке мне незнакомо. И на столике чей-то длинный теплый полосатый шарф.
— Кто у нас? — спрашиваю я монтера.
— Вернулся Сталин… — отвечает он. — Из ссылки… Только приехал.
Сталин! Иосиф! Вернулся! Уже в Петрограде! Да, да: он ведь писал отцу с дороги. Мы ждали его. И все-таки эта весть поражает меня. Быстро распахиваю дверь. В комнате, у стола, стоит наш гость. Я помню: он не любит долго сидеть и, даже рассказывая что-нибудь, шагает по комнате. Движения его при этом спокойны и уравновешенны. И сейчас вот, увидев меня, он неторопливо делает шаг в мою сторону.
— А!.. Здравствуйте! — говорит Иосиф. Я не видела его четыре года. Четыре года, которые он провел в ссылке, в тяжком, суровом одиночестве. Да, конечно, он изменился. Я хочу уловить: в чем же то новое, что я замечаю в нем? В одежде? Нет. Он в таком же темном, обычном для него костюме, в синей косоворотке.
Странными, пожалуй, кажутся мне его валенки. Он не носил их раньше. Нет, изменилось его лицо. И не только потому, что он осунулся и похудел, это, должно быть, от усталости. Он так же выбрит, и такие же, как и раньше, недлинные у него усы. Он так же худощав, как прежде. Но лицо его стало старше — да, да, значительно старше! А глаза — те же. Та же насмешливая, не уходящая из них улыбка.
— Как вы нас отыскали? — нахожу я наконец слова. — Вот уж не думала увидеть вас сегодня.
Иосиф вынимает изо рта свою трубку, — трубку, без которой с тех пор я не могу его представить.
— Видите, отыскал. Попал, конечно, туда, на старый адрес, на Выборгскую…
Там сказали… И куда вас в этакую даль занесло? Ехал на паровике, ехал, ехал, думал — не доеду.
— Да, мы недавно здесь. Думаем переезжать. А давно ли вы тут у нас?
Папа скоро вернется и мама тоже, — бросаю я слова, досадуя, что вот наконец-то из такого далека приехал долгожданный человек — и никто его не встретил, не принял, как надо.
— Да час, пожалуй, с лишним. Ну, как вы здесь все? Что Ольга, Сергей? Где Павел, Федя? Где сестра?
Я тороплюсь объяснить, что Павел на фронте и писем от него давно уже нет. Федя, наверное, где-то задержался. А Надя сейчас придет — она на уроке музыки.
И, спохватившись, я вспоминаю о своих хозяйских обязанностях:
— Вы, наверное, голодны. Хотите поесть? Я сейчас приготовлю.
— Не откажусь… От чаю не откажусь…
Я выбегаю из комнаты — скорей на кухню: успеть бы управиться. В передней сталкиваюсь с отцом.
— Иосиф приехал… — бросаю я на ходу. Отец торопливо шагает в столовую.
Я слышу взволнованные восклицания, вопросы. Папин голос радостно гудит.
Самовар только что разожжен, когда в кухне появляется Надя.
— Кто это у нас? — спрашивает она с любопытством. Она даже не успела снять свою шапочку и пальто.
— Иосиф приехал… Сталин…
— А!.. Иосиф!..
Надя сбрасывает пальтишко и идет в столовую. Когда я вновь появляюсь, чтобы накрыть на стол, в столовой уже оживленно и шумно. Отец, мама, Надя, Федя окружили Иосифа. Смех, взрывы смеха… Сталин в лицах изображает встречи на провинциальных вокзалах, которые присяжные, доморощенные ораторы устраивали возвращающимся из ссылки товарищам. Иосиф копирует очень удачно. Так и видишь захлебывающихся от выспренних слов говорильщиков, бьющих себя в грудь, повторяющих: «Святая революция, долгожданная, родная… пришла наконец-то…»
Очень смешно изображает их Иосиф. Я хохочу вместе со всеми.
— Кормите же скорее гостя, — торопит нас отец. Мы хлопочем вдвоем с Надей. И скоро на столе дымятся сосиски, которые, к нашей величайшей радости, нашлись в шкапу.
Долго мы сидим, слушаем гостя.
Сталин рассказывает, как торопился он в Питер из Ачинска, где застали его события 17 февраля. Он приехал в Петроград одним из первых. Конечно, если бы он ехал из Курейки, то был бы в пути дольше. С группой ссыльных он на экспрессе доехал из Ачинска в Петроград за четыре дня.
Сталин рассказывал, как попал он в Ачинск. В октябре 1916 года ссыльных призывали в армию. Из Туруханского края ссыльных-призывников и с ними Иосифа Вассарионовича отправили в Красноярск. Добирались туда на собаках, на оленях, пешком. На пути останавливались, встречались с сосланными товарищами, а чтобы не вызывать подозрения, устраивали гулянки: мобилизованные, дескать, кутят — прощаются перед уходом в армию.
Но для армии Сталина забраковали.
— Сочли, что я буду там нежелательным элементом, — говорил он нам, — а потом придрались к руке.
Левая рука Сталина плохо сгибалась в локте. Он повредил ее в детстве.
От ушиба на руке началось нагноение, а так как лечить мальчика было некому, то оно перешло в заражение крови. Сталин был при смерти.
— Не знаю, что меня спасло тогда: здоровый организм или мазь деревенской знахарки, — но я выздоровел, — вспоминал он.
Но след от ушиба на руке остался навсегда, к этому-то и придрались красноярские чиновники. Отбывать оставшийся срок ссылки они послали Сталина в Ачинск.
Мы просим Сталина рассказать о ссылке, о крае, где провел он столько лет. И он говорит: о севере, о тундре, о бесконечных снежных далях, о замерзших реках, где у проруби просиживают часами низкорослые добродушные люди. Он жил в их простой избе. Он заслужил их доверие, и они полюбили его.
— …Они звали меня Осипом и научили ловить рыбу. Случилось так, что я стал приносить добычи больше, чем они. Тогда, замечаю — хозяева мои шепчутся. И однажды говорят: «Осип, ты слово знаешь!» Я готов был расхохотаться. Слово! Они выбирали место для ловли и не уходили, — все равно, шла рыба или нет. А я выйду на ловлю, ищу места: рыба идет — сижу, нет ее — ищу другое место. Так — пока не добьюсь улова. Это я им и сказал. Кажется, они не поверили. Они думали, что тайна осталась при мне.
Он вспоминал северные реки: Енисей, Куренку, Тунгуску, волны которых текут, сливаясь с небом, спокойным и задумчивым, молчаливым небом севера.
Но яростны и неукротимы волны северных рек, когда они поднимаются на человека.
— Случалось, что буря заставала меня на реке, Один раз показалось, что все уже кончено. Но добрался до берега! Не верилось, что выберусь, — очень уж разыгралась тогда река.
Потом Иосиф Виссарионович начинает расспрашивать нас о пережитом. Ему интересны все наши рассказы.
Самовар давно потух, а мы все сидим и слушаем гостя.
— А когда вам завтра вставать? — спрашивает Иосиф. — Мне надо завтра рано утром быть в редакции «Правды».
— И мы встанем рано. Нам тоже надо в город… Мы разбудим вас, обещаем мы.
Сталина укладывают спать в столовой, там же, где спит папа, на второй кушетке. Мы уходим в комнату рядом — это наша общая спальня: моя, мамы и Нади.
Но спать нам не хочется. Мы с Надей болтаем, шепчемся, вновь и вновь вспоминаем. Неожиданно Надя повторяет слова вокзальных ораторов, которым так удачно подражал Сталин. Это до того смешно, что мы не можем удержаться и фыркаем в подушки. Мы знаем, что за стеной ложатся спать, но чем больше мы стараемся удержать смех, тем громче наши голоса. И вдруг стук в стенку.
Это отец.
— Да замолчите вы наконец, егозы этакие! Спать пора!
Восклицание отца покрывает голос Иосифа:
— Не трогай их, Сергей! Молодежь… пусть смеются… И только тогда, притворившись, что мы и в самом деле пристыжены, мы замолкаем.
Но рядом в комнате еще слышны голоса. Сталин беседует с отцом о делах электростанции, о районах, с которыми связан папа. Отец делится своими сомнениями, рассказывает о своих успехах:
— В завкоме много меньшевиков и эсеров, приходится здорово воевать…
— Как рабочие читают «Правду»? — спрашивает Сталин.
— «Правда» идет нарасхват, — говорит отец. — Не хватает экземпляров…
Мы уже засыпаем, но все еще слышим густой отцовский голос, прерываемый короткими, отрывистыми репликами Сталина.
Нам не приходится утром будить гостя. Он просыпается раньше нас. Мы усаживаемся за стол и торопливо пьем чай. По рукам ходят свежие газеты.
Утро приносит вести о том, что творится там, за стенами дома, там, куда сейчас уйдет Иосиф, куда уходит отец и куда готовимся уйти и мы.
— Скорей, скорей, — торопит нас Иосиф Виссарионович.
Опять старомодный запыхавшийся паровичок бежит к остановке. Вчетвером Иосиф, Федя, Надя и я — мы взбираемся на крышу двухъэтажного вагончика.
— Куда, собственно, вы собрались? — допытывается Иосиф Виссарионович.
— Сегодня воскресенье…
Мы объясняем Сталину, что собираемся переезжать с Невской заставы, где так далеко от города, и едем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21